С самого утра Павел отправил Прохора в дом Горчаковых со строгим наказом передать его записку только самому князю Михаилу и обязательно дождаться ответа. Мишель прочитал коротенькое послание дважды, а затем отправился в гостиную Полин. Княгине до срока родов оставалось менее месяца, она вышивала что-то для младенца, устроившись в кресле, и с улыбкой подняла глаза на вошедшего в комнату мужа.

— Полин, душа моя, я пришел к Вам с радостным известием, — начал он, растерянно вертя в руках записку, — но, право, не знаю, как и сказать Вам. Я боюсь, потому, как и сам с трудом могу поверить тому, что мне сообщили.

— Ах, полно волноваться попусту, Мишель! Вы же сами сказали, что известие радостное, — ответила ему жена и протянула руку, — и можете ничего не говорить: позвольте, я сама прочту.

Не прошло и десяти минут, как Прохор уже мчался на Сергиевскую с известием о том, что чету Шеховских сегодня непременно ждут на Литейном.

Николай Матвеевич, как и собирался, наутро отправился в министерство внутренних дел. С Дмитрием Гавриловичем Бибиковым князь Шеховской близко знаком не был, и потому ему пришлось ждать в приемной, пока сей занятый делами достойный государственный муж соизволит принять его.

— Мое почтение, Дмитрий Гаврилович, — входя в просторный кабинет, улыбнулся Николай Матвеевич, старательно скрывая раздражение, вызванное долгим ожиданием.

— Николай Матвеевич, — встал навстречу вошедшему Бибиков, — мне сказали, что Вы хотели видеть меня по какому-то личному делу.

— Совершенно верно, Дмитрий Гаврилович. Дело у меня действительно личное и очень деликатное.

— Да Вы присаживайтесь, — указал на кресло Бибиков.

— Благодарю, — Николай Матвеевич опустился в кресло.

— Говорите же, я слушаю Вас, — обратился к нему хозяин, видя, что тот не решается начать разговор.

— Даже не знаю с чего начать…

— Тогда начните с начала, — усмехнулся Дмитрий Гаврилович, гадая, что могло привести к нему такого человека как Шеховской.

— Не знаю, помните Вы или нет, — заговорил князь, — но пять лет назад пропала супруга моего сына, княгиня Юлия Львовна Шеховская.

— Слышал об этом, — кивнул головой Бибиков, — вроде бы ее тело нашли год спустя в Финском заливе.

— В том-то все и дело, что женщина, которую я сам лично опознал как свою belle-soeur (невестка), как оказалась, была вовсе не княгиней Шеховской, а настоящая княгиня Шеховская жива и здорова и вчера вечером приехала с моим сыном в столицу.

Бибиков нахмурился:

— То есть Вы утверждаете, что Юлия Львовна, супруга Вашего сына, жива?

— Совершенно верно. Меня тогда ввело в заблуждение колье, которое было найдено при покойной. Тело почти год пролежало в воде, сами понимаете, там мало что осталось для опознания, а вот колье было весьма приметным.

Дмитрий Гаврилович задумался. Конечно, прошло уже пять лет, но дело это было довольно громким и в свое время наделало немало шуму. Однако что-то в словах князя Шеховского заставило его насторожиться.

— Если мне не изменяет память, супруга Вашего сына была похищена неким субъектом по фамилии Поплавский, и во время следствия он сознался в содеяном. — издалека начал Бибиков, не в силах сдержать своего любопытства после столь неожиданного сообщения. Кто бы мог подумать, что княгиня осталась жива? И где, интересно, она пропадала все эти годы? — Разве он был осужден не за убийство княгини Шеховской?

Однако Николай Матвеевич оказался достойным соперником.

— Не совсем так, — медленно заговорил он, видя старательно скрываемый интерес министра и решив сделать все возможное для того, чтобы репутация его сына не пострадала, — похищение Юлии Львовны было предпринято Поплавским с тем, чтобы скрыть правду об убийстве mademoiselle Ла Фонтейн. Во время этого похищения и было утеряно колье княгини, что обнаружили потом на той несчастной, чье тело нашли в Финском заливе. Следствие установило, что в действительности mademoiselle Ла Фонтейн убил Поплавский, хотя ранее, если помните, на основании показаний того же Поплавского в том пытались обвинить моего сына. А поскольку тело моей belle-soeur так и не было найдено, то осужден он был именно за убийство mademoiselle Ла Фонтейн.

— Да, да, припоминаю, — закивал головой Бибиков. — Но что же все-таки случилось с Вашей belle-soeur? — удивленно воскликнул Бибиков.

— Сие есть дела семейные! — развел руками Николай Матвеевич. — Я ведь уже говорил Вам, что дело весьма деликатное, и мне доподлинно неизвестно о том, что на самом деле произошло между Полем и его женой. Однако в свое время именно свидетельство будущей княгини спасло моего сына от обвинения в убийстве, а теперь он попросил меня посодействовать в восстановлении ее в правах так, чтобы по возможности избавить семью от досужего любопытства. С этим я и пришел к Вам, Ваше высокопревосходительство.

Продолжать расспросы после этих слов князя было невозможно, поскольку это было бы расценено как то самое досужее любопытство, которого так стремились избежать Шеховские, и после некоторого молчания Дмитрий Гаврилович заговорил самым официальным тоном:

— Как я понимаю, Вы хотите уладить формальности с документами?

— Совершенно верно.

— Ну что ж, в этом, пожалуй, я смогу Вам помочь. Вашего, князь, личного свидетельства о том, что Юлия Львовна жива, достаточно для того, чтобы признать недействительными документы о ее смерти, но вот как общество примет сию новость? Боюсь, что скандал неизбежен! — покачал головой Бибиков.

Николай Матвеевич возвел очи к потолку, всем своим видом демонстрируя, что не одобряет сего.

Однако сему скандалу разразиться было не суждено: восемнадцатого февраля, спустя всего неделю после приезда молодой четы Шеховских в столицу, в Зимнем дворце после непродолжительной болезни скоропостижно скончался государь-император Николай Павлович. Новость сия затмила собой все. Петербург погрузился в траур, отменены были все увеселения. Поговаривали, что государь умер неестественной смертью, что, не вынеся позора от еще одного поражения русской армии в ходе Крымской войны, император покончил с собой. Как бы то ни было, появление воскресшей княгини Шеховской не вызвало ожидаемого ажиотажа и не стало сенсацией сезона. К тому же с легкой руки четы Горчаковых, напомнивших всему свету, как безутешен был князь Павел Николаевич после известия о мнимой смерти его супруги, Шеховскому готовы были простить все его прегрешения, которые молва успела приписать ему.

После того, как Юленьку официально восстановили во всех правах, как княгиню Шеховскую и наследницу графа Закревского, Поль сам предложил уехать подальше от столицы, в Закревское. Впервые он сказал о том за ужином в кругу семьи, где из гостей был только Горчаков.

— С военной карьерой, впрочем, как и со службой, для меня покончено. Пожалуй, самое время стать провинциальным помещиком и вкусить всех радостей тихой сельской жизни.

— Но ведь Катенин предлагал тебе вернуться на службу при штабе, — отозвался князь Горчаков. — С твоим-то опытом…

Павел нахмурился, опустив глаза. Нельзя сказать, что он не думал о том, но отчего-то весьма заманчивое предложение бывшего командира не вызвало в нем воодушевления. Чем дольше думал он о том, тем яснее понимал, что более всего ему хочется быть рядом с семьей, ведь он и так потерял почти пять лет из их жизни. Ему хотелось, чтобы у них с Жюли была большая семья. Будучи сам единственным ребенком и в полной мере осознав всю степень ответственности, которая возлагается на единственного наследника старинного княжеского рода, он не желал Николеньке повторения собственной судьбы.

— Ну уж нет, Михаил Алексеевич, — усмехнулся Шеховской, — сами-то Вы не горите желанием посвятить свою жизнь службе Отечеству, а я свой долг отдал сполна. Вот дождемся, когда у вашего Алешки брат или сестра появится, тогда и уедем в Закревское.

— Со дня на день ждем, — улыбнулся Мишель. — Помнится, Вы, Павел Николаевич, на сей раз дали Полин слово крестным быть.

— Буду непременно, — кивнул головой Павел.

— Закревское — большое имение, да и хозяйство там весьма обширное, — тихо заметила Жюли, — и Павлу Николаевичу будет, где приложить свои знания и умения. А я буду только рада туда вернуться.

— Далеко больно! — вздохнула Софья Андреевна.

— Не дальше Камчатки, маменька, — улыбнулся Поль.

В начале марта Полина разрешилась от бремени девочкой, которую нарекли Ларисой в честь ее бабушки. Павел, как и обещал, стал крестным отцом маленькой княжны Горчаковой. После устроенных по этому случаю пышных крестин Жюли и Поля уже ничто не держало в Петербурге, и дождавшись, когда дороги станут пригодными для путешествия, младшие Шеховские всем семейством отправились в Полтавскую губернию.

* * *

Третьего апреля 1855 года, на Красную горку, в Исаакиевском соборе Петербурга было довольно многолюдно. Граф Левашов в нетерпении расхаживал перед входом в храм, то и дело поглядывая в сторону площади. Улыбка осветила его лицо, когда перед ступенями храма остановилась легкая коляска, украшенная белыми бантами. Хлопнув по плечу своего шафера, Сергей торопливо спустился, дабы помочь выйти из коляски своей невесте.

— Я уж боялся, что Вы передумали, — тихо шепнул он, помогая ей спуститься с подножки.

Пальчики, обтянутые белоснежным атласом дрогнули в его руке.

— Напрасно Вы так думали, Сергей Александрович, — сердито отозвалась девушка.

Сергея позабавил ее воинственный настрой. Чуть сжав ее пальцы в своей ладони, он бросил быстрый взгляд на ее лицо, но, к его великому сожалению, под кружевом вуали ее черты лишь угадывались, и совершенно невозможно было рассмотреть, что за выражение скрывалось за этим белоснежным облаком.

Передав руку Даши ее отцу, Сергей вновь поднялся ко входу в храм. Удивительно, — меж тем думалось Левашову, — вот вроде бы сейчас, в сей самый миг, он навеки расстанется со своей холостяцкой свободой, но вопреки ожиданиям не испытывает при этом ни капли сожаления или какого-либо огорчения. Дождавшись, когда Дарья займет свое место подле него, Левашов вместе с благословением принял из рук святого отца зажжённую свечу, украдкой бросил взгляд на Дашу, которая осенила себя крестным знамением и застыла подле него, словно натянутая струна. О чем сейчас думает эта девушка, которая вскоре станет его женой, и рука об руку с ним пойдет по жизни? Готов ли он к тому, что будет принадлежать ей одной? Да какая разница, кто будет его женою, коли та единственная, о которой печалится сердце, для него недоступна, — раздражено отмахнулся Сергей от тревожащих и смущающих душу мыслей.