— Карл Смелый! — вновь и вновь повторял король, радостно потирая руки. — Карл Смелый! Ну и какой ты теперь смелый, наш милый. Карл, без головы? Без всех своих земель в Бургундии, которые теперь принадлежат мне? Ты был смелый, зато я — осторожный!

Он скрипуче рассмеялся.

— Да, приятель, смелым ты, конечно, был, а вот о потомстве позаботиться позабыл. Всего-навсего одна дочь! Не лучше ли быть осторожным, как я. При мне и мой сын, и моя голова!

— Карл Смелый! — снова произнес король. — Чудесно, чудесно!

Поражение Бургундии остальных герцогов повергло в уныние. «Кто следующий?» — спрашивали они себя теперь, когда король развязал себе руки. Сейчас идти против воли короля для Людовика было очень опасно. Он знал это, но не колебался. Бургундия пала, но Орлеан победит!

Эжен очень нервничал по поводу своей петиции Папе. У него не было стойкости и выдержки Людовика. То он считал, что его дело легко будет улажено, и уже торжествовал победу, но в следующий момент не видел никакого выхода и был готов смириться.

Вот и сейчас, отложив миниатюру в сторону, он со вздохом произнес:

— Я не думаю, что мне следует ехать с вами в Рим. Это бесполезно.

— Но, Эжен, — воскликнул Людовик, — что ты теряешь?

— Ничего особенно, кроме, пожалуй, головы.

— Но герцоги имеют право советоваться с Папой по поводу своих браков. Прежде чем жениться, мы должны получить его благословение. Папа должен знать и наше мнение тоже.

— Да, — согласился Эжен, — он должен знать, каким способом нас заставляют жениться.

— И ты должен протестовать сейчас, пока только помолвлен. Если бы я был тогда старше, я бы обязательно это сделал. Гораздо легче отменить брачную церемонию, чем потом аннулировать брак.

— Да, — кивнул Эжен, и лицо его прояснилось, — в конце концов, ведь я еще не женат.

— И этого не произойдет, если будешь таким же твердым, как Людовик, — ободряюще добавил Дюнуа.

Эжен вяло ответил, что, да, он, конечно, должен и будет проявлять твердость, но Людовик и Дюнуа мрачно переглянулись. По мере приближения к Риму решимости у Эжена наблюдалось все меньше и меньше. Но все же он путешествие с ними продолжил.

Была уже середина июля, когда они покинули Аосту в Савойе и направились в Милан, что находился отсюда на расстоянии ста миль.

Накануне вечером прибыл гонец из Блуа с письмом от матери Людовика. Оно содержало двухнедельной давности сообщение о том, что Мария и де Морнак поженились. Мария писала, что надеется на понимание Людовика, на то, что он смягчится. Ее счастье будет более полным, если Людовик пришлет ответ, хотя бы пару слов и скажет, что он прощает ее.

Долго раздумывал Людовик над этим письмом. Лицо его было мрачным. Что толку сейчас злиться и негодовать, когда она не понимает, что сотворила и для себя, и для своего сына. Он не мог предотвратить это событие, а теперь надо надеяться только на то, чтобы оно не обернулось новой катастрофой. У нее хватит здравого смысла (или у де Морнака) не посещать двор и не приглашать много гостей в Блуа. Возможно, она и будет счастлива в этом браке. Людовик хорошо знал, что такое быть разлученным с человеком, которого любишь, и вовсе не хотел, чтобы его мать страдала. Ее брак считается позорным (еще бы — герцогиня и мажордом), но он не более позорен, чем его собственный брак с принцессой Франции.

Что эта новость означает для него самого, Людовик хорошо себе представлял. Всю жизнь за его спиной шушукались придворные, а теперь дровишек в этот костер подбросили. Ну и что? Все равно это можно спокойно пережить.

Он сел за стол и быстро набросал короткое письмо. Там было всего несколько фраз о том, что он надеется на счастье матери, посылает ей свою любовь и будет дома весной. Людовик отправил гонца, хорошо заплатив ему, а после друзья устроили веселую прощальную вечеринку, и настроение его окончательно поправилось.

Наутро с большой неохотой они залезли в седла. Голову с трудом удавалось удерживать прямо, глаза были не в силах переносить блеск июльского солнца. Слишком уж веселой получилась вчера эта прощальная пирушка. Много говорить они не могли, это требовало очень больших усилий, но на уме у всех было одно — не отложить ли отъезд на завтра.

Правда, это означало еще одну прощальную вечеринку. Нет, надо ехать. Но тут обнаружилось, что исчез Макс. Когда Людовик вернулся поздно вечером, то помочь ему снять этот чертов камзол с кружевами (тесный до невозможности) было некому. Никто не принес ему пузырящееся варево, что приводит голову в порядок. Макса не было нигде. Людовику прислуживал фламандец Иосиф, человек Дюнуа. Но Макс не появился и утром, некому было принести завтрак и проследить за сбором вещей. И вот теперь они были готовы к отъезду, а Макса все еще не было.

Куда это запропастился этот паршивый кролик? Людовик был им слишком доволен, чтобы не волноваться. Да к тому же на Макса это совершенно не похоже. Несмотря на свой комичный вид, он оказался превосходным камердинером. Недостаток образования ему заменяли живой ум и смекалка. Он все схватывал на лету, понимал все с полуслова. А как тщательно укладывал вещи — ему завидовали все остальные камердинеры. Но предметом его особых забот был алый костюм с золотым дикобразом. Людовик иногда думал: вот если бы Макса спросили, что тебе дороже — жизнь твоего господина или этот костюм, — Макс бы долго не решился, что ответить.

И вот теперь Макс исчез. Никто не знал, где его искать. Начали спорить, но тут появился стражник в форме и уважительно осведомился, нельзя ли ему увидеть герцога Орлеанского. Стражник говорил по-итальянски, поэтому с ним беседовал их хозяин, Филипп. Они перебросились очень быстрыми фразами, из которых Людовик смог уловить очень мало, только имя «Макс» и слово «тюрьма».

Макс Поклен в тюрьме!

К такому печальному результату его привела чрезмерная франтоватость. Он очень любил примерять одежду Людовика. Прошлой ночью его задержала городская стража за нарушение эдикта, запрещающего простым людям носить обувь с носками длиннее шести дюймов, а длинный свисающий конец капюшона не должен был превышать одного фута.

Макс облачился в один из старых костюмов Людовика. Носки его сапог были длиной два фута. Острые, особой формы, эти носки специальными цепочками прикреплялись к коленям. Такой стиль назывался пюлейн. Капюшон у Макса был такой длины, что он его обернул вокруг шеи, как шарф, и затем он спускался сзади до пяток. Все это было разрешено только для лиц благородных кровей. Когда же стражники разглядели лицо Макса и его прическу, он тут же был задержан.

На вопрос, кто он такой, Макс непринужденно ответил (естественно по-французски), что он граф Антуан де Нуар. И это очень хорошо, что они ничего не поняли, иначе к нарушению правил ношения одежды прибавилось бы еще одно обвинение — в мошенничестве. Но его все же арестовали.

Главный стражник, который вел допрос, говорил по-французски. Ему Макс объяснил, что он секретарь и камердинер великого герцога Орлеанского и что с ним следует обращаться соответственно и немедленно сообщить его господину. Главный стражник согласился, но «немедленно» означало для него на следующее утро, а пока Макса поместили в подвал вместе с сотней других мелких нарушителей.

Заспанного, его утром вывели на белый свет, где уже поджидал разъяренный хозяин. Мало того, что Людовик получил неприятное известие из Блуа, мало того, что голова раскалывается, просто нет мочи, так тут еще этот идиот Макс. Людовик подарил ему эти сапоги и костюм, потому что они ему никогда не нравились. К тому же все это уже вышло из моды. Людовик думал, что Макс продаст их или переделает, чтобы носить без опаски.

Дюнуа и Эжен тоже были рассержены. Каждый из них был готов сказать пару «ласковых» дураку Максу, но когда тот спустился вниз в этих своих запрещенных сапогах с плащом в руках, когда они увидели его виноватую улыбку, расстроенные блестящие глазки, а его рыжие волосы напоминали копну сена, разворошенную ветром, когда он проворно спустился вниз, как кот по горячим кирпичам, они вдруг разразились таким хохотом, что все прохожие на улице оглянулись.

А когда они закончили наконец смеяться, то вдруг почувствовали, что самочувствие их немного улучшилось, и они решили простить Макса.

Все терпеливо ждали, пока он переоденется в походный костюм, а затем кавалькада повернула своих коней в сторону городских ворот, иначе говоря, в сторону Милана.

* * *

В Милане правил герцог Франческо Сфорца. Династия Висконти угасла, прямых наследников у них не было, и Сфорца, при поддержке армии, забрал власть в Милане. Семья Висконти была в ближайшем родстве с Людовиком, так что встречали его с почестями и для резиденции отвели великолепный дворец Висконти, Пиацца дель Дуоно.

Ослепительный Милан поразил воображение Людовика. Двор французского короля казался ему сейчас каким-то захудалым, бедным и очень старомодным. Да что там, все города Италии были ослепительными. Возвратившись из поездки по Италии, Дюнуа пытался рассказать Людовику свои впечатления, но в его словаре были только три определения: «Потрясающе!», «Не стоит внимания» и «Проклятие Божье!».

Милан был «потрясающим». Многие здания здесь блистали новизной и прелестью современной архитектуры. Это была уже не традиционная готика, а возврат к римской простоте. Еще больше зданий только-только возводилось, включая огромный собор на площади рядом с дворцами Висконти и Сфорца. Весь город был наполнен стуком плотничьих топоров и молотков ремесленников. Средний класс здесь процветал. Трое молодых людей из Франции с удивлением разглядывали пеструю толпу хорошо одетых людей, что спешили по улицам. Цены в лавках за все товары были высокими, но, видимо, у людей были деньги.

— Но где же тут бедные? — смущенно вопрошал Эжен.

— А вот они, — с улыбкой показал Дюнуа на ряд уличных торговцев в бархатных костюмах и на мастеровых, что облепили леса наполовину построенного дворца.