Наталья Майорова - Звезда перед рассветом

Вас, молодые, одиноко ищущие, мы зовем с собой на этот новый путь. Вас зовет Богема, одна свободная среди несвободных, берущая жизнь, как царь, из своей муки и позора, подобно женщине, творящая формы. Придите к нам. Мы – Богема».

(манифест из журнала «Рудин», Петербург, 1915 год, текст, по всей видимости, принадлежит Л.Рейснер – прим. авт.)

Максимилиан Лиховцев – худощавый человек с венчиком светлых волос вокруг высокого чистого лба отложил журнал, и с выражением некоторого недоумения на узком лице достал из коричневого конверта листочек, исписанный красивым, с завитушками почерком.

В дверь постучали – негромко, но решительно.

– Пожалуйста, войдите, – сказал Макс.

Вошла невысокая женщина, в башлыке, очках и башмаках без каблуков. Огляделась остро, словно прицениваясь к обстановке комнаты на аукционе.

Комната, кстати говоря, вполне такому взгляду соответствовала. Нежилой дух витал в ней – застарелый запах табака, сырой бумаги и еще чего-то мало уютного. Часть книг, прежде теснившихся в шкафу и на полках, теперь увязана бечевкой и сложена в коробки. На опустевшей консоли, предназначенной для растений в кадках – одинокий сухой сморщенный лист. Очевидно, что хозяин заглядывал сюда редко и ненадолго.

– Здравствуй, Макс! Не знаю, право, узнаешь ли ты меня…

– Господи, Надя! Здравствуй, рад тебе! – воскликнул мужчина, поднялся навстречу женщине и дружелюбно забрал обе ее руки в свои длинные прохладные ладони. – Сколько лет. Синие ключи. Разговоры за столом под лампой. Сирень в окно. Молодость. Каким ветром? Что – ты? Что – Юлия? Знаешь ли ты?..

Она узнала его прежнюю манеру говорить – на восходящем тоне, с непременным вопросом в конце.

– Со мной все по-прежнему и все хорошо, Макс. А вот ты – юнкер? Это удивительно не вяжется!

– Отчего же? – он, кажется, почти обиделся. – Я сразу пошел в Алексеевское училище. Ускоренный курс. Через месяц – выпуск в полк…

– «Раньше был он дворником,

Звать его Володя,

А теперь он прапорщик –

Ваше благородие», – не удержавшись от желания поддразнить, Надя напела уличную частушку. Макс тут же поймался.

– Что ж: все могут защищать Россию, даже дворники. А я, на твой взгляд, не могу? Почему, что во мне не так?!

– Окстись, Макс! – вмиг став серьезной, сказала Надя. – В отличие от дворника Володи ты в университете учился. На историческом, между прочим, факультете. Кто на Россию нападал? Когда? Это война империалистов, за экономический передел сырьевого производства и рынков сбыта. Народ России здесь такая же жертва, как и народ Германии…

– Так ты – из «пораженцев»? (пораженцы – сторонники поражения в войне своего государства. Во время Первой мировой войны такой позиции придерживались большевики во главе с В. И. Лениным, рассматривавшие поражение России как способ «превращения войны империалистической в войну гражданскую» – прим. авт.) – удивился Макс.

– Оставь. Я – из здравомыслящих людей. Но не стану спорить с тобой, потому что из прошлого знаю – переубедить тебя невозможно. Тебе удобно жить в мире эфира и алых зорь, экономика – слишком низкая и скучная для тебя материя. Но ты – взрослый человек, и я принимаю твой выбор. В конце концов, сражаться и даже погибнуть на войне – не такой уж плохой жребий для мужчины. Однако я пришла говорить с тобой о другом.

– О чем же?

– Из интересов той самой Юлии, о которой ты меня спрашивал, мне нужны твои связи и твоя осведомленность о жизни богемы – московской и, возможно, петербургской.

– Вот так номер! – рассмеялся Макс и скосил глаза на лежавший на столе журнал, на густо-сиреневой обложке которого был изображен составленный из квадратиков черно-белый чертик. – Я тихо сидел, смотрел в окно. Снег внизу в оттепель обтаял и блестел под фонарем, как глазурь на куличе. Мне было сладенько. Вспоминал молодость, наш кружок «пифагорейцев». Тут же мне принесли журнал с этим дурацким богемным манифестом. А потом – впервые за много лет – ко мне приходишь ты и спрашиваешь опять же про богему. И – говоришь – нет эфира? Объясни-ка тогда с точки зрения экономики и сырьевых рынков – а?

(Впоследствии австрийский психиатр К. Юнг назовет это всем известное в повседневной жизни явление синхронизмом («synchronicity»), но так и не даст ему никакого внятного объяснения. Забавно, что на развитие концепции синхронизма имело влияние знакомство Юнга с Паулем, лауреатом нобелевской премии по физике за исследования над элементарными частицами (а отсюда уже совсем недалеко и до эфира, о котором говорит Лиховцев). – прим. авт.)

– Не стану объяснять, – мотнула круглой головой Надя. – Но ты мне поможешь?

– В чем же конкретно?

– Сейчас я тебе все объясню…

– Тогда – садись. Вот… – развернул кресло, смахнул с него пачку залежавшихся бумаг. Над бумагами взлетело пыльное облачко, и Наде вдруг показалось, что Макс двигается наугад и вот-вот упадет, потеряв равновесие. Она даже шагнула – поддержать… но, конечно же, это была иллюзия, которая тут же исчезла.

Вошли с заднего входа, со двора, в низкую, узенькую дверь, на козырьке которой лежал узенький кривой сугробик.

В полутемной, сводчатой, но обширной прихожей расписались в огромной книге, которая лежала на подобии аналоя перед большой красной свечой.

«Лейб-гвардейского Его Императорского Величества полка поручик Джулиус фон Райхерт», – написала Юлия. Надя собственноручно поставила крестик, а Юлия аккуратно ниже приписала «и Назар Кукуев – денщик его (неграмотен)»

Через парадный вход, с Итальянской улицы тоже входили какие-то люди.

– А что ж мы-то со двора? – спросила Юлия у Нади.

– Парадный только для «своих», бесплатно, – объяснила Надя. – Свои – это поэты, писатели, музыканты, актеры, художники. А мы с тобой – «фармацевты» или «провизоры».

– «Фармацевты»? – Юлия удивленно подняла брови. – Что ж это значит?

– Это значит – два рубля за билет на необъявленный вечер и от пяти рублей – на объявленный.

– Понятно. Нынче какой вечер?

– Объявленный, конечно. «Щит Марса». Маскарад из истории военных мундиров и чтение военных же стихов.

– Я плачу, ладно? У меня, как выяснилось в последнее время, много лишних денег.

– У нас есть от Лиховцева рекомендательное письмо к писателю Троицкому. Ты случайно не знаешь, как он выглядит?

– Если он не очень загримирован и не очень постарел, пожалуй, узнаю. Когда мне было четырнадцать, я зачитывалась его стихами, а над моей кроватью висел его портрет. «Луна как бледная роза, отцветающая на небесах…» – что-то в этом духе. Но зачем нам письмо, если мы уже заплатили за вход?

– Ты знаешь, я с детства совершенно не понимаю стихов. Никогда не могла отличить плохие от тех, которые считаются гениальными. Но много позже четырнадцати я читала два романа Троицкого и его эссе об интеллигенции. Последнее мне понравилось. Такое, знаешь ли, мужество отчаяния – человек обнаружил, что его поезд уже ушел, но полностью сохраняет достоинство и не опускается до пошлых нападок на служащих железной дороги и более удачливых пассажиров… А касательно письма, что ж: всегда удобно быть немного «своим». Может быть, дадут столик получше…

Гостей встречал хозяин «Бродячей собаки» в костюме Марса. Шлем смотрелся на его крупной голове весьма внушительно, яркие глаза воодушевленно горели («Кокаин или эфир», – шепнула Юлия Наде), а вот обнаженные в соответствии с образом икры были тощие и волосатые. Ширмы, украшавшие зал и создававшие атмосферу, были расписаны батальными сценами от начала человеческой истории в две краски – черная и красная. Народу собралось уже порядочно. Жужжали голоса, лязгали мечи и доспехи, шумели крыльями валькирии.

Надя крутила головой с простодушным интересом (как, впрочем, и положено денщику, внезапно попавшему в расположение «господ»), по сильно загримированному лицу Юлии ни о чем невозможно было догадаться.

– Жаннет, дорогая, умоляю тебя… – Арсений Троицкий потер пальцами висок. – Вон там, за столиком у стены, справа от колонны, сразу под райской птицей… Они, как я понял, из московской знати. Макс Лиховцев прислал письмо, просил оказать покровительство, но я нынче – не могу, не могу… У меня раскалывается голова, болит живот… Опять говорить ни о чем, слушать вздохи и удерживаться от желания поковырять в носу во время многозначительных пауз…

– Вон тот офицер и его денщик? – спросила Жаннет Гусарова, наряженная в полном соответствии с фамилией.

– Да, да.

– Поручик весьма эффектен, – признала Жаннет. – Редко кому идет мундир Павловской эпохи. Для этого нужно иметь идеальные ноги и уметь носить парик. Это мужчины или женщины?

– Черт его знает! «Денщик» сунул мне письмо в самой сутолоке: «Господин поручик имеет честь…» У Макса наверняка есть имена, но я, если честно, даже не дочитал… Да какая, в конце концов, разница! Улыбнись им, покажи быстренько, кто есть кто, и возвращайся. Все-то займет у тебя четверть часа, а я, Бог даст, буду спасен от убитого вечера и ночного приступа мигрени…

– Ладно, Арсений…

– Жаннет, ты – моя спасительница!

– Это гимн «Бродячей собаки», – пояснила Жаннет, мастерски выпуская колечки дыма и удовлетворенно наблюдая, с каким, явно врожденным, изяществом обхватили бокал тонкие, но сильные пальцы поручика. – Вообще у нас очень хороший оркестр – Бай, Карпиловский, Хейфец, Эльман… А Сологуб, если вам повезет, будет сегодня читать…

– Я его не люблю отчего-то… – призналась Юлия.

– Где-то я с вами соглашусь, Джулиус, – качнула головой Жаннет. – Этот его душный, загнанный в подполье эротизм…