Она была поражена, когда увидела, что он отвернулся от окна и улыбается.

— Моя жена, ты никогда не ослабеваешь, не так ли? Но ты часто ошибаешься относительно своей власти. У тебя не будет отдельной комнаты, и даже если я пойду на такую уступку, это не означает ничего, потому что, если я пожелаю, я все равно приду к тебе. Буду ли я в своей собственной комнате, в своей кровати-даже если я преодолею в себе стремление изнасиловать тебя, как викинг — я не оставлю тебя. Ты не дождешься развода. Ты говоришь о ваших законах Брегона, но ты забываешь, что они ничего не значат для меня-да и для других в этом случае. Наша свадьба была пунктом договора. И как я уже говорил тебе, ирландка, я викинг. У меня свои собственные законы. То, что принадлежит мне, я охраняю. Ты не выйдешь из этой комнаты, пока я не разрешу тебе.

Эрин так крепко сжала зубы, что, казалось, они затрещат. Каждая мышца на ее теле напряглась от ярости.

— Я убегу от тебя, — произнесла она в отчаянье.

:

— Пожалуйста, ирландка, — сказал он спокойно, — оставь свои угрозы. Твое золотое снаряжение теперь преобразилось: кандалы и цепи. Если понадобится, ты проведешь всю жизнь в этих золотых доспехах, напоминающих о прошлых ошибках.

Он подождал, какая последует реакция, увидел только гнев и сжатые губы и опять уставился в окно.

Эрин делала все, что было в ее силах, чтобы не наброситься на него снова в разгоревшейся вспышке ярости. Но это было бы безумием, и она это понимала. Когда он говорил, то не имел в виду угрожать ей, просто это было мучительное для нее утверждение.

— Олаф, — сказала Эрин, стараясь, чтобы ее голос звучал спокойно и холодно, борясь со слезами от переполнявшего ее душевного волнения. — Я не могу изменить то, что сформировалось в твоем рассудке, но я хочу предупредить тебя. Я не стремлюсь убить тебя и никогда прежде я не стремилась сбежать. Но ты не оставляешь меня в покое, не даешь мне комнаты, где бы я не мучилась. Я еще раз говорю тебе, я не хотела идти против тебя. Ты должен выяснить, откуда исходит опасность, так как я была обманута.

Он обернулся к ней опять, но она не могла ничего прочитать на его лице. Он прошелся по комнате, подошел к кровати и сел рядом, посмотрев в ее глаза. Потянулся, чтобы дотронуться рукой до ее подбородка, но она отдернула голову.

— Я не хочу, чтобы ты прикасался ко мне, — сказала она, задыхаясь.

Он слабо вздохнул.

— Мне казалось, я доказал тебе, что у тебя нет выбора в данном случае, Эрин.

— Тогда знай: то, что ты берешь сам — единственное, что ты получишь от меня, так как ты заклеймил меня как предательницу. Я ничего не сделаю для тебя.

— Ты не можешь дать мне то, что я могу взять, если пожелаю.

— Я уже достаточно много дала тебе, мой лорд. Любовь не присваивают, любовь получают.

— Я не слишком уж верю в любовь, ирландка. Это только слабость, которая делает из мужчин дураков. Он слегка засмеялся, напряжение исчезло с его лица.

— И, ирландка, ты не убежишь от меня. Ты можешь ненавидеть меня утром, днем и вечером, но ты останешься моей женой-моей беременной женой. И я пойду на уступку. Я приму к сведению предупреждение о том, что другие могут желать мне зла. И я попытаюсь узнать, не выяснится ли что-нибудь, благодаря чему тебе можно будет поверить.

— Как ты великодушен! — с холодным сарказмом сказала Эрин.

Он снова засмеялся, и она едва не вцепилась в его глаза. Но он схватил ее руки заранее, поняв все по угрожающим огонькам ее глаз, стянул с нее покрывало, несмотря на ее злобу и протесты.

— Ребенок мой, ирландка, так же как и твой. Он дотронулся до ее живота очень нежно, слегка касаясь пальцами.

— Да, ты изменилась, — сказал он тихо, потом опять его голос стал суровым. — Это еще одна причина, по которой тебя бы следовало отхлестать.

Эрин опустила глаза, тяжело дыша при его прикосновениях.

— Или, может быть, ты хотела убить ребенка, потому что он тоже викинг?

Эрин посмотрела на него, изумрудные огоньки в ее глазах мрачно сверкнули.

— Нет, Олаф, ребенок мой. Он будет ирландцем. Отец Мергвина тоже был викингом, но, мой лорд, он сам все же ирландец.

— Это не доказывает ничего. Ребенок будет моим.

— Ты держишь меня здесь только из-за ребенка, лорд Волк? Я в заключении, так как ты хочешь наследника? Что произойдет, когда ребенок родится? Меня уберут отсюда?

— Я держу тебя здесь, — сказал Олаф, — потому что ты моя, И потому, что ты доставляла мне удовольствие и, возможно, сделаешь это снова. И, да, конечно, потому что я хочу ребенка, Посмотрим, что мы будем делать потом.

— Мы будем жить в страданиях. Что осталось от того, что было?

Он поднял брови и улыбнулся, насмешка опять прозвучала в его голосе.

— Я что-то не заметил, чтобы ты страдала и мучилась от моих касаний и от близости ко мне сегодня.

Гнев опять заклокотал в Эрин от такой несправедливости — . Ее рука промелькнула около его лица так быстро, что он не успел отклонить ее и только смотрел на Эрин, пораженный и ошеломленный.

Она села и закричала на него:

— Никогда больше, викинг, этого не случится. Свяжи меня, опутай цепями, бей, угрожай, возьми меня, но я больше ничего тебе не дам!

Излив свою ярость, она вся содрогалась. Должно быть, она совсем глупа, если продолжает бороться с ним и отвергать его, в то время как не имеет ни одного доказательства своей невиновности и полной уверенности, что он не выполнит все угрозы, даже если считать их справедливыми. Но она не могла ничего больше дать ему. Она и так уже сделалась уязвимой. Поэтому Эрин сидела молча, ожидая его реакции.

Олаф потер щеку, сощурившись.

— Эрин, я восхищаюсь твоей смелостью. — Его тон понизился опять, предупреждая ее, что его восхищение не простиралось дальше. — Но не бей меня больше. Я варвар, помни, а варвары бывают жестоки.

Эрин не смотрела на него, поморщившись от его сарказма.

— А ты и есть жестокий, Олаф, более чем кто-нибудь другой, использующий кнуты и цепи.

— Клянусь кострами всех адских очагов! — взорвался Олаф. — Я видел свою собственную жену с мечом. И это жестоко, что я не сдался на твои милые извинения!

Он спрыгнул с кровати и начал одеваться, чуть не разрывая пальцами одежду.

Эрин не ответила. Она закрыла глаза, обернулась покрывалом, как бы защищаясь от своей безнадежности.

Когда он заговорил снова, голос был спокойным, бесстрастным, и он полностью контролировал свое состояние.

— Ты спросила, что осталось между нами, жена. Стена. Ты презираешь меня; я доверяю тебе не больше, чем моим глазам. Но мы муж и жена, и я хочу ребенка, которого ты носишь. Я хочу наблюдать за его развитием. Только несколько человек, которым я доверяю, знают, что королева Дублина стала причиной гибели двенадцати мужчин — я не говорю об их семьях, которые жаждут мести. Так что ты можешь снова управлять домом. Но не покидай его. Два раза я не предупреждаю. И вот еще что: не вздумай избегать меня, никогда. Ты — моя жена, и я буду говорить с тобой, когда и сколько захочу, и прикасаться к тебе, когда и сколько захочу. — Он помолчал мгновение, повернувшись к ней спиной, его голос звучал мрачно, когда он снова заговорил:

— Я дурак, Эрин, но мне нравится верить, что остается надежда.

Он помолчал, как бы давая ей возможность усвоить его слова, потом добавил:

— Ты бы поднялась, Эрин. Большая зала ожидает своих короля и королеву.

Ничего больше не оставалось. Она должна быть благодарна. Он мог заковать ее в цепи, заключить в темницу или отречься от нее и от их ребенка. Но ничего этого в действительности не произошло, ничего не изменилось, кроме его чувств к ней. Теперь он стал зол и заставлял ее страдать.

Она быстро одевалась, ее пальцы дрожали, она поправила плащ и нервно взглянула на него, ожидающего ее около двери.

Олаф стоял нетерпеливый, занятый своими мыслями. Высокий, величественный, ее великолепный воин. Норвежский Волк — высокомерный, властный, самонадеянный.

Она боролась со слезами, вспоминая, что он мог быть и нежным, когда хотел ее. Его собственность…

Он протянул ей руку, и она приняла ее, чувствуя, что ее губы начинают дрожать. Все могло бы обернуться совсем по-другому.

— Олаф, — позвала она сдержанно.

— Да?

— Я повинуюсь тебе сейчас, потому что ты сильнее.

— Меня не волнует, почему ты повинуешься мне или следуешь моим предостережениям, лишь бы ты делала это.

Эрин с трудом сдерживала слезы. Когда он открыл дверь, она незаметно проскользнула за ним. Они спустились в большую залу, оба блистая красотой, но в душе борясь с муками.

Олаф опять стоял под полной луной, его душу терзали мучения. Ни он, ни Эрин не остались в зале на обед. В гневе он забыл ей рассказать о смерти ее брата Лейта и Феннена Мак-Кормака.

В зале она быстро обнаружила, что ее брат не присутствует, и разрыдалась.

Олаф не смог прикоснуться к ней. Она бы оттолкнула его, поэтому ее брат Брайс утешал ее, а Олаф мучился от боли и неизвестности.

Она предала его! Или нет? Обстоятельства против нее, и это было так мучительно сознавать. А он снова почувствовал радость жизни, узнав, что у него будет ребенок, наследник.

Плачет ли она по своему брату? Или по Мак-Кормаку? Желает ли она, чтобы лучше он умер вместо ирландского короля? Олаф глубоко вздохнул. Он почувствовал боль. Он будет уважать ее чувства и поищет ночного приюта возле своего очага.

ГЛАВА 20

Величественные корабли заполнили береговую линию и гавань. Их драконовая чешуя и красно-белые паруса колыхались на ветру. Устрашающее и. прекрасное зрелище.

Олаф стоял в гавани, ожидая прибывших норвежцев. Его золотые волосы и плащ вздымал резкий ветер. Однако ни один викинг не решился бы осмеять ирландское одеяние Волка, так как выражение его лица — а это можно было различить даже с моря-было гордым. Он казался золотым богом. Многие, сражаясь с ним, считали, что Олаф окружен солнечной аурой. Сигурд стоял по правую сторону от него, а по левую — Грегори и Брайс Мак-Аэд.