— В таком случае не вижу оснований опасаться, что наше дело потерпит неудачу! — воскликнул Феликс.

У Скотта появилась на губах озорная улыбка.

— Только не обольщайтесь, мистер де Мейер, Сан-Франциско — это город, где полно ловкачей и воров, в нем всегда приходится держать ухо востро. Но я думаю, что, имея такого партнера, как Скотт Кинсолвинг, вы будете на коне. Ну, — капитан помахал рукой, давая понять, что разговор на эту тему закончен, — у нас будет еще время обсудить все подробности этого дела, Феликс. Вы позволите вас так называть?

— Да, пожалуйста, капитан.

— Впереди еще долгое путешествие, и я не намерен уверять вас, что оно будет легким. Завтра в Тринидаде мы пополним запасы провизии, однако они изрядно полегчают к тому моменту, когда мы достигнем Буэнос-Айреса. Вы ведь понимаете, что это не пассажирское судно, именно поэтому мы все здесь так отлично себя чувствуем, разве вот только развлечений маловато. Но поскольку я хочу сделать наше путешествие как можно приятней, то я хочу предложить вам пользоваться моей библиотекой. Вы можете брать любые книги, если, конечно захотите. — И он указал на книжный шкаф.

— Ваши книги выглядят такими высокоумными, капитан, — сказала Зита. — Полагаю, тут не найдется французских романов?

— Боюсь, вы совершенно правы, графиня, — сказал Скотт, награждая ее слегка насмешливым взглядом. — Вам нравятся пикантные истории?

«Она, наверное, представляет себя на месте главной героини всякий раз, когда открывает роман», — подумал Скотт, которому его матросы доложили о посещениях Зитой каюты Феликса.

Зита иронично приподняла бровь.

— Лишь до тех пор, пока главная героиня остается добродетельной, — сказала она с улыбкой.

— Ну разумеется, героиням всегда надлежит оставаться добродетельными как минимум до того момента, когда они выходят замуж. Но после этого, мне кажется, героини могут вести себя как им заблагорассудится.

— У вас весьма своеобразная концепция того, что являет собой брак, капитан.

— Я замечал, что подобное же мнение разделяют многие другие люди, с которыми мне доводилось разговаривать. Скажите, Феликс, а ваша дочь любит читать?

— Даже очень. Она читает запоем, хотя главная ее любовь — фортепиано.

— О, так она умеет играть?

— И даже очень хорошо. Раз уж зашла об этом речь, я признаюсь вам, что одной из главных проблем, связанных с тем, чтобы уговорить Эмму приехать в Калифорнию, была ее боязнь, что в Америке не отыщется ни единого фортепиано.

— Что ж, — сказал Скотт, — она недалека от истины. — Он выбрал из специальной коробки, принесенной Абнером, сигару. «Фортепиано, стало быть, — подумал он. — Интересно…»

Глава Десятая

Дэвид Левин сидел в пабе «Гуд Куин Бесс» в Буэнос-Айресе и размышлял об Эмме, потягивая ром и почесывая недавно отрощенную бородку. Ненавидел он Эмму за то, что она фактически выбросила его на берег на Ямайке? «Нет», — признавался он себе и вздыхал, он не мог ненавидеть эту женщину. А кроме того, Дэвид был почти уверен, в том, что это было делом рук проклятого капитана Кинсолвинга. Но так как он вот-вот намеревался обогнуть мыс Горн на борту «Летящего облака», можно считать, что Эмме не удалось от него отделаться. Он плыл в Сан-Франциско, он отрастил бородку — и почему только мысль об этом не пришла к нему раньше? — и не исключено, что у него еще вполне все может сложиться с Эммой. Если только за это время кто-нибудь другой не подцепил ее…

— Добрый вечер, лапочка. Не надоело скучать в одиночестве?

При звуках кокни Дэвид резко обернулся. Девушка, стоявшая рядом, была одета в плотно облегающую черную блузку, фасон которой давал возможность хорошенько рассмотреть ее большой бюст, на плечах было наброшено довольно-таки паршивенькое боа. Несмотря на практически полное отсутствие знаний о противоположном поле, даже Дэвид сумел сообразить, что перед ним дешевая шлюшка.

— Я… — Дэвид залпом выпил ром.

Этот паб, который содержал человек, некогда служивший в британском королевском флоте, был расположен неподалеку от доков Буэнос-Айреса, и сюда нередко заглядывали английские моряки. Уже много лет это заведение привлекало также и проституток, которые обслуживали тех, кто расширял границы Британской империи.

— А ведь ты покраснел… — И она шутливо погрозила пальчиком… — Надо же, как мило… Меня зовут Кора. Если хочешь, я могу сделать так, что твой шалунишка вскочит и споет «Правь, Британия…»

Дэвид чуть не грохнулся с высокого стула. Его отец Исидор Левин был владельцем книжной лавки в Лондоне, дружил с Исааком Дизраэли, известным литератором, отцом Бенджамина Дизраэли. Последний был для Дэвида подлинным кумиром, ибо оказался в числе тех первых евреев, избранных в парламент. Он также был автором трех великолепных романов, один из которых — «Сибиллу» — Дэвид приобрел в Кингстоне и как раз читал в настоящее время. Дэвид и сам мечтал в один прекрасный день сочинить выдающийся роман. Может, это даже будет история безответной любви — вроде — увы, увы! — собственной его любви к Эмме. Но дело осложнялось тем, что Дэвид получил сугубо книжное, исключительно рафинированное образование и понимал, что сцены страсти едва ли окажутся ему по плечу, если возникнет необходимость писать таковые. Сейчас же он смутился, ибо никто никогда при нем не говорил вслух об интимных частях тела.

— Ты, это… — начал было он, и снова выпил. — Хочешь рому?

— О, с удовольствием. — Она улыбнулась, обнажив гнилые зубы. — Для Коры это вроде мамочкина молочка! А если ты возьмешь мне сразу две порции рома, то в качестве награды я возьму у тебя в рот.

Дэвид Левин, желавший стать писателем, пишущим в стиле социального реализма, едва не упал в обморок.

* * *

Восемь всадников скакали среди пампасов по залитой лунным светом дороге приблизительно в шестидесяти милях к юго-западу от Буэнос-Айреса. Пампасы были самой сутью Аргентины, этой богатой, плодородной равнины, которая, подобно океану, волнообразно поднимаясь и опускаясь, простиралась до самых гор, вздымавшихся на западе. Это была страна, в которой насчитывалось совсем немного дорог и еще меньше городов, а расстояние от одного имения до другого оказывалось столь большим, что даже в тихую лунную ночь собаки соседей не слышали лая друг друга.

Всадники были гаучо, в их сердцах пылала жажда убивать. Приблизившись к имению дона Хайме Марии Урибеллареа, молодого и вместе с тем состоятельного помещика, женатого на Ирине Алексеевне, дочери графини Давыдовой, ковбои остановились и слезли с лошадей. В это время дон Хайме и его жена крепко спали в спальне своего двухэтажного дома.

Большинство наездников были метисы, в жилах которых индейская кровь смешалась с испанской. Три века назад испанцы завезли лошадей в Северную и Южную Америку, и местные индейцы очень скоро стали искуснейшими наездниками, а их потомки так и вовсе не имели себе равных, когда речь заходила о верховой езде. Они почти сплошь были коренастыми мужчинами, носили черные шляпы с широченными полями, плотно облегающие рубахи, куртки «болеро», изукрашенные ручной вышивкой, вязаные шарфы, мешкообразные штаны и короткие кожаные сапоги. У иных были револьверы, но всякий носил с собой украшенную серебряными накладками бутыль из сухой тыквы и серебряную специальную трубочку, чтобы потягивать чай мате.

Ковбои, посасывая свой чай, взошли на крыльцо. Один из них с помощью револьвера высадил дверной замок. Открыв дверь, мужчины оказались в небольшой прихожей, освещенной керосиновой лампой. Один из вошедших взял лампу, и все двинулись вверх по лестнице.

В хозяйской спальне на втором этаже дон Хайме и его супруга проснулись от звука пистолетного выстрела, и дон Хайме принялся торопливо натягивать брюки. Потомок одного из двадцати наиболее влиятельных родов в Аргентине, известных под названием «Олигархия», дон Хайме был владельцем 150 тысяч акров земли и 30 тысяч голов скота. Схватив с ночного столика револьвер, он бросился к двери спальни как раз в то самое мгновение, когда дверь распахнулась. Дон Хайме выстрелил, убив первого из гаучо, однако же и сам получил от второго гаучо пулю, которая пробила грудь молодого человека. Ирина закричала, а гаучо один за другим ввалились в спальню и буквально изрешетили женщину пулями. Керосиновая лампа была брошена в ноги высокой кровати — постельное белье загорелось, и пламя быстро поглотило тело Ирины, из которого все еще сочилась кровь. Постель превратилась в погребальный костер. Спальня наполнилась дымом, и все гаучо поспешили ретироваться. Увидев вышедших в холл второго этажа двух слуг, гаучо выстрелили им в лицо. Войдя затем в детскую, они тотчас же убили и обеих маленьких дочерей дона Хайме, после чего спустились вниз. Серебряные шпоры отбивали мелодичный такт, когда они спускались по лестнице, и под этот серебряный перезвон имение превратилось в пылающий ад.

Но прежде чем ускакать в ночь, один из гаучо швырнул на землю дощечку. На ней было вырезано: «Смерть всем врагам каудильо Хуана Мануэля де Розаса!»

Устроенная в доме дона Хайме и занявшая от силы пять минут кровавая бойня вскоре получила известность как «Убийство в пампасах».


— Пианино! — воскликнула Эмма, когда Скотт привел ее в небольшой обеденный салон «Императрицы Китая» и показал ей инструмент. Здесь уже были Феликс, Зита, а также еще несколько пассажиров, пришедших сюда, поскольку время близилось к обеду. — Но откуда оно тут взялось?

— Я приобрел его сегодня утром в Порт-оф-Спейне, — сказала Скотт. — Так, ерунда, Франц Лист разве что плюнул бы на него, однако я подумал, что вы сможете, вероятно, немного развлечь нас.

Обогнув обеденный стол, Эмма уселась за миниатюрное пианино, которое было накрепко привинчено к палубе около левой стены салона. Эмма сразу же принялась исполнять шубертовскую сонату ля-мажор. Приятная мелодия до краев наполнила все это помещение с низким потолком; даже скрип судна не мешал слушателям наслаждаться музыкой. Ветер набирал силу, судно постанывало, и деревянный скрип превращался в некое подобие жутковатого звукового фона. Как только Эмма закончила играть, небольшая аудитория разразилась благодарными аплодисментами.