Карл вглядывался вперед, перед ним простиралось поле, где в темноте притаились враги, он еще раз повторил про себя план утреннего сражения. И увидел себя во главе авангарда кавалерии. Они обойдут с флангов передовые ряды английской пехоты — кавалерии у тех вовсе не осталось. Всадники пройдут сквозь массу пеших воинов с легкостью, с какой меч рассекает оплавленную свечу, а затем атакуют их с тыла. И, прежде чем те сообразят в чем дело, прежде чем поймут, что, собственно, произошло, они будут полностью окружены. А когда восемь тысяч воинов — а именно столько насчитывает сейчас английская армия — окажутся в кольце сорока тысяч французов, победить их будет несложно.

Со стороны англичан не было слышно ни смеха, ни ликующих возгласов. Это было усталое войско, истосковавшееся по дому. Но войском этим руководил Генрих, руководил умно и умело. В походе с ним произошла метаморфоза — из распутного, легкомысленного принца он быстро и незаметно превратился в хладнокровного, строгого короля. Свою миссию, ниспосланную, как он считал, свыше, Генрих видел в том, чтобы покарать французов за их злодеяния. Он тоже всматривался вперед, туда, где находились враги, и видел яркие отблески костров в лагере французов, слышал их громкие крики, смех и пение. Генрих понимал, насколько французы уверены в победе. Он хорошо понимал также, сколько их противостоит ему. Но ему на руку были глупое безрассудство и юношеский задор предводителей французов. Те упорно лезли в драку, а надо бы методично осаждать англичан, и вскоре Генрих сам бы запросил пощады. Но они жаждут битвы, битвы в открытом поле. Хорошо, пусть грянет битва. У Генриха был свой план сражения, и план этот не имел ничего общего ни с рыцарством, ни с поэзией.

Забрезжил рассвет. Хмурый, серый, бессолнечный. Все небо затянули низкие тучи. Поля Азенкура поливал мелкий холодный назойливый дождь.

Посмотрели французские воины на хлябь, разверзшуюся перед ними, и неясная пока еще тревога в первый раз закралась в их сердца. Их предводители собрались вместе и о чем-то оживленно толковали. Невидимый и неслышимый призрак битвы при Креси[9] заметался по стану французов.

— Так уже было однажды. Вспомните, что случилось при Креси, — шептал он на ухо солдатам, и те внезапно содрогнулись от дурного предзнаменования.

А Генрих, наоборот, ожил. И этот дождь, ливший всю ночь напролет, и эта непроходимая грязь на полях — все было для него знаком свыше. Все вдохновляло его. Он выехал перед своим авангардом, куда поставил английских и шотландских лучников. Мысленно послав молитву Господу, он сделался на мгновение печальным, склонив долу свое красное лицо и ссутулив плечи. Но уже в следующее мгновение выпрямился и звенящим голосом, в котором для его воинов заключалась особая магия, прокричал:

— Именем Всемогущего Бога, знаменосцы Святого Георгия, вперед!

И сразу же в сочащееся влагой небо высоко взметнулись штандарты Святого Георгия. Лучники опустились на колени. Каждый взял щепоть грязи с поля и помазал ею губы в знак того, что все они пыль Господня, в пыль и уйдут, если падут на поле биты. Ничто в облике этих лучников не смогло бы тронуть восторженное сердце француза. Никакой романтики и поэзии не было в их грязных кожаных доспехах. Босые ноги облеплены грязью. Они сняли обувь, чтобы легче было держаться на ногах в этой непролазной грязи.

Карл Орлеанский, Бурбон, д’Альбер и остальные бароны — вся высшая знать Франции — опустили забрала и наклонили головы, чтобы стрелы, летящие к ним, словно хищные злые птицы, не смогли найти уязвимого места. Прежде чем отдать приказ к наступлению герцог Орлеанский с минуту помедлил, обозревая ряды англичан. С удивлением он обнаружил, что каждый лучник имеет острый длинный прут, на несколько футов выше его головы. Воткнув этот прут глубоко в грязь перед собой, лучник стоял за ним, будто хотел спрятаться за тонким деревцем без листьев. Поскольку такой прут был у каждого лучника, передовая линия англичан, что пересекала все огромное поле, напоминала длинный забор, сооруженный из острых кольев. Расстояние между кольями составляло около двух футов, и позади каждого стоял человек. Смешная защита от тяжелой кавалерии французов, не правда ли? Но ни Карл, ни Бурбон, вообще никто из них не засмеялся. Воистину дурной, зловещий знак.

А сырые острые колья поблескивали на тусклом солнце, а за каждым из них молча стоял человек и ждал, изготовив свой длинный лук.

Приподнявшись на стременах, Карл поднял высоко над головой копье и дрожащим от волнения голосом возгласил:

— Во имя Господа Бога, вперед, Франция!

И атака тяжелой кавалерии началась, как он и планировал.

Но оказалось, что кавалерийская атака в его планах и на поле Азенкура — две совершенно разные вещи. То, что в представлении Карла должно было со свистом нестись навстречу врагу, медленно и тяжело тащилось. Кони по колено увязали в густой жиже, и только боль от английских стрел заставляла их вообще двигаться куда-либо. А двигаться следовало вперед. И если это удавалось, то непосильная ноша была для них еще хуже вражеских стрел.

Французы медленно ползли вперед. Причем каждый думал не столько об атаке, сколько о том, чтобы не упасть. Ибо падать было нельзя. Вес великолепных, роскошных доспехов неумолимо тянул вниз. А там внизу человек захлебывался жидкой грязью. Падение означало смерть. Бесславную смерть.

Воинам, идущим следом, было легче передвигаться. И они шли, тесня передних, не подозревая об этом. У авангарда было два варианта: либо воины тонули в море жижи, либо, счастливо избежав этой подобной печальной участи, оказывались прижатыми к английскому «забору», где также погибали, ибо там было скользко, слишком скользко.

В передних рядах нельзя уже было различить, где кони, а где люди. Они падали вместе и порознь, делали отчаянные попытки подняться, но вырваться из черной пучины их не пускали доспехи. А через мгновение на них наступал следующий ряд людей и коней, и все повторялось вновь. Потери были бесчисленными, но огромная тяжелая французская машина все-таки двигалась вперед. И ряды англичан дрогнули, в «заборе» образовались бреши. Они отступили. Карл, — к счастью, он тогда еще был в седле, — с восторгом увидел, как знамя Святого Георгия оказалось в руках у Савэ. Тот немедленно швырнул его в грязь. Но следующий момент Карлу увидеть не довелось, когда Савэ упал с коня с дюжиной смертельных ран. Карл вообще ничего больше не видел, ибо конь его поскользнулся и тяжело повалился в грязь. Животное еще дергалось и било копытами, визжало от боли в раненом боку, но Карл не делал никаких попыток подняться, потому что тяжелые доспехи все равно не дали бы ему это сделать, но главным образом потому, что он был без сознания.

Битва длилась еще много часов, но ничего уже не видели голубые глаза двадцатилетнего полководца. Англичане действительно отошли назад, но это было не отступлением, а только стратегическим маневром, чтобы уйти от невероятного слепого нажима французов. Отступление это сослужило англичанам неоценимую пользу. Французская кавалерия в буквальном смысле сама себя погубила. Своих лучников французы поставили в тыл, ибо негоже представителям низших сословий идти в первых рядах войска. Поэтому стрелять они могли только в спины своих баронов, которые по праву шли впереди. И тут англичане, босые, в легких кожаных доспехах, внезапно появились из леса, окружавшего со всех сторон поле, и начали крушить английских воинов, одетых в неуклюжие стальные латы. Этот маневр вскоре решил исход сражения. При этом каждый четвертый из воинов, которые еще совсем недавно были так веселы и беспечны, так уверены в скорой и легкой победе, остался лежать мертвым на этом поле. Десять тысяч жаждущих сражения, непобедимых молодых людей тихо лежали на поле Азенкура. Ни тебе победы, ни славы — только тишина. И в этой тишине медленно обходили павших и раненых англичане в поисках дорогого оружия и драгоценностей. Выискивали они также и знатных пленников. Когда они подошли к Карлу Орлеанскому, тот был еще жив.

Вместе с Бурбоном, Вендомом и несколькими другими, избежавшими смерти, его на повозке доставили в Кале. Они предпочли бы лучше умереть, чем быть узниками Генриха и постоянно выслушивать его бесконечные проповеди и морали.

Со всеми почестями их усадили за пиршественный стол короля Генриха, однако глаз не спускали. Пленники старательно перемешивали еду в своих тарелках, набросав туда кусочки хлеба и сделав вид, что полностью поглощены этим занятием. Головы они поднимали редко, только тогда, когда замечание короля или какой-либо его вопрос относился лично к ним. В их сознании рядом с ноющей болью, вызванной позором и унижением, вертелась только одна мысль — как скоро смогут их выкупить из плена? Английский король не торопился обсуждать этот вопрос, но заверил, что пребывание в гостях в такой стране, как Англия, весьма полезно. Он даже пошел дальше и, кажется, ожидал от них что-то вроде благодарности за то, что увозит их из жестокой Франции.

Философский склад ума не позволил Карлу поддаться всеобщему унынию. Он делал вид, что сосредоточен на еде, а сам исподтишка наблюдал за королем. Это было довольно забавное зрелище. Умные пытливые глаза никак не вязались с полными чувственными губами, причем эти губы непрерывно изрекали благочестивые сентенции. Король наслаждался и не скрывал этого. Карл улыбнулся про себя, подумав, что в такой обстановке немудрено получать удовольствие, когда твои враги повержены и вынуждены выслушивать все, что ты им ни скажешь.

— Воздержание, — говорил король с набитым ртом, едва шевеля языком, — умеренность, эти понятия вам, французам, неведомы. Вы предаетесь разврату и пьяному разгулу даже в святые дни. Неудивительно, что Господь отвернулся от вас.

Он оглянулся вокруг в ожидании аплодисментов и получил их, увидев, как согласно закивали головами его епископы.

«Какая прелесть, — подумал Карл, глядя на короля и стараясь не выдать иронии во взгляде, — неужели он забыл, как совсем недавно, будучи принцем Хэлом, пьяный обходил одну таверну за другой, инкогнито, но каждому желающему с готовностью прямо в ухо орал, кто он такой».