Жюльетта Бенцони - Звезда для Наполеона

Только сейчас аббат почувствовал слабость в ногах, освободившихся от многодневного напряжения, и он опустился в кресло, наблюдая, как в последней из Селтонов пробуждается материнский инстинкт. Освещенное огнем камина, ее удивленное лицо в рамке рыжих волос выражало непередаваемую смесь любви и страдания.

– На кого она похожа? – прошептала Эллис. – Анна была блондинкой, а у этой девочки волосы черные.

– Она похожа на отца, но глаза у нее будут точно такие, как у матери. Вы увидите, когда она проснется…

Словно она только и ждала этих слов, Марианна открыла глаза, зеленые, как молодой побег, и посмотрела на тетку. Но тут же ее крохотный носик сморщился, губки искривились, и малютка начала плакать. От удивления Эллис вздрогнула и едва не выпустила ее из рук.

– Бог мой! Что с ней? Она нездорова? Я ей причинила боль?

Готье де Шазей улыбнулся, показав крепкие белые зубы.

– Я думаю, что она просто голодна. С сегодняшнего утра ее единственной пищей была вода из источника.

– И вашей также, конечно! О чем же я думаю? Я сижу тут и занимаюсь своим горем, в то время как вы и этот маленький ангел умирают от голода и усталости.

Через несколько мгновений царившая в замке тишина взорвалась. Примчались слуги. Один получил приказ отыскать некую мистрис Дженкинс, другие – немедленно подать обильный ужин, горячий чай и старое виски. Парри наконец сообразил, что надо приготовить комнату для гостя из Франции. Все исполнялось с невероятной быстротой. Парри исчез, слуги внесли щедро уставленный стол, и с известной торжественностью, к которой обязывали ее функции housekеереr[1], появилась мистрис Дженкинс, немолодая, солидных форм женщина. Но все ее величие растаяло как снег под солнцем, когда леди Селтон подала ей малютку.

– Держите, моя дорогая Дженкинс… это все, что нам осталось от леди Анны. Эти проклятые кровопийцы убили ее за то, что она хотела спасти несчастную королеву. Надо будет позаботиться о девочке, ибо у нее нет никого, кроме нас… а у меня нет никого, кроме нее.

Когда все вышли, она обернулась, и аббат Шазей заметил, что слезы еще катились по ее щекам, однако она превозмогла себя и, улыбнувшись ему, показала на накрытый стол:

– Располагайтесь… Подкрепите свои силы, а затем… вы мне расскажете все.

Долго говорил аббат, описывая свое бегство из Парижа с младенцем, которого он нашел покинутым в разоренном секционерами отеле д'Ассельна.

Тем временем на первом этаже замка в большой комнате, обтянутой синим бархатом, вымытая и накормленная теплым молоком Марианна засыпала, убаюкиваемая старой Дженкинс. Растаявшая от нежности достойная женщина легонько покачивала маленькое хрупкое тельце, заботливо облаченное ею в батист и кружева, послужившие когда-то матери ребенка, и напевала под нос старую балладу, извлеченную из глубин памяти:

И нельзя было сказать, то ли к мимолетной тени Анны Селтон обращались рифмованные Шекспиром слова старинной песни, то ли к ребенку, нашедшему убежище в самом сердце английской провинции. Слезы стояли в глазах мистрис Дженкинс, когда она, напевая, улыбалась малютке.

Таким образом Марианна д'Ассельна появилась, чтобы провести свое детство здесь, в родовом поместье ее предков, и пустить корни в старой доброй Англии.

Широким жестом священник благословил склоненные перед ним головы, произнося при этом формулу свадебного обряда. Марианна поняла, что отныне она замужняя женщина. Волна радости затопила ее, радости почти дикой, неудержимой… С этой минуты она телом и душой принадлежала человеку, которого ей выбрали, но ни за что на свете она не желала другого. С этой минуты, когда он впервые склонился перед ней, она поняла, что любит его. И с той поры она стремилась к нему со страстью, какую она вкладывала во все, чем занималась, со всем пылом первой любви.

Ее рука с обручальным кольцом дрожала в руке Франсиса. Она подняла на него восхищенный взгляд.

– Навсегда! – прошептала она. – Пока смерть нас не разлучит.

Он улыбнулся ей с легкой снисходительностью взрослого, прощающего непосредственно ребенка, слегка пожал ее нежные пальчики и отпустил, помогая ей успокоиться. Месса началась.

Новобрачная благоразумно слушала первые слова, но затем ее внимание отвлеклось от бесхитростного обряда и непреодолимо вернулось к Франсису. Ее взгляд, сиявший из пышного облака тончайших кружев, приковался к чистому профилю ее мужа. В свои тридцать лет Франсис Кранмер являл собой великолепный образчик мужчины. Он был высокого роста, и его аристократически-небрежная грация могла бы казаться женственной, если бы не сильное, натренированное спортом тело. Упрямый лоб и волевой подбородок, упиравшийся в муслиновый галстук, сглаживали впечатление излишней красоты его благородного лица, на котором застыло выражение бесконечной скуки. Выглядывавшие из кружевных манжет руки своей белизной были достойны кардинала, но затянутый в темно-синий фрак торс был торсом борца. Все поражало контрастом в лорде Кранмере: голова ангела была придана телу флибустьера. Но все вместе это создавало такое очарование, к которому вряд ли хоть одна женщина могла остаться равнодушной. Во всяком случае, Марианне в ее семнадцать лет он казался полным совершенством.

Она закрыла на мгновение глаза, чтобы полнее ощутить свое счастье, затем посмотрела на алтарь, украшенный поздними цветами и осенней листвой, среди которых горело несколько свечей. Его соорудили прямо в большом зале Селтон-Холла, так как на много миль в окружности не было католической церкви и тем более священника. Англия Георга III переживала один из тех яростных кризисов антипапизма, к которым она привыкла, и понадобилась протекция принца Уэльского, чтобы брак католички с протестантом разрешили по двум обрядам. Часом раньше пастор благословил эту пару, а теперь сам аббат Готье де Шазей совершил богослужение. Никакая человеческая сила не могла помешать ему благословить брак его крестницы.

Странный брак, впрочем, без всякой роскоши, кроме нескольких цветов и свечей – единственной уступки торжественности этого дня. Над необычным алтарем вздымались знакомые неизменные декорации: высокий белый потолок с позолоченными плафонами, пурпурные обои из генуэзского бархата, богатая, вся в золоте тяжелая мебель XVII века, наконец, большие картины, на которых были увековечены помпезные фигуры ушедших Селтонов. Все это создавало впечатление нереальности происходящей церемонии, вне времени, усиленного к тому же платьем невесты.

В этом туалете мать Марианны показалась в Версале королю Людовику XVI и королеве Марии-Антуанетте в день ее свадьбы с Пьером Луи д'Ассельна, маркизом де Вилленев. Это было великолепное одеяние с корсажем из белого атласа, покрытым розами и кружевами, переходящим в огромную юбку с фижмами тканного серебром полотна, укрывавшую множество нижних юбок. Широкое прямоугольное декольте открывало между немилосердно затянутым корсажем и многорядным жемчужным колье шею девственной белизны, а с высокого напудренного, усыпанного бриллиантами парика спускалась, как хвост кометы, длинная кружевная вуаль. Пышное платье, присланное тогда Анной Селтон сестре на память и тщательно сохранявшееся, было явным анахронизмом.

Часто, когда Марианна была маленькой, тетка Эллис показывала ей это платье. Она с трудом удерживала слезы, доставая его из заморского сундука, но ей нравилось видеть восхищение на мордашке ребенка.

– Когда-нибудь, – говорила она ей, – ты тоже наденешь это прекрасное платье. Да, да, даст Бог, ты будешь счастлива!.. – При этих словах она с силой стучала палкой по полу, как бы призывая судьбу быть послушной ей.

И в самом деле Марианна была счастлива. Непреклонность, с которой Эллис Селтон осуществляла свои прихоти, осталась только в памяти ее племянницы. Уже неделя, как властная, но великодушная старая дева покоилась под сводами расположенного в глубине парка мавзолея, обители ее предков. И этот брак был плодом ее последней воли, отказать которой никто не посмел бы.

С того осеннего вечера, когда изнемогающий от усталости незнакомец положил ей на руки плакавшую от голода малютку, у Эллис Селтон появился смысл в ее одинокой жизни. Засидевшаяся в девицах барышня, надменная, вспыльчивая, ничем не ограниченная, без труда превратилась ради сиротки в превосходную мать. Временами ее охватывали такие неистовые порывы нежности, что она просыпалась среди ночи, вся в холодном поту, задыхаясь при мысли о тех опасностях, которые угрожали малютке.

Тогда, не в силах удержать волнение, поднявшее ее с постели, она брала свою палку и босиком, с прыгающей за спиной рыжей косой, спешила в соседнюю большую комнату, где спала Марианна. Она подолгу оставалась у кроватки, созерцая девочку, ставшую единственным смыслом ее жизни. Затем, когда рожденный кошмаром ужас таял, когда сердце обретало нормальный ритм, Эллис Селтон возвращалась в постель, но не для сна, а чтобы вознести бесконечную благодарность Всевышнему, сотворившему для старой дамы это восхитительное чудо: дитя только для нее одной.

Историю своего спасения Марианна знала наизусть из бесчисленных рассказов тетки. Эллис Селтон была непримиримой пуританкой, непоколебимой в своих религиозных принципах, но она могла достойно оценить мужество. Своим подвигом аббат де Шазей снискал уважение англичанки.

– Он настоящий человек, этот маленький кюре-папист! – неизменно восклицала она, заканчивая рассказ. – Я бы не сделала лучше!

Ее активность и в самом деле была невероятно неиссякаемой. Она обожала лошадей и до того печального случая проводила в седле большую часть своего времени, объезжая из конца в конец обширные владения, окидывая все проницательным взглядом голубых глаз, замечавших каждую мелочь.