Душевной болезни свойственна обращенность в прошлое, когда человек ничего вокруг не замечает.

Как-то раз Ноэми сказала Тимару:

- Михай, тебе лучше бы уехать отсюда.

- Куда?

- Куда глаза глядят. Здесь ты совсем изведешься. Уезжай отсюда, укрепи здоровье. Я сегодня же соберу твою дорожную сумку, а торговцы фруктами завтра перевезут тебя.

Михай не ответил ни слова, лишь кивнул головой в знак согласия.

Перенесенная им тяжелая болезнь чрезвычайно возбудила нервы, а положение, в которое он сам себя поставил, пережитый удар действовали на возбужденные нервы столь мучительно, что Михай и сам понимал: если он останется здесь, то либо сойдет с ума, либо покончит с собой.

Самоубийство! Нет более легкого выхода из затруднительной ситуации. Злая судьба, отчаяние, страх, душевная борьба, гонения, людская несправедливость, разочарования, разбитые надежды, сердечные муки, физические страдания, нравственные пытки, память об утрате, незабываемый облик дорогих усопших - все это лишь дурной сон. Достаточно нажать на спусковой крючок пистолет, и наступит пробуждение. А те, кто останется тут, пусть терзаются снами.

В последний вечер Михай, Ноэми и Тереза после ужина все втроем вышли посидеть на скамеечке перед домом, и Михай неотступно думал о том, как, бывало, сидели здесь они вчетвером.

Полный круг луны мелькал за серебристыми облаками.

Ноэми, положив руку Тимара себе на колени, взяла ее в свои ладони.

- Что она такое, эта луна? - задумчиво спросила Ноэми.

Покоящаяся на ее коленях рука Михая судорожно сжалась в кулак. "Моя злая звезда! Сроду бы мне не видеть того красного полумесяца!" - сказал он про себя.

Тереза ответила на вопрос дочери:

- Это пустынная и остывшая планета, где нет ни деревьев, ни травы, ни животных, ни воздуха, ни звука, ни цвета.

- Нет ничего? - переспросила Ноэми. - И эта огромная звезда совершенно пустая? Там никто не живет?

- Этого никто не знает! - отвечала Тереза. - Когда я была девочкой, мы в пансионе часто разглядывали ее в подзорную трубу. Она сплошь покрыта кратерами; говорят, что раньше это были вулканы, но теперь и они погасли. Правда, таких мощных подзорных труб, чтобы разглядеть там живое существо, пока еще не изобрели, но ученые люди определенно установили, что там нет ни воды, ни воздуха, а без этого ни животные, ни люди жить не могут.

- А вдруг там все же есть какая-то жизнь? - допытывалась Ноэми.

- О чем ты, право?

- Я тебе объясню. Прежде, когда я была одна, меня часто одолевали тяжелые мысли - в особенности, когда я сидела у берега и смотрела на воду. Вода словно тянула, заманивала меня к себе: как хорошо, должно быть, там, на дне, как покойно было бы там лежать. Не пугайся, Михай, все это было давно... А потом я задала себе вопрос: "Допустим, тело твое будет покоиться на дне Дуная. Ну, а душа? Для нее ведь тоже должно найтись место". И тогда я пришла к мысли, что душе, по своей воле покинувшей бренную плоть, нет иного места, кроме как на луне. А теперь я и вовсе в этой мысли утвердилась. Если там нет ни деревьев, ни травы, ни воздуха, ни воды, ни звука, ни цвета, то это место предназначено для тех, кого тяготит собственная плоть. Там нет ничего плотского, земного, там ничего не причинит им горя, но и радости ничто не доставит.

Тереза и Михай разом поднялись, возмущенные словами Ноэми, которая не могла взять в толк, что их так взволновало. Откуда ей было знать, что ее родной отец покончил с собой, а тот, кого она держит за руку, тоже близок к самоубийству.

Михай сказал, что похолодало, и предложил вернуться в дом.

Теперь он с удвоенным чувством страха будет думать о луне. Одной страшной мыслью он обязан Тимее, другой - Ноэми.

Это ли не кара, когда ночное светило становится зловещим символом, напоминающим человеку о первом его прегрешении, о первом роковом проступке, предопределившем всю его жизнь!

На следующий день Михай уехал с острова. Проходя мимо заброшенного деревянного дома, он даже взгляда не бросил в его сторону.

- По весне возвращайся снова, - ласково шепнула ему на ухо Ноэми.

Бедное создание, она находила вполне естественным, что Михай полгода не принадлежит ей. "Но тогда кому же?" - этим вопросом она никогда не задавалась.

Пока Михай добрался до Комарома, долгая дорога вконец измотала его.

Тимея при виде Михая ужаснулась: она едва узнала его.

Даже Атали и та не на шутку испугалась. Впрочем, на то у нее была своя причина.

- Вы болели? - спросила Тимея, приникая к груди мужа.

- Да, я был тяжко болен.

- Во время поездки?

- Да, - ответил Тимар, для которого эти невинные расспросы были равносильны допросу с пристрастием. Ведь ему приходилось следить за каждым своим словом.

- Вы долго хворали?

- Несколько недель.

- Господи! И нашлось кому ухаживать за вами на чужбине?

У Тимара чуть не сорвалось с языка: "О да! Подле меня был ангел!" Но он тотчас же спохватился и вместо этого сказал:

- За деньги-то как не найтись!

Тимея, даже когда огорчалась, внешне никак не выказывала своих чувств, и сейчас тоже Михай не мог подметить, чтобы хоть какое-то движение души отразилось на этом всегда бесстрастном лице. Ведь оно и прежде было таким же застывшим.

Холодный поцелуй. Каким они обменялись при встрече, не сблизил их.

А Атали шепнула Михаю:

- Ради бога, сударь, берегите свою жизнь!

Тимар понял издевательский смысл этих слов: ему надо жить, чтобы Тимея страдала. Ведь если Тимея вдруг овдовеет, на ее пути к счастью не останется преград. А для Атали это невыносимо, как муки ада.

Растущее в душе Тимара отвращение к жизни теперь усилилось мыслью, что этот демон, люто ненавидящий их обоих, молится о продлении его жизни, лишь бы продлить их с Тимеей страдания.

Все заметили разительную перемену, происшедшую с Тимаром за лето. Веселый, жизнерадостный человек превратился в исхудалую, безгласную тень.

Свой первый день дома он провел, уединившись у себя в кабинете. А секретарь, заглянувший к Тимару пополудни, увидел на его столе конторскую книгу, раскрытую на той же странице, что и утром. Хозяин к ней даже не притронулся.

Доверенные лица Тимара, узнав о его возвращении, немедля поспешили к нему с кипами документов. На каждое сообщение Тимар равнодушно говорил "хорошо" и подписывал все бумаги, какие перед ним клали. Правда, иные документы подписывал не там, где следовало, а на других расписывался дважды.

Под конец он выставил из кабинета всех посетителей. Сказав, что хочет спать, но после было явственно слышно, как он часами непрестанно расхаживает взад-вперед по комнате.

Когда Михай за обеденным столом встретился с женщинами, взгляд его был столь мрачен, что никто не решался с ним заговорить. Обед проходил в молчании. Тимар едва притронулся к еде, да и к вину не выказал охоты.

А через час после трапезы хозяин нетерпеливо поинтересовался у лакея, отчего до сих пор не подают обед, начисто забыв о том, что обеденное время давно прошло и вся посуда на кухне вымыта.

К вечеру им до такой степени овладели сонливость и вялость, что стоило ему чуть присесть, как он тут же засыпал. Однако, когда он разделся и лег в постель, сна не было ни в одном глазу.

О, как холодна эта постель!

Все в этом доме дышало холодом: каждый предмет обстановки, каждая картина на стене, даже старинные фрески на потолке, казалось, вопрошали: "Зачем ты возвращаешься сюда? Ведь ты не чувствуешь себя дома, ты здесь - чужой!".

Ах, как холодна постель!

Слуга, явившийся доложить хозяину, что ужин подан, застал своего господина в постели и поспешил сообщить об этом Тимее. Тимея зашла к мужу спросить, что с ним.

- Ничего страшного, - отвечал Михай, - просто устал с дороги.

- Послать за врачом?

- Нет, не стоит, ведь я не болен.

Тимея, пожелав ему доброй ночи, удалилась; ей даже не пришло в голову проверить, нет ли у него жара.

Тимар, лежа в постели, никак не мог уснуть и невольно прислушивался к каждому шороху в доме. Он слушал, как все домашние разговаривают шепотом и на цыпочках прокрадываются мимо двери кабинета, чтобы не потревожить его сон.

А его занимала одна мысль: куда убежать от самого себя? Разве что в царство снов. Это было бы прекрасно, если бы туда попадали с такою же легкостью, как в царство смерти. Но в мир сновидений нельзя вторгаться насильно.

Опиум? Что же, хорошее средство. Своего рода самоубийство, которое уводит в сон.

И Тимар следил, как постепенно смеркается и вечерние тени погружают в сумрак углы комнаты; ночь становится все темнее, и наконец темнота сгущается в непроглядный мрак - глухую тьму, как в подземелье или перед глазами незрячего человека. Такую тьму доводится "увидеть" лишь во сне.

А Михай понимал, что спит и что слепота, поразившая его зрение, есть не что иное, как ослепление сном.

При этом Михай отчетливо сознавал, где именно он находится. Он лежит в собственной постели, в своем комаромском доме; у кровати стоит ночной столик, на нем старинный китайский бронзовый светильник с расписным фарфоровым экраном; на стене рядом с кроватью большие часы с музыкой; шелковые занавеси на окнах опущены до полу. Массивная кровать старинной работы снабжена выдвижным ящиком, а в сущности, второй кроватью - это поистине произведение искусства, какие и сейчас еще удается видеть в старых домах; в такой постели на ночь могла расположиться целая семя.

Тимар отлично помнил также, что он не запер дверь комнаты, а стало быть, к нему может войти кто угодно. А если кто-нибудь проникнет, чтобы убить его? И какая разница между сном и смертью?

Эту загадку он пытался разрешить во сне.

И вдруг ему приснилось, что дверь тихонько открывается и кто-то входит - женские шаги. Полог у постели чуть слышно шелестит, отодвигаемый чьей-то рукою; над ним склоняется женская фигура.

- Это ты, Ноэми? - произносит во сне Михай и в ужасе спохватывается. - Как ты сюда попала? Вдруг тебя увидят!