Ведь тебе не избавиться от этого зрелища, в каких морях и под какими широтами ни пребывал бы Тодор.

Комната не была протоплена на ночь, внутри царил холод и окна были разрисованы морозным инеем, и все же Тимар, меряя шагами тесное пространство, непрестанно вытирал со лба пот.

Выходит. Несчастным становится каждый, кому он протягивает руку.

Его рука проклята!

Когда-то он, поддавшись самообольщению, тешил себя мыслью, что каждого, кого ни коснись, он делает счастливым; даже грешники и те встают на праведный путь. И вот оно, страшное прозрение: проклятие и муки дает его рука!

Обожаемая женщина по его вине несчастна, и ее страдания разделяет друг, у которого он, Тимар, коварно увел ее из-под носа. На страдания и нужду обречена другая женщина, любовь которой он похитил, а достойного места в мире ей подыскать не может.

А теперь еще этот человек, который по его милости вынужден пятнадцать лет слушать звон своих цепей!

Боже, какая кошмарная ночь! Неужели рассвет так никогда и не наступит?

В своей комнате он чувствовал себя, как в тюрьме, как в склепе.

А ведь к этому огорчительному письму еще сделана и приписка.

Тимар решил дочитать письмо и вернулся к столу.

Приписка, датированная двумя днями позже, гласила:


"Мною только что получено письмо из Пот-о-Пренса, где извещают, что с галеры, где находился и наш каторжанин, прошлой ночью на лодке бежали три невольника. Власти организовали преследование. Опасаюсь, что среди бежавших был и Кристян".


Прочтя эти строки, Тимар вдруг почувствовал какой-то безотчетный страх. Из жара его бросило в холод.

Тимар испуганно огляделся по сторонам. Чего же он боялся?

В комнате он находился один и все же дожал от страха, как ребенок, наслушавшийся историй про разбойников.

У него не было сил дальше оставаться в этих четырех стенах.

Вытащив пистолеты из карманов бекеши, он проверил. Заряжены ли они, и испробовал стилет: легко ли выскакивает клинок?

Прочь отсюда, скорее!

На дворе ночь, ночной сторож только что выкликнул час пополуночи. Разве дождешься тут утра?

Можно ведь перебраться на тот берег и не пользуясь мостом: выше острова лед на Дунае стал прочно. Для дерзкого предприятия нужно лишь не так бояться ночной темноты и опасной переправы по льду, как горящей свечи и этого ужасного письма на столе.

Поднеся письмо к свече, Тимар сжигает его; затем задувает свечу. Теперь они не страшны более - ни свеча, ни письмо.

Спотыкаясь впотьмах, он выходит из комнаты.

Уже захлопнув дверь, он спохватывается, вдруг письмо не все сгорело, и возвращается. В глухой темноте огненные искорки мечутся по испепеленному листку подобно взбудораженным мыслям. Тимар выжидает, пока гаснет последняя искра и комната погружается в непроглядный мрак. Теперь можно и уходить. Пока он идет к выходу, все тот же страх, которому нет названия, движется вместе с ним вперед, окружает его со все сторон Заслонив левой рукою голову, в правой он держит наготове кинжал. А ведь никто не подкарауливает его в засаде, никто не крадется за ним вослед.

Лишь очутясь на улице, он облегченно вздыхает.

К нему вернулась мужская храбрость.

За эти часы успел выпасть свежий снег. Он хрустит под ногами, когда Тимар торопливо идет вдоль по улице Рац, к мельничному причалу на берегу Дуная.

Лед.

Дунай вплоть до самой Братиславы надежно сковало льдом, так что в любом месте можно было безбоязненно переправиться с берега на берег. Однако, чтобы попасть из Комарома в Уй-Сёнь на противоположном берегу, следовало проделать немалый обход вокруг мыса острова: там множество отмелей, где летом моют золото, и лед в этих местах, как правило, ломкий и сквозь ледяные завалы нелегко пробраться.

Тимар заранее прикинул путь: как только он увидит моношторский холм, на вершине которого стоит его летний дом, - пойдет прямо в том направлении.

Однако непредвиденное обстоятельство смешало его планы: выпал туман. Тимар рассчитывал на звездную ночь, а Дунай встретил его легкой дымкой, которая - стоило ему спуститься на лед - сгустилась в непроглядную мглу.

Прислушайся Тимар к голосу рассудка, он должен был бы сразу же повернуть обратно и попытаться выйти на берег, но он отринул доводы рассудка, решив перейти Дунай во что бы то ни стало.

Ночь выдалась темная, а Дунай выше острова достигает наибольшей своей ширины, и ледовое поле там трудно проходимо. Взгромоздившиеся одна на другую льдины длинными валами пересекают реку поперек и наискось; кое-где мощные ледяные глыбы, вздымаясь над неровной ледяной поверхностью, образуют причудливые горные хребты.

Обходя эти заторы, Тимар обнаружил, что заблудился в тумане. На его карманных часах пробило три четверти третьего, он шел уже больше часа и давно должен был очутиться на другом берегу; значит, он сбился пути.

Тимар прислушался: в ночи царила глухая тишина. Не приходилось сомневаться, что он не только не приблизился к деревушке на противоположном берегу, но еще больше отдалился от нее.

Даже собачьего лая и то не было слышно.

Тимар подумал, что, должно быть, идет вдоль Дуная вместо того, чтобы пересечь его, и решил изменить направление. Дунай даже в самом широком месте не более двух тысяч шагов шириною, и если все время идти в одном направлении, рано или поздно уткнешься в берег.

Только ведь ночью, да еще в непроглядном тумане, трудно выдержать направление. Начнешь обходить ледяной затор и волей-неволей собьешься с прямой, метнешься вправо, кинешься влево - и очутишься на том самом месте, где уже побывал; вот вроде бы идешь в нужную сторону - еще несколько сот шагов, и ты на берегу, как вдруг передумаешь, свернешь наискосок, и снова блуждаешь в ледовом лабиринте.

Вот уже пятый час Тимар без устали кружит по Дунаю. Усталость дает себя знать: он не спал ночь, весь день ничего не ел и извелся от тяжких дум.

Он остановился и вслушался во тьму. Об эту пору обычно звонят к ранней службе, либо из города, либо из прибрежного села благовест будет слышен.

Разве не ирония судьбы: глас божий, колоколом взывающий к правоверным, столь же сладостно звучит и для еретиков и неверующих. С какой жадностью внимает ему беглец и вероотступник!

Наконец Тимар услышал долгожданный звук: перезвон комаромских колоколов.

Колокольный звон раздавался вроде бы точно позади. Значит, если сделать пол-оборота вправо, а затем идти все вперед, то упрешься в Уй-Сёнь.

Но колокола сыграли над Тимаром злую шутку, заставив его идти вдоль Дуная. Он забрел в такие места, где и шагу по ровному льду не ступить: льдины громоздились друг на друга вкривь и вкось, вздымались отвесной стеною; где перелезая поверху, где проползая на четвереньках, спотыкаясь и падая, Тимар пробивался вперед, однако берега все нет как нет.

Кричать он не осмеливался.

Да и голосов вокруг не было слышно, только кричали над головой невидимые в тумане вороны.

Оставалась последняя надежда: когда рассветет, определить по солнцу, в какой стороне восток, а там для бывалого матроса нетрудно будет установить, куда течет Дунай.

Если бы где-нибудь попалась прорубь, то по течению воды можно было бы сообразить, в какую сторону забирать; но лед лежал плотной коркой, ее без топора не пробьешь.

Развиднелось; но солнца в густом тумане было не видать.

И все время приходилось идти: останавливаться на льду - опасное дело.

Пошел десятый час утра, а Тимару все не удавалось выбраться на берег.

Тут вдруг туман на миг поредел, и обозначился солнечный дик, похожий на тусклый, белый лик или на собственную бледную тень. Весь воздух наполнился мириадами сверкающих ледяных игл; искрясь и вздымаясь клубами, они сливаются в ослепительную дымку.

Теперь можно было и сориентироваться, да вот беда: солнце стояло так высоко, что в какой стороне восток - не угадаешь.

Однако солнце помогает увидеть нечто другое.

Оглядевшись по сторонам, Тимар сквозь сверкающую дымку тумана увидел справа вдали словно бы контуры крыши.

Где дом, там и земля. Тимар направился в ту сторону.

Солнце как проглянуло на миг, так же мгновенно и скрылось. Клубы тумана вновь сгустились над рекою, и Тимару снова пришлось пробираться вслепую.

Теперь он изо всех сил старался не сбиться с намеченного направления. Он шел ровным, размеренным шагом. На этот раз его расчет оказался верным; вскоре сквозь густую завесу тумана проступили очертания крыши. Наконец-то он наткнулся на человеческое жилье. Еще шагов тридцать, и он спасен.

Его отделяло от дома шагов десять, когда он увидел, что это мельница.

Должно быть, ледоходу удалось подобраться к ее зимнему пристанищу и утащить мельницу с собою или же нерадивый хозяин припозднился вытащить ее на берег. Острыми краями льдин борт мельницы был срезан так ровно, словно тут на славу потрудился умелый плотник, колоса разбиты в щепки, а самый сруб вмерз в ледяную толщу и был окружен льдинами, точно бруствером.

Тимар испуганно остановился перед мельницей. Мозг его был одурманен, как у человека, которому мерещатся призраки.

Ему вдруг вспомнилась мельница, затонувшая у периградского омута.

Не призрак ли той мельницы возник перед ним в конце пути, чтобы напугать его... или дать ему приют?

Но какой приют может дать дом, обреченный на гибель, изуродованная мельница, вмерзшая в лед?

Тимар испытывал мучительное желание проникнуть внутрь. Замок на двери был сорван, вероятно, когда мельницу трепало ледоходом, дверь была распахнута настежь. Тимар вошел. Механизмы были в целости, и Тимар не удивился бы, появись сейчас белым призраком мельник, чтобы засыпать в воронку зерна.

Крышу, балки, каждый выступ мельницы сплошь обсело воронье; при появлении Тимара одна-две птицы сочли за благо отлететь подальше, на их место тотчас же уселись другие. Остальные вороны не обратили на человека ни малейшего внимания.