С беспокойством думал Михай и о том, как бы не наговорить чего лишнего в бреду, когда Ноэми и Тереза будут день и ночь бодрствовать у его постели. Еще, того и гляди, выболтает при них, что у него несметные сокровища, приказчики, роскошные палаты, бледнолицая жена… Или внезапно примерещится ему Тимея, он окликнет ее по имени, назовет женой, и это имя станет известно Ноэми.

С ужасом ждал он наступления момента, когда непослушный язык откроет, кто он такой на самом деле. Вот сейчас рассудок откажет ему, он впадет в беспамятство и в бреду выдаст самые сокровенные свои тайны!

Кроме физических страданий, Михая терзали и угрызения совести. Он не мог забыть, как со злостью шлепнул Доди по ручонке. Этот пустяк угнетал его, как тяжкое преступление. Ему хотелось, чтобы к нему привели ребенка, позволили его поцеловать.

— Ноэми… — пробормотал он, тяжело дыша.

— Что ты хочешь? — шепотом спросила молодая женщина.

Но он уже впал в забытье, так и не успев высказать свое желание. Теперь его сильно лихорадило. Крепких, богатырского сложения мужчин горячка валит сразу и мучительно, как безжалостный палач, терзает их. Начался бред. Каждое слово Михая долетало до слуха Ноэми. Больной не знал, что произносят его губы, в нем поселился какой-то другой, совсем иной человек, — правдивый, неподдельно искренний. У этого человека за душой не было никаких тайн, и он открыто говорил все, что приходило ему на ум.

Бред тифозного больного несколько напоминает причудливые фантазии сумасшедшего. Мысли у того и у другого роятся вокруг одной навязчивой идеи. При всей калейдоскопичности бредовых видений центральной фигурой их неизменно остается определенный образ, он снова и снова возникает в воображении больного.

В бреду Михая такой главной фигурой был образ женщины. Но не Тимеи, а Ноэми. Он говорил только с ней, имя жены ни разу не слетело с его губ. Этому имени не было места в его душе.

Лихорадочный бред больного и приводил Ноэми в ужас, и услаждал ее слух. Михай говорил о таких чуждых ей вещах, открывал такой неведомый для нее мир, что ей внушала страх горячка, способная порождать подобные наваждения. Но то, что ее имя не сходило с уст больного, доставляло ей огромную радость.

Однажды Михаю привиделось, будто он наносит визит каким-то вельможам.

— Ваше высокопревосходительство, — обратился он в бреду к знатному сановнику, — кому вы намерены пожаловать этот орден? Мне известна на «Ничейном» острове одна девушка. Вам не найти никого, более достойного этой награды. Отдайте ей орден! Имя ее — Ноэми.

— А как ее фамилия?

— Фамилия? Разве у королевы бывает фамилия? Она же первая! Ноэми Первая, милостью божией, владычица независимого острова и рощи с розарием. Когда я сам стану владыкой этого независимого острова, — продолжал Михай развивать свои причудливые идеи, — я сформирую там кабинет министров. Надсмотрщиком над мясом назначу Альмиру, а над молоком Нарциссу. Буду называть их своими верноподданными и никогда не потребую у них отчета.

Потом ему почудилось, что он находится в своих роскошных хоромах:

— Ноэми, как тебе нравятся эти апартаменты? А позолота плафонов? А танцующие дети на золотом фоне? Правда, они похожи на нашего маленького Доди? Очень, очень похожи! Жаль только, что они так высоко. Но я вижу, тебе холодно в этом огромном зале? Мне тоже. Сидеть возле очага в нашей маленькой хибарке куда приятней, правда? Пойдем же туда, я не поклонник этих высоких дворцов. Здесь в городе часто бывают землетрясения, боюсь, как бы каменный свод не обрушился на нас. Но что это? Там, из-за калитки, кто-то, кажется, подсматривает за нами? Ах, это та завистливая фурия! Не смотри на нее, Ноэми! У нее дурной глаз, как бы она тебя не сглазила. Когда-то этот дом принадлежал ей, и теперь она вечно бродит тут, как зловещий призрак. Ага, я вижу у нее в руке кинжал, должно быть, она хочет зарезать тебя! Скорей уйдем отсюда, Ноэми!

Но бежать оказалось невозможно. Словно огромная масса денег обрушилась на Тимара.

— Я не в силах подняться! Золотые монеты давят на меня. Их великое множество, и я погребен под ними! Уберите их прочь! Ах, я тону в золоте. Крыша не выдержала, и золотая громада обрушилась на меня. Я задыхаюсь… Ноэми! Дай же мне руку! Вытащи меня из этой чудовищной груды золота, Ноэми!

Ноэми и без того давно держала его руку, с трепетом думая, как жестока «злая сила», беспощадно терзающая бедного моряка несбыточными золотыми мечтами.

А спустя некоторое время Михай уже снова бредил о ней.

— Ты не любишь бриллиантов, Ноэми? Глупышка, не бойся, их огни не обжигают, их блеск не страшен… Но увы, ты все-таки права… Они жгут. До сих пор никто этого не подозревал, а ведь они — настоящая геенна огненная! И названия их так похожи: «диамант», «диаболус»! Давай бросим их в воду? Снимай их, кидай в реку, я знаю, откуда они взялись. Я отнесу их обратно, на то же место. Не бойся, я не долго пробуду под водой. А ты затаи дыхание и молись. Ничего, я смогу пробыть под водой, пока ты снова не вздохнешь. Мне нужно лишь нырнуть в затонувший корабль, в его каюту. Ах, кто тут лежит, на моей постели?

Объятый безумным страхом, Михай вскочил, намереваясь куда-то бежать. Ноэми с трудом удалось уложить его обратно.

— Да, да… Кто-то лежит там, в постели. Но имя его называть нельзя… Взгляни, как светит в окно рыжая луна! Выгони ее отсюда. Я не хочу, чтобы лунный свет слепил мне глаза. Вот он, ближе, ближе… Задерни занавеску!

Занавеска и без того была давно спущена, снаружи царил глубокий ночной мрак.

Когда жар немного спал и больному стало чуть легче, он произнес, глядя на Ноэми:

— Как ты хороша без бриллиантов, Ноэми!

Однако вскоре Михая снова окружили бредовые видения.

— Теперь этот злодей — в другом полушарии. Будь земной шар из стекла, он мог бы смотреть оттуда прямо на нас. Но все равно… Вот он, я вижу его, значит, и он меня видит. А ну, поглядим, чем он там промышляет? Ага, ловит гремучих змей. Зачем ему понадобилось собирать этих ползучих гадов? Знаю, чтобы по возвращении выпустить их на нашем острове. Не пускайте его сюда! Не позволяйте ему возвращаться! Альмира, Альмира, очнись! Ату его! Загрызи его, уничтожь! Эге-гей!.. Кажется, он напоролся на удава. Да! Чудовище разинуло пасть, вот оно схватило его, заглатывает со всеми потрохами. Ух, он страшен! Как корчится… Не пяль на меня свои глазища! Ноэми, Ноэми, прикрой мне лицо, я не хочу его видеть!

Один кошмар сменялся другим.

— Большой караван судов… Что за груз они везут? Ах, это же транспорты с мукой! Ураган, ураган Торнадо… Вихрь подхватил корабли, подбросил их к облакам… Корабли — в щепки. Мука, мука… Весь мир засыпан мукой, он стал совсем белесым. Море, небо, воздух — все в муке. Изумленная луна смотрит из-за облаков, а ветер усердно размалевывает ее красную рожу мукой. Посмотри, как эта луна похожа сейчас на старую каргу-франтиху, ишь как напудрила свою медную харю! Прямо умора! И смех и грех! Что ж ты не смеешься, Ноэми!

Но бедняжке было не до смеха. В отчаянии ломала она руки, вся дрожа. Сутками не отходила Ноэми от постели Михая. Днем она как приклеенная сидела на стуле у его изголовья, на ночь расстилала плетенную из луба циновку и ложилась на полу, подле его кровати. Ей и в голову не приходило, что она сама может от него заразиться. Приникнув к подушке любимого, Ноэми то и дело прижималась щекой к его горячему лбу, целовала дрожащие, пересохшие от жара губы.

Тереза безобидными домашними средствами пыталась сбить горячку. Первым делом она выставила оконные рамы, чтобы свежий воздух свободно проходил в комнату, — по ее мнению, это было лучшее лекарство против тифа. Кризис наступит на тринадцатый день болезни — объяснила она Ноэми. С этого момента либо начнется выздоровление, либо придет смерть.

Сколько долгих, тревожных дней и ночей провела Ноэми, стоя на коленях возле постели Михая! Она молила бога, пославшего ей столь тяжкое испытание, сжалиться над бедным женским сердцем, спасти жизнь любимого. Как охотно пожертвовала бы она своей собственной жизнью, лишь бы он уцелел!

Увы, нередко судьба жестоко насмехается над человеком!..

Ноэми и смерть молила любой ценой сохранить жизнь Михая, предлагала ей взамен свою жизнь. В простоте сердечной она совершенно не задумывалась над тем, что смерть далеко не милосердна и ее не так-то легко умолить. Тем не менее грозная владычица с косой вняла ее мольбе. На тринадцатый день жар у больного пошел на убыль, бред прекратился. Нервное возбуждение сменилось полным упадком сил и дремотной истомой, — неоспоримое доказательство того, что в течении болезни произошел поворот к лучшему. Теперь появилась надежда, что при тщательном уходе жизнь вернется к Михаю. Надо только оберегать его от ненужных огорчений, не волновать, — горячка и без того сделала его достаточно раздражительным, — настраивать на веселый лад, и дело быстро пойдет на поправку. Выздоровление во многом зависит от душевного спокойствия. Любое расстройство, тревога, испуг могут вызвать смертельный исход.

После кризиса Ноэми всю ночь бодрствовала у постели Михая. Даже ни разу не вышла взглянуть на маленького Доди, спавшего все это время в другой комнате, вместе с Терезой.

На следующее утро, когда Михай заснул крепким сном, Тереза шепнула ей на ухо:

— Малютка Доди сильно захворал.

Бедная Ноэми! Ее ребенок заболел опаснейшей из детских болезней — дифтеритом, перед которым и медицина зачастую бывает бессильна.

Напуганная до смерти, Ноэми побежала к мальчику. Личико его изменилось до неузнаваемости. Ребенок не плакал, он не издал ни одного жалобного стона, но тем сильнее были его страдания. Самое ужасное, когда ребенок не может пожаловаться, а взрослые не знают, чем ему помочь!

Остановившиеся от ужаса глаза Ноэми как бы спрашивали: «Неужели даже ты не знаешь никакого средства, мать? Ведь ты помогла стольким убогим, страдальцам, умирающим, и лишь для моего крошки у тебя нет ни одного спасительного лекарства!»