Толпа, в которой было немало людей с горящими факелами, пламя которых металось на сильном ветру, одобрительно зашумела. Правда, стоявшая рядом со Слейдом на ступенях «Бонанзы» Чикаго обратила внимание, что энтузиазм был не слишком-то велик и согласие с оратором выразили далеко не все слушатели. Потому-то она и решила несколько оживить собравшихся, чтобы эта политическая акция не кончилась крахом.

— Черт побери, Гас! — крикнула она. — Этот Скотт Кинсолвинг не только подмазывается к «поднебесникам», он еще и евреев любит! Вы только взгляните на этот магазин, расположенный на той стороне площади. Ну-ка, что там за вывеска? «Де Мейер и Кинсолвинг». А жена его кто? Эмма де Мейер Кинсолвинг! Разве не из Мейеров, не из жидов? Даю голову на отсечение — из жидов!

Однако эта антиеврейская выходка была воспринята слушателями еще более сдержано, чем предыдущая, антикитайская.

— Может, ты и права, Чикаго, — крикнул какой-то мужчина из толпы, — но только что бы у нас было без де Мейера и его магазина, а?!

— Кроме того, — крикнул другой, — благодаря Эмме Кинсолвинг в этом городе появился хоть какой-то лоск. И она чертовски красива, гораздо более красива, нежели те телки, которых ты подкладываешь нам, безбожно обдирая за их услуги!

Последнее замечание вызвало раскаты дружного гогота, а на жирном лоснящемся лице Чикаго появилась сердитая гримаса.

— А как все-таки насчет нападения на похоронную процессию? — гаркнул третий человек. — Пусть даже это были китайские похороны. Кем, черт побери, нужно быть, чтобы наброситься на людей, идущих в похоронном шествии?!

— А я тебе скажу, кем именно! — крикнул первый мужчина, начавший этот разговор. — «Сиднейскими утками» из Австралии, черт бы их побрал! Тогда как Скотт Кинсолвинг стоит на страже закона и порядка и, если нужно, поддерживает их с помощью своих парней. Я даже больше скажу: пусть у Кинсолвинга будет еще больше власти, только бы остановить преступность в городе и окоротить этих «уток»!

Ответом на эти слова явился мощный рев одобрения — первое сильное чувство, которое продемонстрировала собравшаяся сейчас на площади толпа.

— Вот дерьмо! — прошипела Чикаго, обратившись в сторону Слейда. — Из Гаса, конечно, хреновый говорун. Выходит так, что мы поддерживаем неудачника.

Слейд взглянул на Гаса, который беспомощно размахивал руками, пытаясь утихомирить разбушевавшуюся толпу. Это было первым из серии мероприятий под девизом «Пауэлла в губернаторы!». Об этом мероприятии извещали многочисленные листовки, его активно рекламировали в «Бюллетене». И день-то наметили вовсе не случайно, желая воспользоваться всеми преимуществами ситуации, возникшей после того, как на похоронную процессию было совершено нападение. Теперь же стало совершенно ясно, что весь план пошел коту под хвост.

Гас — сухощавый, лысоватый и совсем не представительный — был одним из немногих горожан, имевших диплом юриста, пусть даже этот диплом ему выдали в весьма подозрительной «Школе Права» в Миссури. Именно наличие у него диплома и явилось решающим доводом для того, чтобы Слейд и Чикаго решились выдвинуть его кандидатом в губернаторы. Кроме того, за Гасом числились кое-какие сомнительные делишки, а раз уж у него рыльце было в пушку и Слейд знал об этом, то Гаса, в случае его избрания, было бы легко приструнить.

Однако в один момент все переменилось. Слейд вдруг увидел, что Гас решительно никому не импонирует, что как политик он — нуль. Слейду также стало ясно, что популярность Скотта, равно как и популярность его требований обеспечить в городе закон и порядок, оказались много больше, чем они с Чикаго предполагали. Откуда у всех этих людей — выпивающих, сквернословящих, азартных и драчливых калифорнийцев — появилась политическая зрелость?

— Я ведь говорил тебе, что цена слов — цена дерьма, — сказал Слейд. — Есть и более верные пути к победе на выборах, нежели заигрывать, словно шлюха, с избирателями.

С этими словами он повернулся и ушел в «Бонанзу», в то время как собравшаяся на площади толпа принялась скандировать:

— Кин-сол-винг! Кин-сол-винг! Кин-сол-винг!


— Я так горжусь тобой, — прошептала Эмма, лежа в объятиях мужа. — И я так виновата перед тобой, что должна извиниться…

Скотт медленно провел рукой по ее груди.

— Ничего ты не должна мне, — сказал он, целуя ее.

— Начнем с того, что я обязана тебе жизнью. Ты ведь и вправду так разозлил меня, что мне захотелось бороться за жизнь. И кроме того, я обязана тебе Арчером одним и Арчером другим. А теперь вот еще обязана появлением в моей жизни Стар. Какую же необычную семью мы с тобой создаем!

— Более чем необычную. У нас будет огромная семья. Это будет королевская семья Калифорнии.

Повернув голову, она поцеловала его в плечо.

— Дэвид тут говорил, будто Гас Пауэлл устроил сегодня вечером встречу с избирателями, и она с треском провалилась. Так что, может, мы и впрямь будем королевской семьей. Губернатор Скотт Кинсолвинг… Звучит очень неплохо.

— А известно ли тебе, что твои глаза — самые прекрасные, какие только существуют на планете Земля?

В ответ Эмма улыбнулась и поцеловала его.

— А ты будешь самым красивым губернатором в истории Калифорнии.

— Ну, если принять во внимание, что тут не было еще вообще никаких губернаторов, то я принимаю твой комплимент, сколь бы ехидным он ни казался.

— Скотт, знаешь, я должна сделать ужасное признание.

— А именно?

— Думаю, что все это время, уже давным-давно я была в тебя влюблена и сама не сознавала этого.

— Хочешь сказать, что все наши с тобой неприятные стычки были из числа «милые бранятся…»?

Она вновь поцеловала его.

— Да. Разве это не замечательно? И я теперь верю, что и ты тоже любишь меня. Правда, верю. Просто мне понадобилось очень много времени, чтобы… чтобы понять тебя. Ведь ты вовсе не эталон идеального мужа, если на то пошло.

— И что же во мне не так?

— Ну, ты немного неискренний. Мне бы очень не хотелось оказаться в числе твоих врагов, потому что у тебя длинная память и ты любишь давать сдачи.

— Мм… Что ж, похоже на правду.

— Кроме того, ты амбициозен и немного свихнулся на власти.

— Ужасно хочу иметь власть. Помнишь, я говорил о королевской семье?

— Но я могу гарантировать лишь одно.

— Что же?

— Ты прекратишь употреблять свои мерзкие словечки.

— По крайней мере, в твоем присутствии.

— Но знаешь, если быть откровенной, ты все-таки замечательный.

— Вот это мне и вправду приятно слышать.

Он нагнулся и жадно поцеловал Эмму. Когда она почувствовала, что его сильное горячее тело накрыло ее, словно некое волшебное одеяло, то застонала от удовольствия.

— О, как я люблю тебя, — прошептала она. — Ты сделал меня самой счастливой женщиной в мире.

И когда они начали заниматься любовью, Эмма поразилась тому, что влюбилась в собственного мужа. В отличие от краткой, восторженной любви с Арчером, это была более глубокая и богатая любовь, основанная на характере, дружбе и восхищении, а вовсе не на коротких и ярких вспышках физического наслаждения.

«Неисповедимы пути человеческого сердца, — подумала Эмма, — Особенно моего сердца…»


Холодные ветры, дующие с Аляски, сжали своими ледяными пальцами примостившийся возле самого залива город; они просачивались в щели неплотно пригнанных окон, охлаждая жилища и заставляя жителей Сан-Франциско дрожать под одеялами. Двое мужчин, поднимавшихся по Ринкон-Хилл в три часа утра, не дрожали от холода, потому что давно уже привыкли к нему. Звали их Баркер и Фарнсворт, семнадцать лет назад в Англии их признали виновными в поджогах и убийствах всего по двадцати трем пунктам обвинения. Они были тогда перевезены в Австралию и десять лет провели на крошечном островке Норфолк, расположенном в Тихом океане в шестистах милях к востоку от побережья Австралии. Существование на острове было настолько невыносимым, что некоторые заключенные умоляли о смерти, лишь бы не попасть на Норфолк. Как Баркер, так и Фарнсворт неоднократно подвергались порке кнутом; Баркер как-то заработал в один день две сотни ударов. Однако порка была всего лишь одним из многих ужасов острова Норфолк. Баркер подвергся как-то даже так называемой «порке в трубе» — это когда деревянную затычку с крохотным отверстием, просверленным насквозь, вставляют в рот заключенному, чтобы ему почти невозможно было дышать. Еще ему делали «орлиную растяжку» — нечто вроде распятия, после чего Баркер несколько дней оставался парализованным. Фарнсворту доводилось провести несколько дней в «мокрой камере»: в специальную камеру наливали воды и запирали там заключенного, который, находясь по пояс в воде, неминуемо тонул, если только засыпал и падал на пол. Гнусная, садистская сторона британской пенитенциарной системы достигла своего дьявольского расцвета именно на Норфолке, откуда ни одному заключенному не удавалось убежать.

Отбыв в конце концов положенный срок, эти двое были отправлены на Ван-Дименову Землю (в Тасмании), где они находились на положении условно освобожденных. Но как только Баркер и Фарнсворт оказались за тюремными стенами, они быстренько устроили побег и, подобно многим другим парням из Австралии, двинулись на золотые земли Калифорнии. Превращенные с помощью британской исправительной системы в жестоких скотов, они по прибытии в Сан-Франциско примкнули к одиннадцати тысячам таких же крутых парней из Австралии. Их тут прозвали «сиднейскими утками», а эти два слова вселяли ужас в сердца даже самых храбрых из калифорнийцев.

Когда Баркер и Фарнсворт достигли холма, они увидели на вершине дом Скотта Кинсолвинга. В окнах света не было, хотя сам особняк был хорошо виден, возвышаясь над склоном.

Фарнсворт тащил с собой галлоновую емкость лампового масла.