— А ты сейчас куда? — спросила она.

— Нужно проследить за разгрузкой судна, — сказал он от самых дверей. — Буду вечером.

Она нахмурилась, уверенная, что Скотт лжет. Эмма очень даже хорошо понимала, куда он идет.


Экипаж, теперь уже с поднятым верхом, двинулся по Дюпон-гэ или, что то же самое, Дюпон-стрит, главной магистрали китайской части города Гам Сан Та Фоу — Большого Города Земли Золотых Холмов, или «Фа-лан-цзе-ко», как большинство живущих здесь китайцев произносили «Сан-Франциско». Деревянные тротуары шли вдоль непрерывной череды лавок, магазинчиков, большинство из которых прямо на тротуар выставили свои прилавки, на которых громоздились продукты, китайские деликатесы, разного рода шелка. Владельцы лавок охотно торговались с покупателями, а над их головами трепетали красочные полотнища с рекламой товаров.

Ландо Скотта остановилось перед деревянным зданием, над которым не висело никаких полотнищ, а перед фасадом не было никаких прилавков. Вывеска над дверью строго извещала: «СУДОХОДНАЯ КОМПАНИЯ КИНСОЛВИНГА. СКЛАД № 4». На первом этаже здания не было никаких окон, и только два верхних этажа украшали несколько балкончиков, на которых в несколько рядов были поставлены горшки с розовой геранью. Выйдя из экипажа, Скотт направился к двери под вывеской. Открыв ключом замок, вошел внутрь. Взбираясь по плохо освещенной лестнице на второй этаж, он думал о тех китайцах, которые валом валили в Сан-Франциско из Кантона и Гонконга и тащили деньги в его банк. Тысячи «поднебесников» иммигрировали в «Ка-ла-фо-ни-ю», и каждый вынужден был платить около сорока долларов за право пересечь Тихий океан на одном из принадлежащих Скотту судов, и половина этой суммы оседала в карманах Скотта. Однако же подавляющее большинство китайских иммигрантов, которые бежали из Китая от нищеты, решительно не склонны были доверять «чужеземным дьяволам», и потому главной своей задачей считали необходимость заработать как можно больше денег, с тем, чтобы потом возвратиться к себе на родину, открыть свое небольшое дело и сделаться в конечном итоге Гам Сан Хок, иначе говоря — «вернувшимся с Золотых Холмов Сан-Франциско». Таким вот образом тысячи и тысячи возвращались в Китай каждый год, что практически удваивало прибыли Скотта. Условия плавания на нижних судовых палубах, надо сказать, оставляли желать много лучшего, и Скотт знал, что его корабли постепенно превращались в настоящие помойки, хотя он и приказывал капитанам своих судов поддерживать чистоту, насколько это было возможно. Как бы то ни было, но китайцы не были рабами, хотя те суммы, которые нищим китайцам казались целым состоянием, не позволяли осуществлять перевозку в более приемлемых условиях.

Поднявшись по ступенькам, Скотт оказался в небольшом холле. Войдя туда, он невольно улыбнулся, услышав приглушенные звуки расстроенного пианино, которое исторгало из себя «Оставайся верен мне». Пройдя через холл, Скотт открыл дверь. Тут начинался Китай.

По крайней мере, здешний декор был сугубо китайский, вкупе с любопытной смесью американских стилей образующих какой-то экзотический коктейль. С потолка свешивались китайские фонарики, большинство мебели и все раздвижные ширмы были тоже сугубо китайскими. Лишь возле дальней от двери стены находилась явно американская латунная кровать, рядом с которой стояло американское же маленькое пианино.

Около него, повернувшись в сторону Скотта, стояла манчжурская принцесса Ах Той. Женщине было, наверное, лет около сорока. У нее было красивое бесстрастное лицо, сильно напудренное и потому казавшееся неживым. В середине нижней губы женщины была нарисована крошечная ярко-красная «мушка» в виде слезы, на щеках киноварью нанесены небольшие правильной формы круги. Иссиня-черные волосы женщины были зачесаны на тот сложный манер, каковой отличал придворный стиль причесок в Манчжурии, в волосы воткнуты несколько длинных шпилек из слоновой кости. На женщине было ярко-красное, с высоким воротником шелковое платье, украшенное сложным узором из черных и золотых нитей.

Когда Скотт вошел и закрыл за собой дверь, девушка, сидевшая спиной к дверям и мучившая инструмент звуками «Оставайся верен мне», прекратила играть и оборвала пение. И только теперь она обернулась. На вид лет двадцати, одета она была в серебряное платье манчжурского покроя. Выразительное лицо явно указывало на то, что между нею и Ах Той имелось тесное родство, только молодое лицо было более утонченным и более красивым. Не было в нем и намека на жестокость, которая была написана на лице Ах Той.

— Скотт! — воскликнула девушка. Она вскочила со стула и бросилась через всю комнату в его объятия, покрывая лицо Скотта поцелуями. — Чинлинг так рада видеть свой возлюбленный! — пропела она на своей смеси китайского с английским. — Чинлинг так хочет доставлять Скотт приятные минуты!

Скотт мягко отстранил девушку и посмотрел на ее мать, продолжавшую все так же неподвижно стоять возле пианино.

— Добро пожаловать домой, капитан, — сказала Ах Той. — Мы очень скучали без тебя.

— Я ведь просил не обучать ее этим дурацким мелодиям, — сказал Скотт.

— А почему бы и нет? Моя дочь должна стать христианкой, потом она станет настоящей американкой. Однако, насколько я могу судить, капитан сегодня не в лучшем настроении. Не угодно ли ему чаю? Или, может, набить трубочку ah pin yin[10]?

— Оставь нас одних, — сказал Скотт не допускающим возражений тоном.

Ах Той послушно склонила голову, при этом ни один мускул не дрогнул у нее на лице. Она подошла к голубой занавеске и отдернула ее, открыв скрытую за ней дверь. Женщина скрылась за дверью, занавеска вернулась на прежнее место.

Чинлинг — что на имеющем множество оттенков китайском означало «счастливое настроение» или «великолепная жизнь» — успела расстегнуть свое серебряное платье и снять его, представив взору Скотта совершенное в своей наготе тело. Скотт впился в него взглядом, приблизил девушку к себе и зарылся лицом между ее маленьких грудей.

— О, Чинлинг, дорогая! — едва не застонал он. — Я так чертовски люблю тебя!

Чинлинг провела рукой по его золотисто-рыжим волосам.

— Чинлинг любить Скотт, — мягким голосом сказала она. — Вся жизнь Чинлинг для того, чтобы делать Скотт счастливый.

Он погладил рукой ее упругие ягодицы, провел ладонью по бедру.

— Ты должна знать, — прошептал Скотт, — что вне зависимости от того, что бы я ни причинил тебе, я всегда буду любить тебя.

При этих словах в ее миндалевидных глазах мелькнул страх.

— Что Скотт причинить Чинлинг?

Он поднял голову и заставил себя улыбнуться.

— Об этом поговорим позже. А теперь будем же счастливы!

Подняв ее на руки, Скотт перенес девушку на латунную кровать, находящуюся возле пианино, вспоминая при этом, что менее часа тому назад вот так же держал на руках и нес в дом свою жену Эмму. «Боже мой! — подумал он, — нужно все ей рассказать! Я обязан сделать это! Но она сейчас так хороша, так прекрасна. Только еще один разок… совсем один разок».

Он бережно опустил девушку на постель и принялся снимать с себя одежду. Чинлинг внимательно следила за всеми его действиями. Скотт собрался было уже снять брюки, как неожиданно из-за голубой занавески появилась Ах Той.

— Черт бы тебя побрал, женщина! — взревел Скотт. — Разве ты не видишь…

Он не договорил, увидев, что лицо китаянки искажено холодным гневом. Она от двери прошипела что-то по-китайски своей дочери.

Чинлинг стремительно соскочила с постели и прижала к себе брошенное платье.

— Что такое?! — воскликнул Скотт.

Ни та, ни другая не произнесли ни слова, а дочь стремительно скрылась за голубой занавеской.

— Итак, — сказала Ах Той, — все-таки это произошло.

— Что произошло? И почему, черт побери, ты помешала нам?

— Я только что узнала. Об это весь город говорит. Ты привез с собой новобрачную.

Скотт уселся на деревянную скамью.

— Да, это правда, — спокойным голосом сказал он. — И что же здесь такого?

Ах Той скрестила на груди руки — длинные ее ногти напоминали экзотические шипы.

— И что теперь будет с моей дочерью?

Скотт усмехнулся.

— Мне кажется, до сих пор я обращался с вами хорошо. Вы проживали здесь совершенно бесплатно, и, кроме того, я оплачивал все ваши счета. А теперь я намерен предоставить тебе и Чинлинг приличную сумму с тем, чтобы вам не пришлось думать о том, где раздобыть средства на жизнь.

— Боюсь, не так все это есть просто, капитан, — сказала Ах Той.

Из комнаты, в которую вела дверь, скрытая за голубой занавеской, послышался детский крик. Чуть улыбнувшись одними губами, Ах Той повернулась в тот самый момент, когда, откинув занавеску, в комнате появилась Чинлинг, державшая на руках младенца.

— Мы назвали ее Стар[11], — сказала Ах Той, — потому что звезды — они такой красивый, в них истина. Стар — прекрасный имя, вы не согласен, капитан? Ну же, Чинлинг, принеси ребенок отцу.

У Скотта было такое чувство, будто его ноги приросли к полу. Чинлинг несла ребенка, а сам Скотт и шагу не мог сделать навстречу.

— Разве она не восхитительный, Скотт? — с затаенной гордостью прошептала Чинлинг. — Ты держать твоего ребенка на руках? Ты целовать его? Ну, давай же, она не укусит тебя.

Словно во сне, Скотт медленно протянул руки. Чинлинг передала ему ребенка, завернутого в белое одеяльце. Скотт взял у нее ребенка и посмотрел на девочку, как если бы она была созданием с другой планеты. Девочка открыла глазки, посмотрела на отца и издала негромкий булькающий звук. Затем, выпростав руку, ухватилась за волосы на груди у Скотта.

— Тебе не нравиться ребенок, Скотт? — с волнением в голосе спросила Чинлинг. — Ты не гордиться, что сделался ее отец?

— Я… — Скотт набрал в грудь воздуха, со стыдом глядя в глаза своей любовницы, затем вновь перевел взгляд на девочку. — Все так неожиданно, — упавшим голосом сказал он. — Стар… Да, это великолепное имя.