Старая Сава подошла к ней и лизнула ей руку, как будто она все понимала. Зоя села в спальне у камина, глядя на то место, где он умер всего несколько дней назад. Казалось невероятным, что он умер… что Клейтона больше нет… Теперь ей предстояло так много сделать. Она позвонила адвокатам на следующий же день после его смерти, и они пообещали все ей объяснить.

После консультаций с ними Зоя пришла в ужас. Положение было еще хуже, чем думал Клейтон. Долги были огромными, денег не оставалось совсем. Адвокаты посоветовали ей попытаться продать дом с обстановкой на Лонг-Айленде за любую цену. Зоя дала согласие, и дом со всем содержимым продали с аукциона. Она даже не стала забирать собственные вещи, ибо знала, что не сможет смотреть на них. Зоя не была исключением, все, кто не покончил жизнь самоубийством или не бежал куда глаза глядят подальше от кредиторов, поступали точно так же.

И только в субботу она смогла заставить себя заняться детьми. Она ела вместе с детьми, но двигалась машинально, ходила из комнаты в комнату и говорила только по необходимости. Она была не в силах ни о чем думать. Столько всего надо было сделать, столько всего уложить, продать, — а потом еще искать жилье…

Зоя понимала, что ей надо найти работу, но пока она не могла даже думать об этом. Дети вызывали у нее щемящее чувство горечи. Она знала: Саша пока слишком мала, чтобы понять происходящее, да и Николаю еще многое предстоит объяснить; разговора с сыном она боялась больше всего, боялась посмотреть ему в глаза. Кончилось тем, что она просто прижала его к себе, и они вместе заплакали по мужу и отцу, которого так любили. Но Зоя знала: она должна быть сильной, такой, как была ее бабушка, ведь тогда их жизнь складывалась еще хуже. Она даже подумала, не вернуться ли с детьми в Париж, где жизнь, возможно, дешевле, но и там были свои проблемы; Сергей Оболенский рассказывал, что сейчас в Париже четыре тысячи русских работают водителями такси. Да и дети будут чувствовать себя там чужими — нет, лучше остаться в Нью-Йорке.

— Николай… милый… нам придется переехать отсюда. — Зоя сама чувствовала, как натужно, неестественно звучат ее слова.

— Потому что папа умер?

— Да… нет… ну, потому… Потому что теперь мы бедные… Потому что мы больше не можем позволить себе жить здесь… Потому… потому что для нас наступают трудные времена. Мы больше не можем здесь оставаться.

Мальчик серьезно посмотрел на нее, стараясь не выдавать своего страха; Саша же в это время как ни в чем не бывало играла с собакой, а няня в слезах тихо вышла из комнаты. Она-то знала, что тоже должна будет уйти, и у нее разрывалось сердце, оттого что придется расстаться с детьми, которых она воспитывала с самого рождения. Но Зоя уже предупредила няню, чтобы та искала себе место, и делать было нечего.

— Мама, мы будем бедными?

— Да. — Она всегда говорила ему правду. — У нас не будет ни большого дома, ни автомобилей. Но у нас будет все необходимое… кроме папы… — Зоя почувствовала, что комок подступает к горлу. — Главное, мы вместе, дорогой. И всегда будем вместе. Помнишь, что я рассказывала тебе о дяде Николае и тете Алике и их детях, когда они вместе поехали в Сибирь? Они были смелыми и сделали из этого что-то вроде игры. Они всегда помнили, что самое главное — быть вместе, любить друг друга и быть сильными… именно так должны поступать сейчас и мы.

— Мы поедем в Сибирь? — Николай оживился, и Зоя улыбнулась.

— Нет, дорогой, не поедем. Мы останемся в Нью-Йорке.

— А где же мы будем жить? — Как и всех детей, его интересовали самые простые вопросы.

— В квартире. Мне надо будет найти квартиру.

— Красивую?

Зоя вдруг подумала о Машиных письмах из Тобольска и Екатеринбурга.

— Красивую, обещаю.

Николай вновь печально посмотрел на нее.

— Мы сможем взять с собой собаку?

Слезы снова навернулись ей на глаза, когда она посмотрела на Саву, играющую на полу с Сашей, а затем вновь перевела взгляд на сына.

— Конечно, сможем. Она ведь у меня с Санкт-Петербурга. — Зоя осеклась. — Мы ее не бросим.

— Я могу взять игрушки?

— Можешь, но не все… возьмешь столько, сколько поместится в квартире. Обещаю тебе.

Он немного успокоился и улыбнулся.

— Хорошо.

А затем его глаза вновь наполнились слезами: он подумал об отце и о том, что никогда его больше не увидит.

— Мы скоро переедем?

— Думаю, что да, Николай.

Он кивнул, обнял ее, а потом позвал Сашу и собаку, и они вышли из комнаты. Зоя сидела на полу, глядя им вслед, и молила бога, чтобы она стала такой же сильной, какой была Евгения Петровна… Но тут Николай на цыпочках вернулся в комнату.

— Я люблю тебя, мама.

— Я тоже люблю тебя, Николай… очень, очень люблю тебя…

Он подошел поближе и, не говоря ни слова, вложил ей что-то в руку.

— Что это?

Это была золотая монета, которой мальчик очень гордился. Клейтон подарил ему эту монету несколько месяцев назад, и мальчик всем ее показывал.

— Ты можешь продать ее, если хочешь. Тогда, может быть, мы не будем такими бедными.

— Нет… нет, милый… она твоя… Папа подарил ее тебе.

Но тут Николай выпрямился и, едва сдерживая слезы, сказал:

— Папа хотел, чтобы я позаботился о тебе.

Зоя была не в силах говорить, она вложила монету мальчику в руку и, крепко обняв его за плечи, проводила в детскую.

Глава 32

Райты разорились тоже. Кобина с дочерью организовали в клубе представление с песнями, нарядившись в широкополые ковбойские шляпы. Они с Биллом развелись, и дом на Саттон-плейс был продан за гроши.

Многие светские дамы продавали свои роскошные манто в холлах гостиниц; все шло на продажу. За исключением кровавого террора, картина была та же, что в Санкт-Петербурге 12 лет назад.

Их собственный дом на Лонг-Айленде готовы были купить примерно за те же деньги, что и автомобили.

Адвокаты Клейтона советовали Зое не торговаться.

«Никербокер»[5] почти ежедневно сообщал о новых скандалах. Автором этих скандальных хроник был Мори Пол; в то, о чем он писал, трудно было поверить: женщины высшего света становились горничными и продавщицами. Некоторым, правда, удалось избежать банкротства; но, когда Зоя смотрела теперь с улицы на свой дом, особняк казался мертвым. Зоины слуги тоже ушли, за исключением няни, которая присматривала за детьми. Саша, судя по всему, до сих пор не понимала, почему исчез Клейтон; Николай же стал задумчивым и тихим и постоянно спрашивал мать о том, где они будут жить, когда продадут дом. Эти вопросы свели бы Зою с ума, если бы ей не было жалко сына. В свое время она ведь тоже боялась русской революции. Его глаза были как бездонные зеленые озера, полные боли и тревоги. Когда он смотрел, как она укладывает в спальне свои самые скромные платья, он был похож на маленького опечаленного мужчину. Ей казалось, что изысканные вечерние туалеты от Пуаре и Шанель, Ланвена и Скьяпарелли ей теперь ни к чему, она связала их в узел и отдала няне, чтобы та продала их в вестибюле гостиницы «Плаза», — она шла на подобное унижение ради детей: на счету был каждый цент.

В конце концов они продали дом со всей обстановкой, с картинами, персидскими коврами, фарфором и хрусталем. Увы, вырученной суммы едва хватило, чтобы заплатить долги Клейтона и прожить еще несколько месяцев.

— Нам ничего не останется, мама? — Николай печально огляделся по сторонам.

— Только то, что потребуется в новой квартире.

Зоя целыми днями ходила по городу, заглядывая в кварталы, в которых никогда не бывала прежде, и наконец нашла две маленькие комнатки на Семнадцатой Западной улице. Это была крошечная квартирка с двумя окнами, выходящими на глухую стену соседнего здания. Мало того, что квартира была маленькой и темной, в ней еще стоял отвратительный запах помойки. В течение трех дней Зоя с помощью няни и старого негра, которого она наняла за доллар, переносили туда вещи. Они перенесли две кровати, стол, небольшой диван из ее будуара, один небольшой ковер и несколько светильников. А еще она повесила картину Наттье, которую Элси де Волф недавно привезла им из Парижа. Она боялась показать новое жилье детям, но в конце ноября дом на Саттон-плейс был продан, и спустя два дня они со слезами распрощались с няней.

Стоя в мраморном зале, Зоя смотрела, как та целует Сашу; они все плакали.

— Мы когда-нибудь вернемся сюда, мама? — Николай храбрился, но подбородок у него дрожал, а в глазах стояли слезы. Зое очень бы хотелось избавить сына от этих страданий, она взяла его маленькую ручку в свою, запахнула потуже свое демисезонное пальто и ответила:

— Нет, дорогой, не вернемся.

Она уложила почти все их игрушки и коробку книг для себя, хотя сосредоточиться на чем-то ей теперь было трудно. Кто-то подарил Зое «Прощай, оружие!»

Хемингуэя, но книга так и лежала непрочитанной на ее ночном столике. Она с трудом могла думать, не то что читать, к тому же надо было заниматься поисками работы. Если повезет, то денег, оставшихся от продажи дома, хватит всего на несколько месяцев. Теперь все обесценилось: все продавали дома, меха, антиквариат и драгоценности. Цены устанавливали те, кто еще мог что-то купить, и рынок был переполнен когда-то бесценными, а теперь грошовыми вещами. Казалось невероятным, что еще существуют те, кого не коснулся крах, и «Никербокер» продолжал сообщать об их свадьбах, приемах и балах. Еще оставались люди, которые каждый вечер танцевали в «Эмбасси-клаб» или в казино «Сентрал Парк» под музыку Эдди Дачина. Когда же Зоя с детьми в последний раз спускалась по парадной лестнице с чемоданами, а Саша держала в руках свою любимую куклу, ей казалось, что она уже никогда не будет танцевать. И, словно это случилось только вчера, она не могла думать ни о чем, кроме пылающего дворца на Фонтанке… фигуры матери в ночной рубашке, охваченной пламенем, и Евгении Петровны, которая вела ее черным ходом к Федору и ожидавшей их тройке.