Наталья Майорова - Звезда перед рассветом

– Ах-ха-ха! Сережа, когда-нибудь ты уморишь меня своими выходками, – Ольга Андреевна с любовью взглянула на сына и с удовольствием прожевала взятую из вазочки марципанку. – Но Юлия-то, Юлия – ты только подумай! – оказалась тебе под стать. Как же ей удалось тебя, вас обоих так провести? За целый вечер в… как, ты сказал, это называется? Арт-кафе? За целый вечер в кафе не узнать собственную жену, пусть даже переодетую военным, но – сидя с ней за одним столиком и беседуя?!

– Понимаете, матушка, – Сережа смущенно потупился. – Мы с Руди были немного… нетрезвы… можно сказать, не совсем четко воспринимали действительность… К тому же там было полутемно, прилично освещалась только сцена. Ну и, конечно, главное – мне просто в голову не могла прийти такая возможность!

– Ах, Сережа, Сережа… Но… Когда же это все случилось? – с внезапным подозрением спросила Ольга Андреевна.

– Где-то в середине января.

– И ты рассказываешь мне об этом сейчас, спустя почти три месяца? Отчего же?

– Просто к слову пришлось…

– Сережа, не пытайся обмануть свою мать! – строго сказала княгиня. – Если дело касается тебя, я всегда обо всем узнаю.

Молодой князь с трудом сдержал нервный смешок. Если бы его мать узнала хотя бы одну десятую… Но он никогда не позволит ей, точнее, не позволит себе… Сережа Бартенев искренне любил свою мать и говорил чистую правду, когда, целуя пухлые, в кольцах руки, уверял ее, что она – единственная женщина в его жизни.

– Признайся: в этом кафе ты и Рудольф вели себя неподобающе, и Юлия решилась-таки требовать развода?

– Нет, нет… Но, мама, вы, конечно, как всегда правы… У меня есть для вас новость, я волнуюсь и поэтому рассказываю всякую чепуху…

– Говори немедленно! – Ольга Андреевна встала, выпрямилась во весь свой невысокий рост и (сделавшись при том похожей на небольшую упитанную козу) нервически прожевала еще пару марципанок.

– Сегодня с утра Юлия посещала врача…

– Боже! Чахотка?! Я давно говорила, что с ее анемичным сложением и нравом летом обязательно нужно выезжать на воды…

– Мама, нет! Юлия по счастью здорова…

Княгиня округлила рот в форме буквы «о» и, боясь поверить, плотно обхватила ладонями предплечья.

– Сережа… Сережа… Неужели это то, о чем я сейчас думаю?

– Да. Сегодня доктор подтвердил определенно…

– Боже, как я рада! Как рада! Но… Сережа, а кто же отец? Разумеется, мы примем этого ребенка в любом случае, но – это же важно! Какого он круга? Здоров ли, по крайней мере? Есть ли у него еще дети? – по этому всегда можно о многом судить… Ты говорил с Юлией? Может быть, я… обещаю, я буду предельно тактична…

– Мама, остановитесь, – молодой князь напряженно улыбнулся. – Я вовсе не случайно рассказал вам историю с переодеваниями. И сама эта история – совсем не стечение обстоятельств. Этот плагиат «Летучей мыши» подстроила Юлия с помощью своей подруги с вполне определенной целью. Отец ребенка – я.

– Сережа! Господи! – Ольга Андреевна упала на стул и разрыдалась. Молодой князь опустился на пол у ее ног. Она обняла его голову мягкими руками и, склонившись, беспорядочно целовала волнистые, уже редеющие волосы. Волосы были обильно надушены и смазаны маслом, но Ольге Андреевне казалось, что сквозь резкий запах духов она чувствует и узнает нежный младенческий аромат волосиков маленького Сереженьки… – Какое счастье! Какое счастье! – не в силах сдержать себя, громко воскликнула княгиня. – Юленька – гениальная женщина!

Сережа кивнул и медленно поцеловал мать в ладонь судорожно сжатыми губами.

– Грунька! Грунька! Грунька! – Люша бежала по ступенькам в такт своим собственным воплям.

– Чего кричать, барыня? – сказала горничная Настя, протиравшая перила на лестнице (многочисленные ладошки детей постоянно оставляли на них жирные следы). – Глухая Агриппина-то. Забыли, что ли?

Люша не обратила на ее слова никакого внимания и вихрем ворвалась в детскую. Услышав, а скорее почувствовав ее шаги, Груня попыталась запихать в вырез кофты огромную грудь с длинным коричневым соском и свободной рукой изобразила «козу» Варечке, которая лежала у нее на коленях и готовилась протестующе запищать.

Не останавливаясь, Люша со всей силы стукнула Груню полураскрытым кулаком по мощному загривку. Удар отозвался эхом, как от лошадиного крупа. Варечка сердито кхекнула и потянулась ручонками к явно ускользающему источнику вкусной еды.

– Прекрати, дура, сколько раз тебе говорить: будешь Варьке свое вымя совать, со свету сживу! Гляди вот, что я тебе принесла! Степка нашелся! В плену он! Открытка пришла! – без перерыва выкрикнула Люша.

Груня с виду не выказала никаких чувств.

– Сама дура, – прогудела она. – Что там в твоих фитюльках молока-то? Девка вон какая крупненькая, ей, чтобы расти, все время жрать надо.

– Все время жрать надо корове на лугу, вроде вот тебя! – парировала Люша. – А Варька – человеческий детеныш! Ты про Степку-то услыхала?

– Услыхать-то я ничего не могу, а по роже твоей прочла, – Груня поудобнее разложила Варечку на своих широких, обтянутых коричневой юбкой коленях и принялась двумя пальцами массировать ей животик.

– Пердунчики ее мучают! – объяснила она Люше. – Надо, как покушала, по солнышку тереть…

Варечка прекратила кхекать и довольно заворковала.

Люша стояла посреди комнаты, расставив ноги и опустив руки, в одной из которых крепко держала открытку на стандартном бланке Красного Креста.

Потом поднесла открытку к глазам и, набычась упрямо, прочла вслух:

Груня смотрела равнодушными серыми глазами, как двигаются Люшины губы, и механически массировала брюшко уже сомлевшей после еды Варечки.

– Будешь табак посылать?! – рявкнула Люша.

– Тебя же просят.

– А ты?

– Я тоже посылала.

– Что? Куда?

– Тебе список дать?

– Какой список? Давай!

Груня аккуратно положила Варечку в кроватку (передвигалась она для своих размеров и конституции удивительно плавно), и ушла в свою комнату, смежную с детской. Там на полу, каждый в своем углу, сидели Агафон и Владимир. Агафон расставлял в ряд раскрашенных солдатиков, а Владимир смотрел, как в оконном проеме спускается на паутинке крошечный паук. Груня легко подняла крышку большого, окованного железом сундука, и достала со дна стопку писем и еще каких-то бумаг, перевязанных красной лентой.

Принесла их в детскую, послюнила указательный палец, прищурившись, перелистала бумаги, выбрала нужный листок и протянула его Люше.

«… двадцать четыре кисета с трубками

Писано Груниной рукой, печатными четкими буквами (научить Груню скорописи Люше так и не удалось, но зато она почти не делала ошибок, с первого раза и навсегда запоминая как пишется то или иное слово).

– Грунька, что это? – не скрывая растерянности, спросила Люша.

– Я нашим деревенским посылала – братам своим, соседу с сыном… Не бойся, деньги не твои, мои.

– При чем тут деньги?! – возмущенно фыркнула Люша. – Сказала бы, что нужно, я могла бы больше послать.

– Зачем тебе? Вы испокон – черемошинские баре, им и шлете на войну барахлишко. А я – нашим, торбеевцам шлю. Ну и Степану, что попросит.

– Степану?! – ухватилась Люша. – Ты знала о нем?

– Само собой, как иначе послать? – ухмыльнулась Груня. – Вот, – она потрясла тоненькой пачкой писем. – Евонные писульки ко мне. В Торбеевку.

– И ты молчала?!! Я за Степкой испереживалась вся, думала, его как Аркашу убили, и могилки не осталось, а ты… Полено с глазами! Сволочь поганая!

Люша кинулась на Груню с кулаками. Агриппина закрылась толстым локтем, об который, как волны об утес, разбивались удары и гнев хозяйки.

– Не трожь мамку! – из соседней комнаты с рычанием вылетел Агафон и как собачонка, руками и зубами вцепился в подол Люшиного платья.

– Идиот! – заорала Люша, отшвыривая мальчишку с такой силой, что он стукнулся об стену в проеме между окнами. – Твоя мамка – сволочь последняя, собака на сене! Она письма солдатские и от меня, и от тебя спрятала, а тебе он отец, а я с ним уже дружилась, когда Грунька, как ты теперь, еще козюльки из носа выковыривала и жрала!

– Люша, Люша! А у меня разве папка есть? – ошеломленный неожиданным оборотом дела Агафон поднялся на четвереньки.

– Есть, конечно, небось к Груньке святой дух не прилетал! Он нынче в плену сидит, табаку просит…

– Володька! – Агафон торжествующе взвыл, высоко подпрыгнул и прямо как был, на четвереньках, шустро побежал в направлении соседней комнаты, на пороге которой застыл приглядывающийся к происходящему Владимир. – Володька, у меня теперь тоже папка есть, как у тебя! И папка, и мамка! А у тебя мамка колдунья горбатая была, и ее деревенские убили, чтоб она порчу не наводила! А папка у тебя – придурок, а у меня – солдат! Он в плену сидит!

– Как это – в плену? – уточнил Владимир.