Сама она прекрасно понимала, что болтать о своих планах глупо и опасно, но ей было важно, чтобы Кинкейд продолжал говорить. Так она могла бы побольше узнать о нем, разобраться в его мыслях. Уж если она собирается доверить этому человеку свою жизнь, свое состояние, придется…

— Если ты настолько глупа, чтобы не понимать очевидных вещей, боюсь, дни твои кончатся печально, — резко сказал Кинкейд. Он потряс закованными руками. — Я повторяю, пусть меня освободят. Тогда можно будет дальше обсуждать твой безумный план.

Бесс взглянула ему в лицо.

— Вот еще что, шотландец. Я хочу, чтобы моя лошадь была возвращена. Она мне дорога, и пока ее нет в этой конюшне, я в Панаму не еду.

— Насчет лошади я уже все сказал. Спрашивай теперь у «госпожи» Поллот.

— Нет, Кинкейд, — решительно возразила Бесс. — Ты ограбил меня, ты и вернешь Джинджер.

Кинкейд сжал губы.

— Вот оно что. Испытание. Вероятно, мне следует из кожи вон вылезти. Но что я могу сделать, если ты не велела покидать поместье?

— Я поеду с тобой. — Бесс повернулась, чтобы уйти, но потом все же произнесла: — И предупреждаю, если ты предашь меня, я пристрелю тебя, как бешеную собаку.

— Хорошо сказано, красотка.

— Не хочу, чтобы ты недооценивал меня, — добавила Бесс.

Кинкейд помедлил с ответом, и Бесс вдруг услышала, что дождь все еще барабанит по крыше.

— Как можно? — иронически сказал он.

— Сегодня же охрана будет снята. Тебя освободят. Где ты будешь жить, определим утром. Весь завтрашний день можешь отдыхать. После этого мы отправимся за моей лошадью.

Кинкейд с издевкой ответил:

— Слушаюсь! Одно ваше слово, госпожа хозяйка. Кивком головы Бесс прервала его и пошла к двери.

И тут он услышал ее легкий смешок, который больно уколол его гордость.

Черт бы побрал эту бабу! Надо же, какая цаца, про себя бранился Кинкейд. Его исполосованная спина все еще болела. Такого унижения он ей никогда не простит. Он всегда платит обидчику сполна. И неважно, в штанах он или в юбке. Он ей отомстит!

Ну, дела! Кинкейд все не мог успокоиться. Конечно, сам черт не позавидовал бы такой сделке. Но отыщут они клад или нет, ясно одно: подневольным батраком он больше не будет. Никто больше не посмеет подвергнуть его телесному наказанию. Он будет свободен. Чего бы это ни стоило… А боль и унижения пусть переживают теперь другие.

Кинкейд хранил гробовое молчание, когда стража пришла снять с него оковы. Звякнули, упав на пол, цепи, Кинкейд решительно отодвинул часовых и быстро вышел из «камеры».

На улице хлестал ливень. Ворчал гром. Вспыхивали молнии. Сорванные с деревьев листья ветер хороводил по двору. Под ногами хлюпали лужи, неслись потоками грязные ручьи. Но Кинкейду не было дела до этого. Не заметил он, и как мгновенно промокла его одежда. Он поднял лицо к небу. Дождь остужал голову, приводил в порядок мысли. Кинкейд вдохнул полной грудью, вкушая терпкие и сладкие ароматы хвои, влажной земли, морского ветра.

От скотного двора тянуло навозом, домашними животными, сеном… Это вызвало целый поток бессвязных воспоминаний… Детство… Шотландия… Одиночество Ирландия… Франция… Америка… В дождь скотный двор везде пахнет одинаково. Слава Богу, что сейчас он видит только огонь небесный, слава Богу, не горят дома… Слава Богу, он слышит только звуки грозы, слава Богу, не вопит истошно скотина, не кричат в истерике женщины.

Сколько ребятишек учились складывать, прибавляя на пальчиках очередную украденную лошадь… или отнимать, не досчитавшись одного из своих близких… Все это было в его детстве! Дождь, грязь, смерть…

А потом годы наемничества… Служи тому, кто платит, шагай в палящий зной, ползай по грязи, рули направо и налево, плавай в потоках крови, продирайся сквозь джунгли… Это нельзя было назвать ни честным боем, ни справедливой войной, ни открытым поединком.

Его нанимали для участия в жестоких набегах. Что он помнит? Темные, дождливые ночи. Испуганные стада. Выстрелы. Стужа. Обмороженные ноги. И голод. Голод одуряющий, такой, что приходилось есть и крыс.

Наверное, когда-то и у него была мать. Но никто ее не знал, никто не видел. Только однажды женщина по имени Фиона была с ним добра и ласкова. Она выхаживала его, еще совсем маленького, когда; он страдал от страшной загноившейся раны на ноге. Было ему в ту зиму лет шесть… или пять.

В сильный снегопад Фиона, увидев на обочине дороги детскую фигурку, содрогнулась и остановилась. Не первой молодости, да и не красавица, была она полковой прачкой. Стоит ли говорить, скольким мужчинам она принадлежала, на скольких войнах побывала. Но именно Фиона заметила в снегу щуплое тельце. Жизнь уже едва теплилась в нем. Он был измучен лихорадкой и болью. Фиона подобрала его и принесла в лагерь. Она нянчилась с ним, кормила его с ложечки, она называла его своим малышом.

Тяжелая стояла зима. Солдатам деньги выдавали редко, а то и не выдавали вовсе, кормили скудно, частенько приходилось голодать. Кинкейд отлично: помнит ту суровую, бесконечную зиму. Но ни стужа, ни война не пугали его тогда. У него была Фиона, очаг, горячий обед.

Но проснувшись однажды утром, он увидел, что Фионы нет. Она ушла, испарилась, не оставив на прощанье ни доброго слова, ни одеяла, ни миски, ни корки хлеба.

В то утро кончилось его детство. Он больше не нуждался в женской заботе и ласке.

В семь лет он первый раз зарезал человека. Вот в такую же ночь. То был солдат, приютивший у себя в палатке голодного, оборванного мальчишку. Как же Кинкейд был сначала благодарен ему! Но вояка скоро потребовал за свою «доброту» плату «натурой». Кинкейд же готов был умереть, чем согласиться на эту мерзость. Тогда негодяй погнался за ним по дороге, догнал его, принялся рвать одежду, но мальчик сумел защитить себя, выхватив у солдата нож. Уйдут ли когда-нибудь эти воспоминания?

Вдруг молния ударила в огромный старый дуб, стоявший за околицей. Вспыхнул огонь, и тяжелая ветка в полметра толщиной грохнулась вниз. Кинкейд отвернулся и пошел прочь от жилых построек. Ему надо было все обдумать. Для этого требовалось одиночество. Черное небо рассекла еще одна вспышка, и в это мгновение Кинкейд заметил стоявшую на парадном крыльце фигуру в длинном плаще. Это была сама Элизабет Беннет, и она смотрела прямо на него.

Кинкейд тихо выругался. Станет ли нормальная женщина стоять под дождем, да еще в такую страшную грозу? Она что, не боится молний? Она что, не боится схватить воспаление легких?

— Таких я еще не видал, — пробормотал он себе под нос. — Клянусь, не встречались мне такие же отчаянные, как я сам.

Он помедлил немного, надеясь при следующей вспышке получше рассмотреть фигуру на крыльце. Но когда молния сверкнула вновь, никого уже не было.

Кинкейд двинулся навстречу дождю и ветру.

На заре он был уже в нескольких милях от поместья «Дар судьбы». Он держал путь на юг; дорога шла по высокому берегу залива. Кинкейд понимал, что ему дорого придется заплатить за этот уход, тем более что он снова «одолжил» у госпожи Беннет лошадь. Но если этой безумной англичанке так неймется получить назад свою любимую кобылу, пусть попереживает немного. Без особого, с глазу на глаз, разговора с Джоан Поллот вряд ли поиски будут успешными. А уж в присутствии «ее высокородия госпожи Беннет» бывалая Джоан будет молчать как рыба.

Искушение махнуть на все рукой и рвануть из Мэриленда куда подальше было велико. Он был уверен, что не пропадет и не попадется. Но эта чертова сделка с хозяйкой поместья тоже не давала покоя. Богатый землевладелец может смело смотреть в глаза любому аристократу. Уж если и драться насмерть за что-либо, то за землю. Кроме того… кроме того, он никогда не нарушал данного слова, ни в детстве, ни в юности, сдержит его и сейчас.

Деревушка Онэнкок находилась в южной части полуострова. Кинкейд лишь однажды бывал в этих краях, однако заблудиться он не боялся, так как полоска суши сужалась здесь всего до нескольких миль. Он не сомневался, что найдет дорогу.

Лошадь его шла проворной рысью. Кинкейд, правда, старался избегать дорог, проходивших около жилых домов. Он понимал, что весть о его очередном побеге распространится очень быстро, поэтому спешил незаметно добраться до «госпожи» Поллот, пока она не подготовилась к его визиту. Первую ночь своего путешествия Кинкейд провел в сарае на маленькой ферме, где куры обеспечили ему неплохой завтрак. Второй раз он остановился в гостинице «Петушиный гребень», заведении более чем сомнительном. Здесь, правда, ему было не до ночевки. За столом шла игра в кости. У Кинкейда в карманах было пусто, поэтому ему непременно требовалось выиграть. Начал он осторожно и в первом же круге обставил всех. Один из игроков, краснорожий фермер разорался, потребовал повторить игру. Короче, в следующие полчаса Кинкейд проиграл одну монету, но выиграл шесть. Страсти разгорались. Однако когда в карманах Кинкейда оказалась неплохая горсть серебра, он остановился, заказал себе плотный ужин, а всей братве — по кружке пива.

Хозяин гостиницы лебезил перед ним, сулил мягкую и чистую постель. Но Кинкейд знавал слишком многих, кто решился заночевать в подозрительном месте, да так и не проснулся утром. Потому покинув заведение и намеренно покружив по лесным дорогам, он нашел уютное лежбище у подножия старого кедра.

К полудню Кинкейд был уже на въезде в Онэнкок. Еще несколько минут занял путь к домику «госпожи» Поллот, стоявшему на отшибе. Привязав лошадь в густых зарослях, Кинкейд подкрался к дому и затаился в кустах прямо напротив крыльца.

Спустя час в дверях появилась заспанная Джоан. Облачена она была лишь в корсет и потрепанную юбчонку. Ее кудрявая шевелюра была неприбрана, ноги босы, а припухшие глаза красны. Она плеснула воды в ведерко и стала умываться. В этот момент Кинкейд и подошел к ней.

— Здравствуй, красавица, — протянул он. — Что-то ты заспалась сегодня, а?

Глаза Джоан округлились. Она вздрогнула, уронила ведро, вода полилась ей прямо на ноги. Однако испуг ее был недолгим. В следующую же минуту она уперла руки в свои крутые бедра и заявила решительно: