Тут Анна зашла в тупик. Это был действительно трудный вопрос. В самом деле, почему ее отец, с одной стороны, говорит, что любовь — это чушь, а все женщины — дуры, и одновременно спит с женщиной, чьи дети не будут представлять для него никакой ценности?

— Не знаю, Людовик, — честно призналась со вздохом Анна. — Вообще все это очень странно.

* * *

Мать Анны, Шарлотта Савойская, думала то же самое. В мрачном унынии сидела она у окна своей спальни, постоянно меняя позы, пытаясь найти такую, при которой ей станет чуточку легче. Еще месяц или около этого, и мучениям придет конец. С нетерпением ждала, она этого часа. Шарлотта глядела на залитый солнцем летний сад, на живописные фигуры придворных внизу и чувствовала себя самой несчастной женщиной в мире.

Когда ее выдали замуж двенадцати лет, Шарлотта предвкушала счастливую жизнь королевы Франции. Она представляла себя рачительной хозяйкой, матерью семейства, известной всей Франции своей добротой и милосердием. Все эти мечтания были буквально раздавлены костлявой рукой ее супруга. Хозяйство он предпочитал вести сам, вплоть до ничтожных мелочей. Анну держал вдали от матери, а маленькую Жанну, на год младше Анны, отправил расти далеко, далеко, чтобы его глаза не видели жалкое уродливое тело дочери. Зло посмеиваясь, он подавил все попытки жены проявить милосердие и сострадание.

И поэтому ребенок, который должен скоро появиться на свет, Шарлотту мало интересовал. Его отберут у нее, как прежде остальных, и она опять останется ни с чем.

У фонтана она заметила свою старшую дочь с юным Орлеанцем. Они скоро должны пожениться. Шарлотта вздохнула, ей очень захотелось оказаться в возрасте Анны, но чтоб все теперешние знания были при ней. О, сейчас она бы не сделала таких ошибок. Не прельстилась бы титулом королевы Франции. Нет. Она бы осталась в Савойе и удалилась в маленький монастырь, где ее никогда не коснулись бы мерзкие руки мужчины.

* * *

В этот же самый день в Блуа последний солнечный луч перед закатом скользнул по дворцовым окнам и сверкнул, отразившись на мозаичном полу роскошной гостиной Марии. В комнате было тихо. Две женщины сидели радом и вышивали, негромко беседуя друг с другом. Они занимались этим делом весь день. Кончики их пальцев, да и языки изрядно за это время утомились.

Мария с дочерью Марией-Луизой склонили головы над рукоделием. Их скорее можно было принять за сестер, чем за мать и дочь.

Мария-Луиза в свои пятнадцать лет была выше матери ростом и шире в кости, вообще смотрелась старше своих лет. Ее пшеничные волосы, заплетенные в две тяжелые косы и обвитые вокруг головы, были упрятаны под платок. Вся она, голубоглазая, бело-розовая, светилась какой-то непорочной чистотой. Этот свет она унаследовала от матери, которая забрела в эти «темные» края из Клеве и принесла с собой чуточку света. Когда Мария перед сном снимала чепец матроны и позволяла своим солнечным волосам рассыпаться по спине, по вышитой белой ночной сорочке, то выглядела не старше, чем тогда, в четырнадцать лет, когда она приехала сюда, чтобы выйти замуж за старика.

Мария-Луиза всю свою жизнь считалась невестой, но сейчас, когда до свадьбы оставалось всего несколько месяцев, ее охватило нетерпение, тем более что приданое у нее было такое, о каком только можно мечтать. Пока ее пальцы деловито скользили вдоль швов, она в очередной раз мысленно проводила ревизию своего гардероба. Вот отрез черного бархата, выделанный в Лионе, широкая шелковая юбка цвета морской волны, белое атласное свадебное платье, что так сияет на солнце золотой вышивкой, темный плащ с малиновым капюшоном. Глаза ее засветились, когда она подумала о сундуках, что должны прибыть из Лиона. Там будут платья из серебряной парчи и атласа — семь штук, меха, туфли — серебряные, атласные, расписные турецкие с высоким венецианским каблуком. И, конечно, шляпы — эннены всех цветов, шляпы, украшенные страусиными перьями, веера, покрытые дорогой эмалью и шкатулки с украшениями. О, что за чудный день наступит, когда эти сундуки наконец прибудут из Лиона!

Большинство нарядов как для матери, так и для дочери привозили из Парижа, но часть вещей шили портнихи, живущие в замке. И все-таки Мария с дочерью наиболее сложные вышивки любили делать сами. Платья из льна, тонкого белоснежного батиста и китайского шелка лежали на полу, похожие на хлопья нежнейшей пены. Дамы занимались вышиванием в апартаментах Марии на втором этаже их огромного замка, в светлой, изысканно отделанной гостиной, что соседствовала со спальней. Каждое утро они прикидывали, какую работу им предстоит сделать за день, и радовались растущей куче готовых вещей. Но до конца, похоже, было еще далеко. Возможно, им придется работать даже в день свадьбы.

Вдруг Мария-Луиза прервала молчание. Она заговорила тоном, каким обычно сообщают неожиданную приятную новость:

— Пьер прислал записку из Амбуаза. Пишет, что в пятницу будет здесь.

Мария слышала об этом, по крайней мере, уже раз двадцать, но все равно сделала вид, что сообщение это ее ужасно удивило и обрадовало:

— О, как это чудесно, дорогая.

— Остается еще три дня, не считая сегодняшнего, — Мария-Луиза озабоченно нахмурилась. — Как ты думаешь, сегодняшний день надо считать?

Мария приняла задумчивый вид и затем ласково проговорила:

— Сегодняшний день уже почти прошел. Я думаю, его можно не считать.

Мария-Луиза согласно кивнула.

— Пьер просил тебе передать, что король уже назначил день помолвки Людовика. Пьер говорит, что это будет в Туре.

Сообщение было произнесено с гордостью, как будто именно Пьер устроил все это, долго думал, где бы провести торжества, и наконец решил: лучшего места, чем Тур, не найти.

Они помолчали. Затем Мария-Луиза добавила:

— Пьер говорит, король отсылает Людовика ненадолго к тебе, чтобы подготовиться к церемонии, и еще он просил передать тебе, что Людовик всем в Амбуазе нравится.

Мария довольно улыбнулась:

— Я знаю, все в восторге от нашего Людовика.

— Да, это верно, но, — осторожно произнесла Мария-Луиза, — думаю, было бы разумным, чтобы Пьер серьезно поговорил с Людовиком. Пьер утверждает, что Людовику недостает такта.

Мария удивленно подняла голову.

— Чего?

— Да, такта. Например, он не проявляет должного уважения к Пьеру. Порой ведет себя так, словно не любит Пьера.

Мария подавила улыбку. Мнение Людовика о Пьере ей было хорошо известно.

— Я сама поговорю с Людовиком, — пообещала Мария. — Думаю, тут все дело в ревности. С тех пор как нет отца, Людовик мечтает быть единственным мужчиной в семье.

Вспомнив Карла, Мария тяжело вздохнула. Вот уже пять лет, как он умер, а она по-прежнему по нему тоскует. Наверное, это никогда не пройдет. Она любила его и как отца, и как брата, он был ее лучшим другом. Забывшись иногда, она заговаривала с ним, обращаясь к пустому креслу, и, только произнеся несколько слов, вспоминала, что его нет.

Мария осталась одна, ее терзало одиночество, но это было не все. Управлять хозяйством теперь тоже приходилось ей. Пьер не имел к таким делам ни тяги, ни привычки, у него просто не было мужской хватки, а Людовик еще мал. Что было бы тут без де Морнака — она и представить себе не хотела (ибо тогда темнело в глазах).

Но тем не менее работа каким-то образом не остановилась. И все потому, что дело было в умелых крепких руках де Морнака. Порой Мария чувствовала себя стесненной из-за того, что после смерти мужа почти полный контроль над всеми делами в герцогстве осуществлял де Морнак. Но ради благоденствия детей ей приходилось смирить гордыню.

Она вообще в его присутствии чувствовала себя неловко из-за сплетен, которые распространились после рождения ее сына. Каждый преданный друг семьи считал своим долгом передать Марии содержание этих сплетен. Они с Карлом не раз говорили на эту тему. Карл был уже готов распрощаться с де Морнаком, но потом от своей затеи отказался, поскольку это выглядело бы так, будто он поверил гнусной лжи. Ложь это была или не ложь — все равно неприятный осадок оставался и никогда не рассасывался. Ведь не мог же Карл всем и каждому доказывать — это мой сын, тем более что ему бы все равно не поверили. В конце концов, он принял мудрое решение — вообще не обращать на клевету никакого внимания.

У Марии была еще одна причина чувствовать себя неловко с де Морнаком. Причина, в которой она сама себе стеснялась признаться. Правда состояла в том, что Мария слишком часто думала о нем.

При жизни Карла Мария слегка флиртовала с де Морнаком, совсем немного, чуть-чуть. Сама не знала зачем. Но, когда его темные глаза внимательно на нее взглядывали, она краснела и тут же искала «спасения» у супруга. После рождения Людовика Мария повела себя с ним более осторожно, ну а после смерти Карла вообще прекратила все личные контакты с де Морнаком, встречаясь с ним только по неотложным хозяйственным делам.

Он жил в замке, поэтому Марии приходилось его видеть. Обычно он завтракал рано и обедал в своем кабинете, а вот ужинал, как правило, за одним столом со всеми ее гостями.

Если бы Марию спросили, сколько человек живет под арочными готическими сводами замка Блуа, она вряд ли смогла бы ответить на этот вопрос. Вообще их двор считался весьма «тихим», по сравнению с другими герцогскими вотчинами. Карл избегал шумных приемов и балов. Обычно лишь несколько его друзей, таких же, как и он, любителей литературы, собирались у книжных полок в его библиотеке и мирно беседовали. Больше Карлу ничего и не нужно было. После его смерти у Марии не возникло желания что-то менять в заведенном распорядке. Даже если бы такое желание и появилось, где найти на все эти развлечения деньги?

И без того все средства уходили на более или менее приличное содержание замка Блуа, где постоянно проживали сто, а то и более человек. И каждого надо накормить, одеть, ну и все прочее.