— А кто он был, мам?

— Да это неважно, Мить… Да и вспоминать не хочется, если честно. Так, человек один. Сейчас вспоминаю, пытаюсь сама себе объяснить эту больную любовь, и знаешь, не могу… Ну, да, он красивый был мужчина. Сильный, обаятельный. Как сейчас говорят — харизматичный. Повелевал мною как хотел. Разрешал себя любить. А уж как я любила… Как в песне, знаешь? По морозу босиком…

— А почему ты замуж за него не вышла, если так любила?

— Он был женат. И с женой разводиться не собирался. Зачем? Его и так все устраивало. Наоборот, рассказывал мне, какая у него хорошая жена, какие дети чудесные. А я слушала и страдала. И еще больше любила. А потом… А потом я забеременела. И он сказал — нет. Сказал, выбирай — или моя любовь, или ребенок. И я выбрала любовь. Проклинала себя, проклинала его, но ничего с собой поделать не могла. Я была в аду, Митя. И мне казалось, что я люблю, как и тебе сейчас кажется. Но это не любовь, нет… Все, что угодно, только не любовь.

— Даже не могу представить себе, мам…

Чтобы ты…

— Конечно, не можешь себе представить. Да если бы мне год назад про тебя сказали, что ты будешь в таком состоянии сидеть передо мной! Я бы тоже не поверила! И поэтому, Мить, повторюсь: мне ли не знать, как это все бывает. Как человек может взять и пропасть в больной любви на долгие годы.

— А ты на сколько лет пропала?

— На сколько… Да на десять лет почти. К тридцати я уж вся выпотрошенная была. Твой отец меня спас, когда… Ну, когда твоя мама умерла. Грех, наверное, такое говорить, мы с ней близкие подруги были. Да ты и сам помнишь, наверное, то время, что я тебе рассказываю!

— Да, помню… И маму помню, и тебя помню. Ты все время к нам приходила. А еще я помню, как вы с мамой закрывались на кухне, а потом выходили, и лица у вас были такие… У мамы грустное, а у тебя лицо было заплаканное. Ты брала меня на руки, прижимала к себе и снова плакала… И все время мне игрушки хорошие приносила. И я тебя ждал. Думал, ты моя вторая мама.

— Ага, точно. Я все время в доме у вас толклась, грела свою раненую душеньку около чужого семейного очага. Когда Оля умерла, ты, помню, вцепился в меня и не отпустил… И хорошо, что не отпустил. Иначе бы я пропала окончательно в адовых муках. Не смогла бы вырваться. Вы оба с отцом спасли меня, получается.

— Нет, это ты нас спасла.

— Ну… Значит, спасение было взаимным… Все сошлось в одной точке. Отец — вдовец безутешный, я птица раненая, без души, без полета, ты — сиротинушка синеглазый. Горе помножилось на горе, получилось для всех спасение. Так что, милый мой сынок, я, как никто, тебя понимаю. Трудно все это, но судьба всегда дает шанс. Я очень, очень хочу помочь тебе… И помогу! Обязательно придумаю что-нибудь! Если судьба не торопится с этим шансом, его надо просто придумать.

— Да что тут придумаешь, мам. Ничего не придумаешь.

— Ну, заладил! Очнись, Митя! Хватит ныть, ты же мужик! Я же знаю, какой ты сильный! Вон сейчас даже наркоманов вылечивают! А тут… От бабы зависимость! Ну не обидно ли, а? Ничего, сынок, ничего… Справимся… Я придумаю как! У меня даже одна мыслишка в голове вертится… Слушай, а если ты…

Анна не успела договорить — Митя вдруг выпрямил спину, свел к переносице брови, страдальчески напрягся лицом.

— Что, Мить?..

— Тихо, мам! Кажется, телефон… Погоди, я сейчас…

Подскочил со стула, рванул в спальню. Анна качнула головой, вздохнула грустно — да что ж это такое… Беда, беда! На глазах родной человек пропадает. И что тут сделаешь, что? Наверное, опять эта Сирена звонит. Зараза такая, убить мало…

Звонила не Сирена, звонил отец. Говорил сухо, не скрывая досады:

— Привет. Мать у тебя?

— Да, пап, здравствуй. Да, мама здесь.

— Понятно. Ты там не шибко ее расстраивай, ей вчера с сердцем плохо было. Скоро нас обоих в могилу сведешь. Хоть бы позвонил, прежде чем за бутылку хвататься. Так, мол, и так, не теряйте, я решил в запой уйти. Такой вот я сын хреновый и мужик слабый, по-другому с ситуацией справиться не умею.

— Прости меня, пап. Да, ты во всем прав. Прости.

— Да ладно! В последнее время только и можешь твердить как попугай — прости, прости… Дай матери трубку! Не хочу с тобой разговаривать…

Митя молча вернулся на кухню, сунул Анне в руки в телефон. Снова сел на кухонный хлипкий стульчик, втянул голову в плечи, зажал в коленях ладони. Подумал вдруг — странная какая поза. Противная. Чисто неврастеническая. Интересно, а дальше что? Клиника? Сумасшедший дом?

— Да, Паш, да… Поздно приеду… Я ему суп варю…

Голос матери слышался будто издалека, наплывал волнами.

— …Прекрати, Паш. Нет, потом у меня еще факультатив… А потом домой… Да не устала я нисколько, прекрасно себя чувствую! Нет, не сюсюкаю, мы просто беседуем… Ладно, ладно, не ворчи. Все, Паш, отключаюсь, у меня поджарка для супа горит!

Никакая поджарка у нее не горела. Анна нажала на кнопку отбоя, быстро глянула на Митю и, собравшись с духом, спросила в лоб:

— Опять от нее звонка ждешь, да? Уже по привычке? Не хочешь, а ждешь, правда?

Митя поморщился, дернул болезненно головой. Ничего не ответил.

— Слушай, а может, тебе разбить его к чертовой матери?

— Кого разбить, мам?

— Телефон… Шарахнуть об стену, чтобы мокрое место осталось…

— Хм…

— А что? Это хорошая мысль, между прочим! Хотя бы на какое-то время развязать узелок ожидания! Ведь ты ушел. Все на этом. Чего еще-то? Это ж мука мученическая — все время звонка ждать! Не хочешь и все равно ждешь! Сопротивляешься ожиданию и все время прислушиваешься — не звонит ли? Давай шарахнем телефоном об стенку, а?

Митя лишь вздохнул, отвернувшись к окну. Анна, не дождавшись ответа, безнадежно махнула рукой, подняла крышку с кастрюли, проговорила тихо:

— Да, ты прав… Так еще хуже. Разобьешь, а потом подскочишь и к ней помчишься. Но в принципе все равно мысль не так уж плоха, согласись? Надо ее обдумать… Слушай, а может, тебе уехать, а? Слышишь меня? Ну же, не молчи…

— Куда уехать? — спросил Митя автоматически, по-прежнему глядя в окно.

— Далеко уехать. Неважно куда. А телефон дома оставить! Выдернуть себя из обстоятельства, из этого заколдованного бега по одному и тому же кругу. А? Как тебе? Хорошая мысль… Я помню, наша физичка про себя что-то подобное рассказывала… Что якобы уехала куда-то, а телефон дома забыла. И, представляешь, вернулась другим человеком! Отдохнувшим от мобильных дружб и привязанностей, переосмыслившим свою жизнь… Давай ты куда-нибудь уедешь, а, Мить?

— Куда я уеду, мам? У меня проект на работе горит. Хотя о чем я… Похоже, накрылся мой проект. Сегодня шеф звонил, отправил меня в отпуск на две недели.

— Да? Ну, вот и замечательно! Значит, сам бог велел, надо ехать! Это судьба, Митя. Я ж говорю, судьба всегда шанс подкидывает, хочешь ты или нет.

— Да никуда я не поеду, мам, уймись!

— Ладно, ладно… По крайней мере, понятно теперь, откуда надо плясать… Ты вот что, сынок. Мне бежать пора, а ты за супом следи. Он покипит еще минут пять, потом с плиты снимешь. И поешь горячего, обязательно! Все, я опаздываю… Не провожай, дверь захлопну. Пока, сынок!

Митя слышал, как хлопнула дверь. Посидел еще немного, встал, шагнул к плите, автоматически проделал заданную задачу, как робот. Поднял крышку с кастрюли, понюхал… Пахло вкусно, сытно, только есть ему совсем не хотелось. Организм умер, не подавал признаков жизни.

Митя подошел к окну, глянул вниз… Невысоко, четвертый этаж. Хилый газон с нанесенными ветром желтыми листьями. Сумерки. Во дворе на детской площадке мамаши в кружок стоят, сплетни сплетничают, дети в песочнице ковыряются. Бабушки на скамейке свои беседы беседуют. Всюду нормальная, добрая жизнь. Вон и Дэн подкатил на своем «Вольво»… Сейчас поднимется…

Мите не хотелось общаться. Он подумал, что Дэн, наверное, презирает его, как и отец. И пить тоже не хотелось. Хотелось лечь, отвернуться к стене, притвориться спящим…

Митя и в самом деле уснул. Неожиданно крепко, будто душа того требовала. Может, она и впрямь требовала? Может, просто устала до невозможности. А может, сил набиралась, почуяв надежду на спасение. Душа все и всегда наперед чувствует…

И сон Мите виделся спокойный, из прежней жизни. Будто бы субботнее утро, и Ксюша стоит у плиты, сырники жарит. И солнце заглядывает в кухню сквозь желтую занавеску. И Майка хнычет над своей тарелкой с овсянкой — «не буду кашу, бутерброд с колбаской хочу…»

А потом во сне будто случилось что-то. Сначала солнца не стало. И Ксюша была уже не Ксюша. И будто он вглядывается в ее спину и понимает, кто это на самом деле… Конечно же, Вика. Это ее нервная худая спина, ее черные как вороново крыло волосы. Душа замерла от несоответствия, съежилась досадой. Потому что не могла Вика стоять у плиты и ловко переворачивать на сковороде сырники, да еще и в Ксюшином халатике… Да, нет у Вики в доме халатиков, есть только кимоно, которое по цвету к туфлям не подходит…

Митя проснулся в холодном поту, сел на постели, с силой потер ладонями лицо и подумал: черт, приснится же такое. Когда себя выпивкой убьешь, хоть сны не снятся, проваливаешься в темноту, и все. Митя тряхнул головой, прогоняя остатки сна, открыл глаза. Темно в комнате. Еще ночь, что ли?

Нащупал на тумбочке часы, глянул… Ага, половина пятого. Выходит, уже не ночь, но и утро еще не полноценное. Ни то ни се. И сна — ни в одном глазу. Сам виноват, не надо было так рано спать заваливаться.

Он снова лег и стал слушать, как поют птицы за окном. Красиво. Но Дэн в гостиной на диване громко храпел, и храп заглушал пение птиц. В комнате быстро светлело, а воздух был нежный, прохладный… Мите подумалось почему-то — как хочется жить… Нормально жить, радоваться утреннему пению птиц, розовому рассветному небу, вкусному воздуху ранней осени. С чистой душой жить, без всякой мутной зависимости. Не думать о любимой женщине с болью. Не ощущать постоянно — и тоже с болью! — ее незримого присутствия рядом. Ее лица, глаз, волос, гибкого змеиного тела… Вика, Вика, отпусти меня. Отпусти…