26

Сегодня вторник, 9 сентября 2014 года, я сижу дома, на Хожей, и чувствую, что съезжаю с катушек. Вероятно, от одиночества — одиночества в чистом виде, ничем не нарушаемого. Как бороться с одиночеством, что, еще более весомое, ему противопоставить? Например, я научился выходить из дому спозаранку — конечно, не в три и не в пять утра, это было бы уж чересчур, а часов в семь-восемь. Тогда же запасаюсь основными продуктами, покупаю газеты (Варшава пуста как после эвакуации) и возвращаюсь к себе — и мне кажется, что завершился очередной томительный день. Если же бытовые обстоятельства (прачечная или банк) вынуждают продлить утренние занятия до десяти, тут уж ничего не поделаешь, и я понимаю, что утраченное время не наверстать. Вдобавок ближайшие часы будут заполнены галлюцинациями и страхом.

Да, лекарства, которые я принимаю, иногда оказывают побочное действие, влияют на психику: у меня бывает помрачение сознания, бредовые видения и даже озарения.

Но то, что со мной творится, имеет мало общего с побочным действием лекарств от паркинсонизма. Слуховые галлюцинации? В крайнем случае, и так можно сказать. Я слышу голоса. Чаще всего из кухни. Я сто раз об этом говорил или только двести? В прихожей мне встречаются тени фигур. Еще я кричу. Всегда на грани сна. Преимущественно ночью — точнее, на исходе ночи. В комнате кто-то есть, с кем-то мы проговорили целую ночь, сейчас он молчит, но еще тут, я слышу.

Вряд ли это побочные эффекты. Просто болезнь моя весьма многогранна. Щедро одаряет кого ни попадя чем попало. Представьте: впереди у вас двенадцать часов, если не больше… наверняка больше… Попробуйте их прожить. Зузы нет. Помочь некому. Она, впрочем, не из тех, что рвутся помогать. Бежать от нее надо. Найти убедительные аргументы. Я систематизировал разные «за» и «против», записывал их на отдельных листочках, но — в особенности, когда удавалось рассуждать хладнокровно, — ни один аргумент не казался мне неопровержимым. Часть можно было истолковать и так, и эдак, и потому их оценка зависела от моего настроения.

Например, большая разница в возрасте — понятное дело, то это плюс, то минус. Но были и очевидные вещи. Пункт 1: деревенское детство. Пункт 2: кошка — существо осязаемое, но непостижимое. Пункт 3: дом — большой, старый, с пристройками. Пункт 4: игра в притворство: она притворяется еще моложе, он — еще старше. Но об этом молчок! Когда я не пишу, когда просто сижу над листом желтой бумаги и подыхаю, то не перестаю корить себя за гордыню. Я был уверен, что уж со мной-то такого не случится — а вот ведь случилось. Полностью опустошен. Заряд на нуле.

27

Когда тебе страшно, ни о чем не напишешь. Ни о равнодушии стен, ни о наглухо закрытых помещениях, ни о пустых футбольных трибунах, ни о наполовину обезлюдевших городах. Если она прислала тебе открытку из Рима, это, не считая сотни иных вариантов, означает, что она с кем-то побывала в Вечном городе. Жизнь утекает все быстрее. С помощью варварского кода, не столько нотного, сколько… ну, скажем, числового… удалось сыграть эту банальнейшую мелодию.


Было время, когда Зуза приходила ко мне каждый день. Всегда прекрасно одетая, всегда говорила ровно столько, сколько требовалось, и проводила у меня столько времени, сколько договорились. Но сейчас все это уже не имело значения. Я стал другим человеком; скажу без ложной скромности: со мной уже произошло превращение. Гениальность Кафки, в частности, в том, что насекомое сохраняет человеческую память и привычки. По сравнению с тем превращением мое выеденного яйца не стоит, но оно случилось… Выходит, я теперь — человек высоконравственный?

Вчера вечером кто-то курил в коридоре, я видел размашистые жесты, слышал голоса.

28

Начну издалека. Как ни странно, я никогда не видел раздетой (раздевающейся) женщины. Точнее, никогда в период обостренного интереса к подобным вещам, то есть в детстве. Позже — да, позже видел десятки, если не сотни раз, но «позже» не в счет. Позже человек по-иному мыслит. Важен самый первый раз, начало, инициация; важно, как об этом впоследствии рассказывается; возьмем, например, такую сцену: она на несколько лет старше и знает, что за ней подглядывают. Знает, но никак не реагирует, разве что — поскольку кучка пялящихся на нее сопляков и ее возбуждает — дольше стоит под душем, энергичнее намыливается, тщательнее укладывает волосы.

Так вот: я никогда не подглядывал и никогда не присоединялся к подглядывающим. Только не подумайте, что я хвастаюсь тогдашней своей нравственностью, заставлявшей меня, когда пацаны слетались, чтобы позырить, с презрением и иронией удаляться. Ничего подобного! И я бы охотно поглядел, да уже не было на что. Баня закрыта. Даже холодной воды нет. Накануне, когда я благополучно заканчивал симулировать скарлатину, студентки Сельскохозяйственной академии не спеша раздевались, не спеша принимали душ, а банда моих дружков подглядывала через дырку в наклеенной на окно бумаге. Это свое упущение я так и не сумел компенсировать. Но что бы мне дали несколько секунд созерцания ошеломительной недепилированной голизны? Видимо, что-нибудь бы дали. Например, начальную фразу. Впервые в жизни раздетую женщину я увидел поздней осенью 1965 года — она была студенткой третьего курса лесотехнического факультета и принимала душ после двухчасовой физры. Вполне оформившаяся, не слишком женственная (маленькие груди, густая растительность), она прекрасно знала, что за ней подглядывают, но даже и не думала прервать или хотя бы укоротить этот бесстыдный сеанс — напротив, все старательнее и все медленнее намыливала голову. Уже такой, весьма скромный объем информации позволяет, зацепившись практически за любой ее пункт, лихо двинуться дальше. Можно, презрев детали, охарактеризовать осень шестьдесят пятого года коротко: «ничего не происходило». Можно удариться в якобы иронические рассуждения о лесоводстве — как об одном из предметов, читавшихся на факультете, так и о профессии, в то время редко привлекавшей особ женского пола. Можно наконец — но для этого необходима истинная легкость пера — объединить физру, мыло и наготу. А справедливости ради признаться в своем пристрастии к симулированию различных заболеваний, упомянув, что незаурядные способности притворяться больным подчас оборачивались против меня. Например, когда мои дружки подглядывали за моющимися студентками, я, вместо того чтобы возглавить экспедицию, изображал (и не безуспешно) тяжело больного скарлатиной.

29

Опасны не смертельные болезни и эпидемии, не иммунодефицит и средневековый (порой) уровень гигиены. Опасно другое. Проститутка обирает клиента, сутенер — проститутку, проститутка — проститутку и далее по кругу. Я бахвалился, поучал — да, да, поучал, как писать о продажной девке, в которую вас угораздило влюбиться, то есть вообще учил писать! — и, возможно, так продолжалось бы еще невесть сколько, не опустись передо мною шлагбаум. Даже я понял намек: стоп! А то чуть не возомнил, что окружающие меня женщины чисты как конфирмантки…

Нужно, однако, рассказать, как все было, а если «как было» не помню, блеснуть искусством реконструкции. Времена настали нелегкие. Ситуация с блядями катастрофически ухудшалась, и, хотя разбиравшихся что к чему знатоков как всегда хватало, новых правил, по сути, не знал никто. Привычный уклад был нарушен. Зуза ездила за границу, и складывалось впечатление, будто за ней следом потянулись целые, более-менее соблазнительные, когорты, а в отечестве осталась всякая шваль; в кризисные периоды по иронии судьбы (а может, по вине собственного склада ума или темперамента?) мои потребности возрастали и ощущались все острее. Я не считал, что изменяю Зузе — она не относилась к сексу, как все нормальные люди, секс для нее не был ни табу, ни святая святых, ни даже приевшимся лакомством. За годы хождения по рукам у нее выработалось равнодушие к коитусу и всему, с этим связанному. Иногда я пробовал вообразить, будто мы с ней — любящие счастливые супруги, но… ничего у меня, признаться, не получалось.

Зуза по-прежнему всерьез относилась к моим словам. Мы вместе, но ты продолжаешь заниматься тем, чем занимаешься. Не те слова… но других не нашлось. Время от времени она уезжала — я знал куда и зачем, сильнее не ревновал, но и сказать, что мне было хорошо или, тем более, наплевать, тоже не могу; меня терзали неопределенность и недоговоренность, неизбежные, когда ты ослеплен. Как и раньше, она меня не любила, подсовывала (в качестве антикризисной меры) каких-то девиц; впрочем, — понимая, к чему идет дело, — я сам понемножку расширял прейскурант.


Подумав, я понял, что рассказывать об этом мне не хочется. Я сам виноват. Запомните: ни в коем случае нельзя менять условия, в городе полно вышедших в тираж проституток, которые не прочь вас обобрать. Уж будьте уверены. Что неудивительно: сексапильности не осталось, а любовь к баблу не прошла. Подходящих номеров телефонов я не знал; Зузиного секретного, кстати, тоже.

Финал выглядел следующим образом: на первый же свободный вечер я условился с девицей, которую, правда, в глаза не видел, но голос по телефону звучал приятно, к тому же она специально приедет из Познани, а это гарантировало, что оплата будет в пределах разумного. Познанянки, как и вообще женское население Великой Польши, унаследовали от немцев добросовестность[18]; казалось бы, все складывается неплохо. Однако поезд в тот день опаздывал, мне, конечно, не хватило терпения, я стал звонить насчет возможной замены и, как назло, ошибся номером; был уверен, что говорю с полной благих намерений познанянкой, а между тем беседовал с обладательницей тела, довольно давно отказавшегося исполнять свои обязанности. Каким чудом все так получилось? А вот таким… Короче, я жду и не могу дождаться. Кто ищет, тот всегда найдет; кто умеет ждать, тот своего дождется. Барышня под пальтецом настолько обнажена, что, должно быть, всю дорогу это пальтецо не снимала, даже в доставившем ее с вокзала такси не расстегнула; я сразу увидел, сколько у меня впереди удовольствий… И эта, готовая на все, особа спешит мне их подарить. За две минуты! Обхохочешься… однако не до смеху тут: она засыпает мертвым сном. Как я на такое купился? В голове не укладывается. Я хороший, дома у меня уютно, ко мне приятно приходить. Девицы смотрели на полки с книгами и балдели — этого, смею утверждать, хватало.