— Ладно, я беру ее.


— Зачем, скажи ты мне на милость, понадобилось приобретать эту жуткую картину? — спросил Арчер двадцать минут спустя, когда они с Арабеллой в своем «даймлере» ехали в отель.

— А зачем, скажи на милость, понадобилось приобретать эту жуткую церковную кафедру? — тотчас же парировала жена. — Надеюсь, ты не намерен в нашем новом доме организовать еще и частную церковь?

— Ты не понимаешь, это великолепное произведение, резьба по дереву. А твою картину любой ребенок мог бы намалевать.

— Ну, не исключено, что в этом все и дело. Что это произошло с нашим перемирием? Ты покупаешь то, что нравится тебе, а я приобретаю то, что нравится мне. А что было в телеграмме, которую ты получил утром?

— Да так, деловые вопросы. — Он улыбнулся. — А тебе не кажется, что здесь погода и в самом деле отвратная? Я читал, что и в Риме дождь льет вовсю. Нужно как следует подумать, стоит ли нам отправляться в Италию.

Арабелла вздохнула.

— Иными словами, ты хочешь вернуться домой.

Когда они добрались до отеля, Арчер послал следующую телеграмму:


«МИСТЕРУ КЕРТИСУ КОЛЛИНГВУДУ, ЛОС-АНДЖЕЛЕССКАЯ «КЛЭРИОН», ЛОС-АНДЖЕЛЕС КАЛИФОРНИЯ РАЗРЕШЕНИЯ НА ПУБЛИКАЦИЮ НЕ ДАЮ ДО СВОЕГО ВОЗВРАЩЕНИЯ ТЧК ЗАВТРА ОТПРАВЛЯЮСЬ НА «КРОНПРИНЦЕССЕ СЕСИЛИИ» ТЧК ОТЕЦ».

* * *

Мужчина поднял наездничий кнут и с размаху опустил его на обнаженные ягодицы мексиканской девушки. Согнувшись над козлами для пилки дров в комнатенке конюха неподалеку от конюшни, девушка так и взвилась от невыносимой боли. Кнут ударил так сильно, что на упругой смуглой коже моментально выступил крупный малиновый рубец. Желая стряхнуть с себя боль (подобно тому, как собаки после купания стряхивают с шерсти воду), девушка отчаянно дернулась, отчего ее небольшие груди с темными сосками вздрогнули.

— Готова?! — прошептал мужчина, лицо которого от возбуждения было совершенно мокрым. Рубашка его была расстегнута, открывая поросшую черными волосами грудь. Подняв кнут, он вновь, причем на сей раз еще сильнее, опустил его.

Девушка зарыдала.

Он ударил еще раз, затем еще и еще. К тому моменту, как он нанес ей дюжину ударов, она уже истекала кровью и непрерывно кричала.

— Тсс! Не шуми, ты, сука, или я тебе ни цента не дам, — прошептал он по-испански.

— Не хочу больше, больно!

— Ну, хорошо, хорошо, больше не буду и кнут убираю. А теперь слезай с козел и ползи ко мне.

— Но, сеньор, пол такой грязный!

— Я достаточно плачу тебе, чтобы ты могла покупать самое лучшее мыло, какое только продают в Тихуане. Ползи, говорю!

Морщась от боли, девушка слезла с козел и опустилась на четвереньки прямо на пол. Молодой человек наблюдал, как она ползет к нему. Он был очень красив, но его красота была какой-то грубой, а глаза слегка косили. В лице чувствовалась азиатская кровь. Волосы были иссиня-черные, а кожа скорее смуглая, нежели светлая.

— Ноги мне целуй! — прошептал он, глядя на нее сверху вниз.

Повинуясь, она поцеловала его босые ноги.

— А теперь сними мне штаны!

Приподнявшись с пола, она расстегнула ему ширинку, пуговку за пуговкой, после чего сняла с него трусы.

— А теперь делай то, что ты делаешь лучше всего, ты, шлюха! — прошептал дон Хайме Висент Хуан Рамон Лопес, старший сын Стар и Хуанито, наследник ранчо «Калафия».


Через двадцать минут он появился из конюшни, на ходу застегивая рубашку. Управляющий ранчо стоял возле двери, покуривая «свит кепорал».

— Рауль, заплати ей полсотни и отправь домой, — сказал Джимми Лопес.

Когда пять лет назад в аварии на железной дороге погиб его отец, Джимми перестал пользоваться формальной приставкой к его испанской фамилии части «и-Коллингвуд», поскольку фамилия его и без того теперь выглядела вполне нормально, тогда как с приставкой выходило как-то несерьезно; кроме того, он англизировал свое имя «Хайме» и превратился в Джимми. Хуанито, будучи фанатиком в том, что касалось «сохранения испанского наследства», настоял, чтобы сына назвали Хайме и чтобы все четверо его детей знали два языка английский и испанский. Джимми Лопес уважал свое испанское наследство, однако век на дворе был двадцатый, он был на четверть «анджело» и, кроме того, окончил Гарвард.

Стоял серенький прохладный денек, воды Тихого океана имели оттенок грифельной доски с редкими барашками на волнах. Весь скот на ранчо был давным-давно уже продан, поскольку его разведение было чрезвычайно невыгодно с экономической точки зрения. Ранчо теперь перешло на выращивание апельсинов и лимонов. Джимми сохранил полдюжины ковбоев, чтобы те присматривали за лошадьми и выполняли отдельные виды работ, этих ковбоев он называл по старинке «вакеро». Направляясь сейчас в усадьбу, Джимми увидел, как двое таких вакеро занимались починкой изгороди. Приподняв шляпы при виде хозяина, они поздоровались:

— Buenas tardes, señor[40].

Как бы ни изменял он на английский манер свое имя, для них он по-прежнему оставался «el patron»[41].

Хуанито и Стар модернизировали старую усадьбу, проведя туда в 188o-x годах водопровод и электричество. Однако происшедшее в 1901 году землетрясение привело к тому, что примитивно сделанная проводка закоротила, и начался пожар. Старая усадьба сгорела дотла, причем во время пожара погибло двое слуг. После этой трагедии между родителями Джимми произошла одна из наиболее резких стычек. Хуанито намеревался воссоздать особняк в испанском стиле, тогда как Стар, сытая по горло всем, что имело хоть какое-нибудь отношение к испанскому началу, включая собственного мужа, хотела вместо сгоревшего выстроить современный дом. И поскольку именно она контролировала семейный бюджет, победа осталась за ней, и на месте пожарища появился новый особняк «Калафия»: это была огромная постройка из камня с огромными, под навесом, крыльцами, круглой башней в одном конце дома, закругленными окнами, обращенными в сторону океана.

Хуанито до такой степени ненавидел новый особняк, что в тот самый день, когда жена въехала туда, он покинул ранчо и на поезде «Юнион Пасифик» отправился из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, чтобы взглянуть на недавно поставленные на Бродвее шоу и немного развеяться. Когда отъехали от Сент-Луиса двадцать миль, их поезд столкнулся с товарным составом, в результате чего погибло тридцать три человека, включая Хуана. Однако личность его была такой сильной, а испытываемая им ненависть к красавице-жене столь ожесточенной, что, как рассказывали слуги, его привидение начало посещать особняк, который был для Хуанито столь отвратительным при жизни.

Джимми поднялся по деревянным ступеням большого крыльца, которое было уставлено плетеной мебелью и цветами в горшках и кадках. Возле дверей его встретила одна из трех сестер, Алисия.

— Тебя мама зовет, — сказала сестра, когда Джимми вошел. — По-моему, у нее опять крыша поехала.

— Вряд ли это новость. Ничего, хочет увидеть меня — подождет, а мне сперва нужно принять ванну.

Пройдя по кафельному полу, он стал подниматься по деревянным ступеням. Полчаса спустя, вымывшись и переодевшись в белый льняной костюм, он спустился и зашел на кухню.

Чинина, жена Рауля, помешивала что-то в кастрюльке, которая стояла на плите. Плита топилась углем и имела восемь горелок.

— Buenas tardes, señor, — сказала она, увидев, как он направился прямиком к телефонному аппарату. Она знала, что сеньор Джимми провел целый час в комнате конюха вместе со шлюхой, вытворяя с ней немыслимые вещи. На ее круглом лице было написано явное неодобрение, чего, впрочем, сеньор Джимми решительно не заметил, а если бы даже и обратил внимание, то не придал бы этому никакого значения. Он поднял трубку, назвал оператору требуемый номер и подождал, пока звонок пройдет по всей линии.

— Алло? Будьте добры, могу я попросить преподобную Уандер? Да, конечно подожду… — После нескольких секунд он сказал: — Ванда? Это я, Джимми. Минут через десять я выезжаю в Лос-Анджелес. Увидимся во время церковной службы. Пока.

Он повесил трубку, подошел к кладовой дворецкого, где были прилавки из нержавеющей стали, вытащил из кармана связку ключей. Выбрав нужный, он открыл дверцу в стене, за которой оказался небольшой винный склад. Взяв одну из бутылок, Джимми закрыл дверцу на ключ и через гостиную прошел к выходу.

Возле лестницы он увидел Алисию. Заметив у него в руке бутылку джина, она нахмурилась.

— Мне казалось, что ты намерен немного подождать, — нервно сказала она. — Завтра к обеду у нее все уже пройдет.

— Не пройдет. На пару дней я отправляюсь в Сан-Франциско. Я намерен ей заявить, что этого ей должно хватить до моего возвращения.

— Джимми, она не справится! Она вновь сойдет с ума!

Он принялся подниматься по лестнице.

— Может быть, наша дражайшая маменька уже и так спятила, — сказал он. — А мы просто слишком боимся признаться в этом.


Третьего апреля 1906 года в сан-францисской «Таймс-Диспетч» (газете, которая слилась с «Бюллетенем», унаследованным Арабеллой Коллингвуд от отца) появилось следующее сообщение:


ГОРОДСКИЕ СПЛЕТНИ

ОБЩЕСТВЕННЫЕ НОВОСТИ ОТ СИДНИ ТОЛЛИВЕРА

Завтра одна из наиболее выдающихся дам Сан-Франциско миссис Себастьян Бретт порадует группу любителей живописи во время обеда, который будет устроен в первоклассном «Берлингамском загородном клубе». Миссис Бретт, которая уделяет много своего времени искусству нашего замечательного города, и сама — очень неплохой скульптор. Она содержит свою студию в своем имении неподалеку от Берлингама; именно там она занимается своим нынешним проектом — создает героический монумент Женщине-Первопроходцу. Заказчик — Историческое общество Небраски.


Было четыре часа пополудни, когда Альма Бретт открыла дверь своей студии и вошла туда. За окнами был отвратительный дождливый денек, и миссис Бретт была чрезвычайно рада, что разделалась наконец с обедом, который давала в «Загородном клубе». Двухэтажная студия, которую она сама выстроила два года назад, была тем самым местом, где миссис Бретт всегда могла найти уединение, тишину и покой. Не случайно студия помещалась в одном из дальних концов восьмидесятиакрового поместья, на холме, с которого открывался вид на Сан-Францисский залив; это место было значительно удалено от особняка, в котором миссис Бретт проживала с мужем Себастьяном, двумя детьми и двенадцатью слугами. В двадцать шесть лет Альма представляла собой эффектную блондинку, одну из наиболее известных красавиц города Сан-Франциско.