Рука Тодора заметно дрожала, когда он брал бумажник.

Михай поднял с земли свою простреленную шляпу.

— А что касается вашего двойного выстрела, то судите сами. Если это было покушение на убийство из-за угла — у вас имеются серьезные основания впредь не встречаться со мной там, где властвуют законы. Если же в меня целился оскорбленный в своих чувствах рыцарь — тогда да будет вам известно, что при первой же нашей встрече очередь стрелять дважды останется за мной…

Тодор Кристиан обеими руками рванул рубашку на своей груди и с горячностью воскликнул:

— Если я еще раз попадусь вам на глаза, метьте прямо сюда! Пристрелите меня, как бешеную собаку! — Он схватил с земли разряженный пистолет и стал совать его в руку Михая. — Пустите мне пулю в лоб из моего собственного пистолета, если я когда-нибудь встречусь на вашем пути. Можете ни о чем не спрашивать, ничего мне не говорить, просто прикончите меня на месте!

Он не успокоился до тех пор, пока Михай не взял пистолет и не положил его в карман своей охотничьей сумки.

— Прощайте, — сказал Тимар. И, круто повернувшись, направился своей дорогой.

Тодор несколько мгновений стоял неподвижно, глядя ему вслед. Потом вдруг кинулся вдогонку и остановил его.

— Одно только слово, сударь! Вы вернули меня к жизни, сделали из меня нового человека… Разрешите же, если мне придется когда-нибудь писать вам, называть вас «отцом». До сегодняшнего дня это слово возбуждало во мне лишь ужас и отвращение. Пусть же отныне оно станет источником счастья и доверия. Отец! Отец мой!

Порывисто поцеловав руку Михая, Тодор скрылся в зарослях, где тот уже не мог его видеть, упал на землю и, уткнувшись лицом в траву, зарыдал. На этот раз рыдания его были непритворными.

* * *

Много часов простояла бедняжка Ноэми под акацией, где расстались они с Михаем. Тереза, встревоженная ее долгим отсутствием, отправилась на розыски и, найдя дочь, опустилась возле нее на траву. Чтобы не сидеть без дела, она захватила с собой вязанье.

— Мама, ты слышала? — вдруг встрепенулась Ноэми. — Два выстрела на том берегу!

Обе затаили дыхание. Но в знойном воздухе стояла мертвая тишина.

— Что бы это могло значить?

— Наверно, охотники стреляют, доченька, — попыталась успокоить ее Тереза.

Ноэми побледнела, став белее цветущей акации.

— Нет, нет, он больше никогда сюда не вернется! — взволнованно воскликнула она, прижимая руки к груди.

Как тяжко стало ей при мысли, что она так и не сказала Михаю на прощанье коротенького «ты», которого он так настойчиво добивался!

* * *

— Так вот, сударь, — обратился Тимар к своему верному управляющему Фабуле. — Мы не станем нынче перевозить пшеницу ни в Дьёр, ни в Комаром.

— А что же с ней делать в таком случае?

— Мы пустим ее в размол здесь, на месте. У меня в усадьбе имеются две водяные мельницы, вдобавок к ним можно арендовать еще десятка три. Таким образом, мы быстро управимся с помолом.

— Чтобы продать такую уйму муки, понадобится огромный мучной лабаз.

— Будет и лабаз. Мешки с мукой мы отправим на небольших баржах в Карловец, а там погрузим их на возы и на волах доставим в Триест. В Триесте уже стоит наготове мой корабль, на нем мы переправим муку в Бразилию.

— В Бразилию? — ужаснулся Фабула. — Ну, уж туда я не ездок!

— А я вас и не собираюсь туда посылать. У меня для этого есть другой человек. Ваше дело заняться помолом и перевезти муку в Триест. Сегодня же управляющие именьями и мельники получат необходимые распоряжения, а вам, на время моего отсутствия, я поручаю распоряжаться всеми делами.

— Покорно благодарю, — уныло пробормотал Фабула и, понурив голову, покинул контору г-на Леветинци. — Ведь надо же придумать такую несусветную чушь! — проговорил он как бы про себя, но так, что могли услышать и другие. — Втемяшится же в голову такое — посылать муку из Венгрии в Бразилию! Уж я-то хорошо знаю, что за штука эта Бразилия, недаром учил географию у его преподобия господина Оноди. Столица Бразилии Рио-де-Жанейро… Оттуда вывозят хлопок, табак, сахар и кофе. Там — самые знаменитые месторождения алмазов. Страну населяют индейцы, португальцы, голландцы, англичане и немцы. А вот теперь, извольте видеть, еще и некий мадьяр захотел примешаться к этому скопищу проныр… Да еще муку туда везти!.. В страну, где без числа растут диковинные деревья, стволы которых наполнены готовенькой мукой и крупой, — руби да бери. Да ведь там есть целые леса, где на ветвях висят караваи хлеба. Сорвешь зрелый плод-колобок и сажай прямо в печь. Виданное ли дело, чтобы туда, через океан, отправлять муку!.. Просто еще одно сумасбродство нашего барина. Впрочем, я не удивлюсь, если на диво всем и это его дурачество увенчается небывалым успехом. Вполне возможно, что, доставив муку в Бразилию, его корабль вернется оттуда нагруженный золотым песком! И все-таки вздорная это затея… Сумасбродство, да и только!..

Почтенный Фабула был, в сущности, прав. На этот раз и сам Тимар был почти одного мнения с ним. Отправляя эту партию муки, он рисковал, по крайней мере, сотней тысяч форинтов. И все-таки он уже давно жаждал расширить круг своих торговых операций. Почему бы венгерскому купцу не взяться за более солидное дело? Ему надоело крохоборствовать, тянуть на буксире баржи, торговаться о ценах на пшеницу, подстерегать удобный случай, чтобы получить подряды от министерств, покрывая при этом все издержки за свой счет, брать в аренду за бесценок казенное имущество, а между делом, из самых благородных побуждений, предоставлять ссуды под пятьдесят процентов попавшим в затруднение вельможам и знатным магнатам! И все это для того, чтобы наскрести каких-нибудь несчастных два миллиона!

А почему бы венгерскому коммерсанту не поискать более достойное, широкое и свободное поприще, чем мелкотравчатая торговля? А вдруг он найдет на мировом рынке сбыт какому-нибудь замечательному продукту венгерской промышленности, который выдержит конкуренцию?

Тимар давно собирался развернуть экспортную торговлю хлебом. Он даже заранее переоборудовал свои паровые мельницы, и по его заказу в Триесте начали строить для него торговый корабль. Однако главной причиной его лихорадочной деятельности была Ноэми. А встреча с Тодором Кристианом только побудила его немедленно приступить к осуществлению своих замыслов.

Сейчас даже экспортная торговля мукой отошла для Михая на второй план. Самое главное отдалить от себя на целое полушарие этого человека!

Глядя, как неутомимо разъезжает Тимар от одной мельницы к другой, как потом снова возвращается к своим кораблям и, когда заканчивается погрузка, спешит отправить их в путь, лично присмотрев за каждой партией груза, — люди с восхищением говорили:

— Вот это купец! Образцовый хозяин! Всюду у него директоры, маклеры, комиссионеры, управляющие, а он, словно заурядный торговец, везде поспевает сам! Да, этот умеет вести дела!

Если бы они знали истинную причину его рвения!..

Прошло три недели, и до отказа набитый венгерской мукой корабль был готов поднять якорь и отплыть из триестской гавани. Корабль назывался «Паннония».

Это был прекрасный трехмачтовый галиот.[15] Даже Фабула, присутствовавший при погрузке парусника, расхваливал его на все лады.

Но сам Тимар не видел судна, даже не приехал в Триест взглянуть на него при спуске на воду. Все последние недели он находился то в Панчове, то в Леветинце. Предприятие велось под маркой торгового дома Скарамелли — у Тимара были веские причины не связывать с ним своего имени. Он лишь письменно сносился с уполномоченной им фирмой.

Однажды он получил письмо от Тодора Кристиана. И чрезвычайно удивился, когда, распечатав конверт, обнаружил там кредитный билет в сто форинтов. Письмо гласило:

«Отец! Когда вы получите это письмо, я уже буду в открытом море, на палубе чудесной „Паннонии“, в качестве бразильского агента торгового дома Скарамелли. Примите мою искреннюю признательность за вашу рекомендацию. Банкирский дом выдал мне жалованье за два месяца вперед. Из этой суммы посылаю вам сто форинтов с покорнейшей просьбой: не соблаговолите ли вы передать их хозяину трактира „Белый корабль“ в Панчове? Я задолжал их этому честному бедняку и теперь с благодарностью возвращаю. Да благословит вас небо за доброту ко мне».

Тимар с облегчением вздохнул.

«Итак, этот человек начал исправляться. Вспоминает старые долги и погашает их из собственных сбережений. Ведь это высшая радость — возвратить заблудшего на путь истины! Спасти покушавшегося на тебя врага! Вернуть его к жизни, к свету, восстановить его честь! Сделать из авантюриста честного человека! Очистить втоптанную в грязь жемчужину! Поистине это добродетель, достойная древних христиан. Ты — благородная душа…»

Но где-то в глубине души звучал голос, говоривший совсем иное:

«Нет, ты не благодетель, а душегуб! Тебя радует не то, что человек спасен, а то, что ты сумел отделаться от него. Вероятно, ты возликовал бы еще больше, узнав, что твой корабль, бороздящий в эту позднюю осеннюю пору океан, настигнут свирепым ураганом, разбит в щепки и, вместе с мукой и всем экипажем, пошел ко дну. Тебя занимает сейчас не мукомольное дело, не прибыли и убытки, а мысль о том, что из прибрежных болот Амазонки и Ла-Платы каждое лето выползает страшное, губительное чудовище желтой лихорадки, которое, как тигр, подстерегает приезжих чужеземцев. Тебе известно, что из сотни их не меньше шестидесяти становятся ее добычей, и ты хотел бы, чтобы среди жертв этой лихорадки оказался и он. Вот какие надежды заставляют тебя заранее ликовать! Ты — убийца!»

Тимар и вправду испытывал злорадное чувство человека, которому удалось разделаться со своим врагом. Но его ликование отравляли укоры совести и смутное предчувствие надвигающейся беды.