— Служащие?! — переспросил он. — Мне почему-то казалось, что я нечто большее, чем просто «служащий».

— Казаться тебе может все что угодно. А для меня ты всего лишь служащий, не больше и не меньше. Ну, а теперь выкладывай, что там у тебя?

Арчер подошел к редакторскому столу, протягивая утренний выпуск газеты.

— Ты похоронил мою статью об убийстве в парикмахерской. Но это же сущий динамит! «Бюллетень» посвятил одной только этой теме всю первую страницу.

— «Бюллетень» — дрянная газетенка, и твоя статья о так называемом «убийстве в парикмахерской» тоже дрянная. Потому я поместил ее на шестой полосе, как и «убийство в игорном доме». Более того, я намерен и впредь помещать мусор туда, где тому и надлежит быть.

Арчер уставился на редактора.

— Мусор?! — повторил он, не веря собственным ушам.

— Мусор. Я редактирую эту газету вот уже четверть века и могу сказать, что не намерен пичкать своих читателей рассказами про ужасных убийц и зловещие убийства.

— А они остались, эти читатели? Ведь эти «зловещие убийства» являются новостями, а то, что мы делаем — газетой. Разве ты не понимаешь, что в Чайнатауне началась настоящая тонговая война? Может, эта ерундовая война, из разряда мусора, но тем не менее это война, и наша газета должна освещать ее ход.

— Закрой дверь.

Смутившись, Арчер вернулся и прикрыл дверь, взглянув через вставленное в верхнюю часть стекло на большую редакционную комнату и две дюжины находящихся там столов для репортеров и редакторов. Затем вернулся к заваленному бумагами столу Дэвида.

— Буду с тобой откровенен, Арчер, — сказал тот. — Я вовсе не был рад, когда твоя мать сказала, что ты будешь работать в этой газете, хотя она и заверила меня, что ты начал новую жизнь. Ты говоришь, что ты больше, чем просто служащий. Да, разумеется, так оно и есть. В один прекрасный день эта газета перейдет к тебе, ты станешь ее владельцем, и я это знаю. Но до тех пор, пока ты здесь — для твоего же собственного блага, могу добавить, я не могу делать тебе никаких поблажек, потому что остальные служащие просто возненавидят тебя. А моральный климат в газете играет огромную роль. Мы все — единая команда, а сегодня именно ты являешься самым молодым членом этой команды. У тебя могут быть собственные мысли по поводу того, как делать газету. Надеюсь, я ясно выразил свою мысль?

— Предельно ясно. А тем временем моя мать тратит деньги на эту скукотищу, а наш тираж менее пятнадцати тысяч. И кроме того, «Таймс-Диспетч» невозможно, прямо-таки невозможно читать без зевоты. Со времен «золотой лихорадки» эта Тонговая война — самая горячая тема. Все другие газеты пишут про эту войну и хорошо продаются, а ты тем временем рассуждаешь о мусоре. А ты знаешь, что люди делают с нашей газетой? Уж точно не читают. Они используют ее, чтобы заворачивать пищевые отходы, так что не говори мне про мусор.

Дэвид холодно посмотрел на него.

— Ты уволен, — сказал он.

Арчер даже заморгал от такого поворота дел.

— Ты не можешь уволить меня.

— Именно это я только что сделал. Ты уволен. Убирайся из моего кабинета.

Упершись в редакторский стол кулаками, Арчер подался к Дэвиду.

— Ты ненавидишь меня, — негромко сказал он. — Ты всегда ненавидел меня, потому что мать влюбилась в моего отца, а вовсе не в тебя. Ты просто ничтожество, Дэвид, и всегда был им, вместе со своим идиотским палисадником на своей идиотской Джексон-стрит, со своими паршивыми кошками и шлюхами. Только не думай, будто бы мне не известно о твоих девочках, равно как и о твоих — назовем их тайными — посещениях — самых занюханных борделей на Пасифик-стрит. Может, именно поэтому ты не желаешь печатать, как ты говоришь, мусор? Потому, что ты сам мусор?

— Моя любовная жизнь — это мое дело, — сказал Дэвид, чеканя каждое слово. Он с трудом сдерживался, чтобы не взорваться: Арчеру удалось пронюхать о его маленьком и довольно-таки грязном секрете. — И кроме того, уж если кому и читать мораль, то не тебе. А теперь убирайся к чертовой матери, Арчер, пока я не вышвырнул тебя собственноручно, что, признаюсь, страшно хочу и могу сделать.

Арчер от удивления выпрямился: он никогда прежде не видел Дэвида таким.

— О'кей, я ухожу. Но как только мать вернется домой, тебе придется паковать чемоданы. Газета требует много сил и энергии, Дэвид, а у тебя их нет вот уже много лет. А у меня они есть, и я сделаю эту газету крупнейшей и лучшей на Западном побережье. — Он подошел к двери, шагнул через порог, но вдруг повернулся и, ткнув в Дэвида пальцем, сказал: — И не только на Западном побережье, но и в мире!

Дэвид смотрел на него через стекло. Он не сожалел о том, что сделал. Пусть Эмма тридцать лет вытирала о него ноги, но, будь он проклят, если позволит ее сыну так обращаться с собой. Дэвид потянулся за ручкой, чтобы написать прошение о своей отставке.

Ему вовсе не улыбалось, чтобы его выгнали.


Кан До пересек огромный, как пещера, холл и открыл дверь. На пороге стояла очень хорошенькая, заметно нервничавшая молодая девушка в голубом атласном вечернем платье.

— Я мисс Доусон, — сказала она. — Мистер Коллингвуд ожидает меня.

— Конечно, входите, пожалуйста.

Оказавшись в холле, девушка сняла шиншилловую накидку, защищавшую ее от прохладного майского ветра, и передала Кан До вместе с легким шарфом, который покрывал ее голову.

— Сюда, пожалуйста, хорошая мисс.

Кан До проводил Арабеллу к сдвоенной лестнице, где висел портрет Эммы в полный рост. Арабелла украдкой огляделась по сторонам, стараясь, чтобы слуга не заметил ее любопытства. Она жадно принялась осматривать интерьер особняка, о котором было столько разговоров в Сан-Франциско и который наполнял сердце ее матери жгучей завистью. Конечно же, она никогда не сможет признаться матери в том, что приходила сюда. Никто из родителей не знает, куда она направилась на самом деле. Арабелла сказала лишь, что хочет навестить Клару Флуд, одну из кузин мистера Флуда, жившего через улицу от Коллингвудов. Отец Арабеллы был человеком вспыльчивым, и хотя он практически никогда не поднимал руку на дочь, но если он только узнает, что она приняла приглашение Арчера Коллингвуда пообедать у него дома, вряд ли он сможет отвечать за свои поступки.

— Мистер Арчер, он ожидать вас наверху в картинной галерее, — сказал Кан До, провожая девушку по правой лестнице. — Он сказал, что подумал, что вы можете захотеть видеть картины тайтай перед ужином.

— О, это было бы замечательно, — сказала Арабелла, стараясь скрыть свое нетерпение. Во время обеда с Арчером в «Палас-Отеле» она недвусмысленно дала понять, что очень бы хотела взглянуть на собранные Эммой картины. Подобно многим сан-францисским девушкам из обеспеченных семей, Арабелла получила образование за границей, а именно в привилегированной школе для молодых леди в Париже, где единственным ее интересом, скоро ставшим настоящей страстью, было искусство. Она закончила колледж год назад и десять месяцев потом осматривала крупнейшие музеи и кафедральные соборы Европы. Лишь совсем недавно она вернулась в Сан-Франциско, и почти сразу судьба столкнула ее с Арчером.

Архитектор, который строил для Эммы этот особняк, разместил картинную галерею на верхнем этаже, с тем чтобы днем картины освещались естественным светом. Добравшись до третьего этажа, Кан До распахнул двойные двери красного дерева и объявил:

— Мисс Доусон!

Затем он отступил в сторону, давая Арабелле пройти. Миновав двери, она увидела, что находится в начале длинной галереи, освещенной газовыми светильниками в круглых, как маленькие глобусы, плафонах. Посередине галереи тянулась красная бархатная дорожка, с которой надлежало любоваться картинами. Стены были сплошь увешаны ими, и в свете газовых светильников замысловатого рисунка золоченые рамы картин чуть загадочно сверкали.

Арчер, выглядевший потрясающе красивым в белом галстуке и фраке, подошел и поцеловал ее затянутую в печатку руку.

— Добрый вечер, мисс Доусон, — сказал он. — Так как, насколько я понимаю, вы в некотором роде эксперт по искусству, почему бы вам не посмотреть картины, собранные моей матерью? Если вдруг у вас возникнут какие-либо вопросы, я попытаюсь ответить.

— Благодарю вас, мистер Коллингвуд.

Арабелла подошла к левой стене галереи, и первая же картина, на которую она взглянула, заставила ее затаить дыхание.

— Ватто! — воскликнула она. — Я обожаю Ватто!

— Да, мне и самому он нравится, — сказал Арчер, сцепив руки за спиной. — Я люблю клоунов.

Смущенно взглянув на Арчера, Арабелла открыла свою крошечную серебристую сумочку.

— Вы не будете против, мистер Коллингвуд? У меня небольшой астигматизм. — Она извлекла из сумочки золотой лорнет и раскрыла его. — Стараюсь это особенно не афишировать, но поскольку уж тут собрана такая замечательная живопись… — Приложив лорнет к глазам, Арабелла жадно впилась в полотна. — Да… — вымолвила она наконец, обращаясь больше к самой себе, нежели к Арчеру. — Какая техника! А краски… Потрясающе!

Почти пять минут Арабелла рассматривала картину, и Арчер наконец напомнил о себе, деликатно прочистив горло.

— Следующее полотно — это Рубенс, — сказал он. — Если мы чуть-чуть не увеличим скорость осмотра, то, боюсь, обед у нас может превратиться в ужин.

Арабелла опустила лорнет.

— Извините, но для меня это такое наслаждение, что я могла бы и вовсе обойтись без обеда.

— Правду говорят, что перед лицом такой сверхъестественной красоты — в ее разряд я включаю и вас, мисс Доусон, — надо быть чрезвычайно вульгарным, чтобы думать о еде. Но поскольку я как раз и являюсь очень вульгарным… А кроме того, мама просто убьет меня, если я огорчу ее повара.

На лице Арабеллы появилось презрительное выражение.