Хуже всего было то, что вести об аресте князя Шеховского и о причинах этого ареста уже на второй день появились во всех газетах столицы. Полина, прочитав принесенную Сержем газету, побледнела и почему-то вспомнила слова Докки о том, что, может, Бог уберег ее от большей беды. Светское общество с жаром взялось обсуждать скандальную новость. Симпатии разделились: нашлись и такие, кто безоговорочно уверовал в его виновность и с нетерпением ожидал развязки. По всему ему грозила смертная казнь, о чем не преминули сообщить почти во всех изданиях. Сей процесс обещал стать самым громким в истории Петербурга.

Николай Матвеевич, как и обещал сыну, обращался с ходатайствами и к генерал-лейтенанту Шульгину, и даже к министру внутренних дел графу Льву Алексеевичу Перовскому[2], но все было напрасно. Когда он вернулся от Перовского, в гостиной его ожидала Софья Андреевна, приехавшая в Петербург, как только узнала об аресте сына. Она с надеждой смотрела на мужа, но тот только развел руками: "Даже Перовский ничего не может сделать!"

* * *

Утром Жюли глянула на себя в зеркало и увидела, что царапина на щеке почти зажила, а синяк еле заметен. Прошло уже пять дней из той недели, что дал ей Гедеонов, и все это время она просидела дома, стыдясь показаться на люди с таким лицом. На радостях она направилась в кофейню, что находилась напротив ее дома. Князя Шеховского она не видела уже четыре дня и за это время смирилась с тем, что Поль, видимо, внял ее просьбе, и более не побеспокоит ее своими визитами. И как она ни старалась убедить себя, что это именно то, чего она хотела, но глупое сердце не желало мириться с этим. Желание увидеть его было сильнее всех опасений, что при встрече она не сможет противостоять его натиску и своим чувствам. В конце концов, Юля призналась сама себе, что подспудно ждет его, надеясь на новую встречу и не зная, что она ей принесет. Швейцар в парадном открыл перед ней двери и с хитрой улыбочкой полюбопытствовал, не уехал ли куда тот барин, что к ней заходил. Девушка залилась румянцем и заторопилась в кофейню. Усевшись за столик, она поднесла к губам чашку, с наслаждением вдыхая чарующий аромат кофе, и огляделась по сторонам. Ее внимание привлек газетный листок, лежащий на соседнем стуле. В глаза бросилась знакомая фамилия, набранная крупным шрифтом. Схватив в руки газету, девушка быстро пробежала глазами заметку. Сердце стиснула ледяная рука страха. Боже, она уже четыре не выходила из дому и совершенно не знала о произошедшей трагедии. Жюли еще раз внимательно перечитала статью и, откинувшись на спинку, стула задумалась. Неужели Поль действительно мог убить Элен?! Нет. Он не мог. Не мог! Только не он! — тряхнула она головой. — Боже! Да его же повесят! — закусила она в отчаянии губу. Что можно предпринять? — мысли лихорадочно метались в ее голове, и вдруг вспомнилась хитрая улыбочка швейцара.

Девушка стремительно поднялась и, оставив на столе нетронутый завтрак, быстрым шагом вышла на улицу. Глубоко вздохнув, Юля прикрыла глаза. Мысль, пришедшая ей в голову, была настолько безрассудной и отчаянной, что она замерла в нерешительности.

Но что, если это единственный шанс спасти его? — потерла она запульсировавшие тянущей болью виски, и, решившись, стремительно зашагала в сторону ближайшего полицейского участка, чтобы не дать себе времени струсить и передумать.

Поначалу ее даже отказались слушать, но когда она на весь участок выкрикнула, что у нее есть доказательства того, что князь Шеховской не виновен в смерти mademoiselle Ла Фонтейн, все вокруг стихло, и несколько пар глаз уставились на нее в немом изумлении. Урядник провел ее в маленькую комнатушку, служившую ему кабинетом и вышел, попросив обождать. Услышав, как в двери повернулся ключ, Жюли занервничала. Зачем было запирать ее? Она ведь не собиралась бежать после столь шокирующего заявления.

Девушка потеряла счет времени в ожидании его возвращения. Несколько раз она подходила к двери и просила открыть ее, но ей неизменно отвечали, что без разрешения господина урядника никто не имеет права выпустить ее, и постепенно ею овладел страх. Что же она наделала?! Что, если ее обвинят в лжесвидетельстве?!

Она провела около трех часов в заточении, когда, наконец, в двери повернулся ключ, и на пороге показался уже знакомый ей урядник в компании полицейского исправника.

— Mademoiselle, Вы утверждаете, что у Вас есть что сообщить следствию по делу об убийстве Елены Леопольдовны Ла Фонтейн? — недоверчиво поинтересовался он.

— Совершенно верно, Ваше благородие, — едва слышно ответила Юленька, напуганная внушительным видом последнего.

— Говорите, я слушаю Вас.

— Дело в том… — Юля запнулась. Сглотнув ком в горле, она подняла голову и, глядя в глаза полицейского, выпалила на одном дыхании:

— Его сиятельство провел эту ночь со мной. И никуда не отлучался, — поспешно добавила она.

— Сударыня, Вы понимаете, что за ложно данные показания Вам грозит ответственность?

— Безусловно, Ваше благородие, — прошептала она.

— Представьтесь, — бросил он, поигрывая перчатками и не сводя с нее пристального взгляда.

— Мое имя Юлия Львовна Кошелева. Я являюсь актрисой императорских театров, где известна под сценическим псевдонимом Анна Быстрицкая. Все это Вам может подтвердить его превосходительство директор императорских театров Александр Михайлович Гедеонов, — закончила она.

— Кем Вам приходится его сиятельство князь Павел Шеховской? — бесстрастно спросил исправник.

— С некоторых пор я нахожусь под покровительством Павла Николаевича, — отчаянно краснея, ответила она.

— Ну, что же, mademoiselle, тогда мы вынуждены задержать Вас до выяснения всех обстоятельств.

— Я понимаю, — опустила голову Юленька.

— Прошу Вас, mademoiselle, — указал он ей рукой на дверь. — Вас проводят в полицейское управление, где Вы будете иметь беседу со следователем по данному делу.

Глава 9

Александр Михайлович Гедеонов нервно расхаживал по кабинету в ожидании Поплавского. После известия об убийстве mademoiselle Ла Фонтейн Александринский театр уже который день гудел. Его самого тоже потрясла эта ужасная смерть, хотя и не верилось, что Шеховской способен был избавиться от преследовавшей его бывшей любовницы таким варварским способом. Но как ни жаль ему было Элен, сейчас ему не давала покоя другая, куда более приземленная мысль: кем он может заменить ее?! Репертуар трещал по швам — ведь Элен, как ведущая актриса, была занята едва ли не в половине всех постановок. Сегодня он отправил посыльного с запиской к mademoiselle Быстрицкой, решив, что неделя, которую он ей дал, практически истекла, и гримеры сделают все, чтобы она смогла выйти на сцену в вечернем представлении, но посыльный вернулся ни с чем. По словам швейцара, Анна еще утром ушла из дому, зашла в кофейню напротив дома и с тех пор не возвращалась. Необходимо было что-то не медля решать относительно вечернего представления, потому как найти Анну до вечера едва ли удастся. Но только Аристарх Павлович вошел в кабинет, как в дверь постучали, и взволнованный лакей объявил:

— Ваше превосходительство, к Вам тут пожаловали по срочному делу. Урядник от следственного пристава, просит принять его незамедлительно.

Не ожидавший никаких посетителей Гедеонов с недоумением глянул на Поплавского, но при словах "урядник от следственного пристава" Аристарх побледнел и тяжело привалился к стене. Более чем удивленный такой реакцией помощника, Гедеонов повернулся к прислуге:

— Проси!

Войдя в кабинет, урядник сразу же попросил оставить его наедине с Александром Михайловичем для приватной беседы.

— Ваше превосходительство, Вам знакома Юлия Львовна Кошелева, также известная под именем Анны Быстрицкой? — без предисловий начал полицейский.

— Да, мы знакомы, — с удивлением ответил Гедеонов. — Мademoiselle Кошелева — начинающая актриса Александринского театра, и я сам придумал ей этот сценический псевдоним. Могу я полюбопытствовать: чем вызван Ваш интерес к ней?

— Видите ли, Ваше превосходительство, наш интерес к ней возник в связи с расследованием дела об убийстве mademoiselle Ла Фонтейн. Mademoiselle Кошелева утверждает, что находится под покровительством князя Шеховского, подозреваемого в убийстве Елены Леопольдовны, и Вы, якобы, можете подтвердить ее слова.

— Дело, милостивый государь, в том, что mademoiselle Кошелева принята в труппу недавно, — после некоторых раздумий заговорил Гедеонов, — поэтому я не могу что-то однозначное сказать об их отношениях. Знаю только, что Павел Николаевич обращался лично ко мне с просьбой посодействовать ему в более близком знакомстве с mademoiselle Быстрицкой, выказав при этом немалый интерес в том, чтобы взять ее под свое покровительство, и я пошел навстречу его пожеланию. Это то, что мне доподлинно известно, а о дальнейшем предположения строить не буду.

Внимательно выслушав Гедеонова, урядник поблагодарил его за помощь в расследовании и откланялся, а директор императорских театров с сожалением понял, что замены спектакля сегодня не миновать.

В это же самое время Жюли сидела в маленьком мрачном кабинете, больше похожем на каморку, дожидаясь, когда следственный пристав, назначенный вести дело об убийстве mademoiselle Ла Фонтейн, изволит явиться, чтобы выслушать ее показания. К ней зачем-то приставили городового, который неловко топтался около двери, с нескрываемым любопытством рассматривая барышню, доставленную в управление под конвоем. Доведенная почти до отчаяния мрачной обстановкой и неизвестностью, девушка желала только одного: побыстрее покончить со всем этим. Но с появлением следователя положение ее стало только хуже. Совершенно не щадя ее чувств, полицейский принялся дотошно расспрашивать ее об отношениях с князем Шеховским, даже не посчитав нужным отпустить городового, который, присутствуя при унизительном допросе, слышал каждое слово из ее сбивчивых ответов. Господи! Будто преступница какая! — пришла она в ужас от своего положения. — Ну что за неприятный человек! Как можно спрашивать подобное?! — вздыхала она, отчаянно краснея под цепким взглядом дознавателя. Все в нем — манера поведения, неприкрытый сарказм в голосе, — выдавало его пренебрежительное отношение к сидящей перед ним девушке. Юле хотелось провалиться сквозь пол, лишь бы избежать необходимости отвечать на поставленные вопросы, но только так она могла спасти Павла. Съежившись на неудобном жестком стуле, она ощущала, как от стыда горят щеки и уши, и боялась поднять глаза, чтобы не дай Бог не выказать своего состояния. "Господи! Милостивый! Пусть это побыстрее закончится! Я никогда больше не буду лгать!" — твердила она про себя.