Река гудит колокольным перезвоном, набатом в Судный день — все сильнее, громче, — и даже самый отчаянный вопль утопающего тонет в этом сплошном гуле.


«Святая Борбала» и ее пассажиры

В ту пору, когда происходит действие нашего рассказа, по Дунаю еще не ходили пароходы. От Галаца вверх по течению, до самого канала Майначатарна, девять тысяч лошадей поочередно тянули берегом суда. На нижнем, турецком, Дунае ставили и паруса, на венгерском — обходились без них. Кроме того, множество суденышек контрабандистов, гонимых мускулистыми руками опытных гребцов, бороздили воды реки, разделяющей два государства. Самым ходким контрабандным товаром была соль. Государство сбывало на турецком берегу за полтора форинта то количество соли, которое в Венгрии стоило пять с половиной форинтов. Контрабандисты везли эту соль с турецкого берега обратно и продавали ее здешним жителям по три с половиной форинта. Таким образом, на этом выигрывали все — и государство, и контрабандисты, и перекупщики. Более дружественных отношений нельзя себе и представить. Впрочем, государство не довольствовалось выручкой и в собственных интересах установило вдоль всей пограничной полосы сторожевые посты. Службу на этих постах обязаны были нести вооруженные жители близлежащих деревень. Каждое село поставляло пограничных стражей, и в каждом селе были свои профессиональные контрабандисты. Следовательно, жителям оставалось только следить за тем, чтобы в контрабандный рейс направить стариков той деревни, молодежь которой несла пограничную службу. Это опять-таки было весьма славной местной традицией.

Строго охраняя границу, государство преследовало и иные высокие цели: преградить путь чуме.

Грозный бич — восточная чума!

Мы теперь даже не представляем себе, что это за бедствие. Минуло ровно полтораста лет с той поры, как в нашем отечестве в последний раз разразился чумной мор, из-за некой тщеславной вдовы, которая надела зараженную чумою шаль и по дороге в церковь упала, скончавшись в страшных муках и заразив весь край. Но ведь и в наше время мы ежегодно читаем в газетах, что в Сирии, или в Бруссах, или на окраине Константинополя вспыхнула чумная эпидемия. Значит, чума-то существует! Как тут не испытывать чувства признательности к правительству за то, что оно наглухо запирает все двери и окна перед иноземной заразой.

Так уж у нас повелось, — всякое соприкосновение с иноземцами награждало наш народ какой-либо новой, неизвестной дотоле хворобой. Из Китая к нам занесло скарлатину, от сарацин мы получили оспу, от русских — инфлюэнцу, от южноамериканцев — желтую лихорадку, от индусов — холеру. А от турок нам досталась чума.

Вот почему по всей пограничной полосе люди, жившие vis-á-vis по обоим берегам Дуная, могли общаться друг с другом, лишь соблюдая строгие меры предосторожности, что, впрочем, вносило в их жизнь хоть какое-то разнообразие и развлечение.

Между тем эти предохранительные меры были весьма суровыми. Если в Бруссах вспыхивает чума, немедленно все живое и неживое на турецко-сербском берегу официально объявляется «чумным», и каждый, кто соприкасается с тем берегом, становится «нечистым». Его отправляют в карантинный лагерь на десять, двадцать, а то и на сорок суток. Стоит какому-нибудь судну с левого берега задеть на излучине реки буксирным канатом такой же канат встречного судна, как вся судовая команда попадает под карантин и судно держат на якоре посреди Дуная целых десять суток: ведь чума могла перекинуться с каната на канат и заразить весь экипаж.

Под строжайший надзор попадает буквально все. На каждом судне имеется специальный представитель властей, так называемый «чиновник-смотритель». Это грозная персона. В его обязанность входит надзирать, кто с кем общается, и если пассажир, спускаясь на турецко-сербский берег, задевал краем плаща кого-либо из чужестранцев или просто прикасался к шерсти, к пеньке, к простой ткани (они-то как раз и есть главные рассадники чумы), чиновник-смотритель тут же объявлял его «нечистым» и по прибытии в Оршову безжалостно вырывал из объятий домочадцев и предавал карантину. Вот почему и звали такого чиновника «чистителем».

И горе «чистителю», если скроет он хоть одного «нечистого». За самое малое упущение грозит ему пятнадцать лет заточения в крепости.

Контрабандистов же, видимо, не берет никакая чума, ибо они не возят с собой «чистителя». И как бы ни свирепствовала в Бруссах зараза, они днем и ночью снуют на своих утлых суденышках от берега к берегу. Кстати сказать, покровителем контрабандистов считается святой Прокопий.

Только ураганный бора способен нарушить бесперебойный контрабандный промысел. И когда дует бора, стремительное течение Дуная часто выбрасывает на южный берег у Железных ворот весельные скорлупки с гребцами.

Конечно, контрабандой можно заниматься и на крупных судах, которые тянут по берегу лошади. Но это уже большая коммерция. Чем крупнее дело, тем больше издержки. Здесь уже одним кумовством не обойдешься. Бедному люду такая коммерция не по силам. Для крупной контрабанды уже не соль требуется, а табак и кофе.

Бора сметает с Дуная суденышки, и дня на три, на четыре у Железных ворот воцаряются такие добрые нравы и такое уважение к закону, что в отпущении грехов никто не нуждается. Суда спешат встать в тихую гавань или бросить якорь посреди Дуная — и пограничные стражи могут мирно почивать, пока бора сотрясает камышовую кровлю деревянных домишек. Судоходство на какое-то время замирает.

Но что это?

Сквозь дикое завывание ветра и грохот штормовой волны на расстоянии не менее двух кабельтовых нет-нет да и прорывается протяжный звук судового рожка — «ту-у-ту-у».

Или это только почудилось сегодня утром капралу судового поста в Оградине? Нет, дразнящий, тревожный и печальный звук судового рожка не спутаешь ни с каким другим звуком.

Неужели там плывет судно? Неужели в такую непогоду оно еще способно держать связь с погонщиками лошадей на берегу? А может, несчастное судно наткнулось на скалы и отчаянно взывает о помощи?

Да, это судно, сомнений нет.

Там, в разбушевавшейся стихии, движется барка грузоподъемностью в десять-двенадцать тысяч бушелей пшеницы. Видно, и сейчас трюмы ее набиты до краев — через борта, низко сидящие в воде, перекатываются высокие волны.

Пузатая посудина сплошь черная, только улиткообразный нос обит блестящей жестью серебристого цвета. К палубной надстройке с покатой кровлей ведут узенькие лесенки, а наверху проложен специальный трап — от одного штурвала к другому. Носовая часть надстройки заканчивается сдвоенными каютами, каждая из них состоит из двух маленьких комнатушек с дверьми, расположенными друг против друга. В каюте по два окошка с зелеными жалюзи, через эти окошки видна целомудренная фигура великомученицы святой Борбалы, изображенная на стакселе судна в натуральную величину на золотистом фоне. Святая Борбала облачена в розовый кунтуш и голубой плащ, подбитый золотой парчой, на голове у нее — пурпурная шаль, в руках она держит огненно-красную лилию.

На небольшой площадке, между каютами и кливером, возле которого лежат у борта витки толстых канатов, находится сбитая из досок зеленая цветочница, наполненная землей, — в два фута шириною и в пять футов длиной. Здесь густо цветут прекрасные махровые гвоздики и фиалки. Этот миниатюрный садик огорожен железной решеткой высотою в три фута, сплошь увитой полевыми цветами, а посредине садика — в красной пузатой склянке горит лампада, бросая желтые блики на цветущий куст розмарина и распустившиеся сережки священной ракиты.

На носу барки высится мачта, к которой туго привязаны три толстых морских каната; концы их заброшены на берег, где семьдесят две лошади, запряженные в специальную упряжь, тянут тяжелое судно против течения. В хорошую погоду для буксировки достаточно было бы и вдвое меньше лошадей, а на верхнем Дунае с этой работой вполне справляется дюжина битюгов, но в здешних краях, да к тому же против ветра, даже такой упряжке приходится туго.

Звук судового рожка был обращен к погонщикам.

Человеческий голос здесь бессилен. Если даже и достигнет он берега, то разноголосое эхо исказит его до неузнаваемости.

А звук рожка понятен всем, даже коням: в зависимости от того, протяжный или прерывистый подается сигнал, тревожный или подбадривающий, и люди и кони знают, когда надо двигаться быстрее, а когда замедлить шаг, а то и вовсе остановиться.

Трудно судну, особенно если оно перегружено, в этом скалистом ущелье: приходится преодолевать бортовой ветер, стремительное течение реки, лавировать между скал и водоворотов.

Судьба судна в этот момент находится в руках двух людей. Один из них — рулевой, стоящий у штурвала, другой — шкипер, при помощи рожка подающий команду бурлакам сквозь гул разбушевавшейся стихии. Стоит одному из них хоть немного ошибиться, как судно либо разобьется о прибрежные скалы, либо будет выброшено на берег, либо сядет на мель; а то, чего доброго, течение затянет его в пучину, и тогда — верная гибель…

Судя по лицам этих двух людей, страх им неведом.

Рулевой был крепко сбитый, саженного роста человек. Его сильно обветренные, медного цвета щеки покрывала сеть красноватых прожилок, отчего даже белки глаз казались сетчатыми. Голос у рулевого был хриплый, надтреснутый, — казалось, он не способен издавать никаких других звуков, кроме зычного рыка и сиплого ворчания. Возможно, поэтому рулевой так заботился о своем горле: предусмотрительно заматывал его красным шерстяным шарфом, а затем промачивал водкой из фляги, постоянно обретавшейся в кармане его штормовки.

Шкиперу было лет под тридцать; русый, с задумчивыми голубыми глазами, с гладко выбритым лицом, на котором выделялись длинные усы, он был среднего роста и на первый взгляд казался даже тщедушным; это впечатление усиливалось от его голоса, мягкого и, когда он говорил тихо, почти женского.