– Так вот, это был подлинный Антон Миодраг Ланселот Руби, – грустно признался принц. – Одна из моих лучших работ! Мне так не хотелось расставаться с ней!

– Это была подделка? – пискнула Хани. – Ты… ты продал фальшивого Рембрандта?

– Ну зачем так грубо? – поморщившись, ответил Ланс. – Между прочим, это адская работа – имитировать манеру и технику настоящего мастера. Например, на своего Вермеера я затратил в десять раз больше времени и сил, чем он сам!

– На Вермеера? – оглушенно повторила Хани. Ей казалось, что она сходит с ума.

– "Женщина перед зеркалом", – пояснил Ланс. – Ее нашли прошлым летом в Антверпене.

– О Боже! – выдохнула Хани. Ей стало почти физически плохо, когда она подумала о том, какое применение нашел Ланс своему невероятному таланту. – И эта картина… тоже?

Ланс кивнул. Он по-прежнему не смотрел на нее, но Хани показалось, что его глаза как-то подозрительно поблескивают. Очевидно, признание далось ему нелегко.

– Но больше всего труда потребовала "Мона Лиза", – задумчиво проговорил Ланс. – Моя "Мона Лиза"! Разумеется, не та, что висит в Лувре, а один из эскизов к ней, но, как ты сама понимаешь, он совершенно бесценен. Эти неуловимые переходы, игра света и теней… Старик Леонардо словно бросал мне вызов, но я справился. Экспертиза ничего не заподозрила, и Алекс продал его одному американскому…

Ланс наконец взглянул на нее, увидел расширившиеся от ужаса глаза Хани, ее приоткрытый рот и запнулся на полуслове. В следующее мгновение он схватился за живот и захохотал так, что его буквально согнуло пополам.

– Боже мой! – простонал он между двумя приступами смеха. – Посмотри на себя: ты сейчас похожа на ребенка, у которого отняли коробку сладостей! Нет, Хани, ты просто неподражаема! Скажи… – Он вытер выступившие слезы. – Тебе еще никогда не приходилось слышать, чтобы продавали еще один Бруклинский мост или статую Свободы?

– Так это была шутка? – ровным голосом осведомилась Хани, как только ей удалось более или менее взять себя в руки.

Принц кивнул, и она почувствовала жгучую обиду и гнев, который оказался неожиданно сильным. Подумать только, как он с ней обошелся! А она-то с таким участием отнеслась к его таланту…

– Должно быть, вы решили, что я – совершенная дурочка, ваше высочество?.. – произнесла Хани, прилагая огромные усилия к тому, чтобы справиться с дрожью нижней губы.

Ланс сразу перестал смеяться, и его лицо стало озабоченным.

– Послушай, Медок, – начал он, – я вовсе не хотел тебя обидеть…

– Я, конечно, бываю излишне доверчива, – перебила она его сквозь непрошеные слезы, подступившие к самым глазам и вот-вот готовые пролиться. – И я понимаю, насколько смешно это выглядит со стороны. Очевидно, я должна быть польщена, что благодаря мне у вас с Алексом есть над чем посмеяться… – Хани не удержалась и всхлипнула. – Но это еще не все, Ланс! Да будет тебе известно, что я была достаточно глупа, чтобы пожалеть тебя! Боже, какая наивность! Я вообразила, будто ты способен на глубокие чувства, и теперь расплачиваюсь за это. Разве мотыльки думают или чувствуют? Нет, они просто порхают, бездумно скользят по поверхности жизни, потому что единственное их предназначение – быть красивыми!

Хани не замечала, что почти кричит, – так велико было ее разочарование.

– Никто не воспринимает их всерьез, никто не ждет от них ничего сверх того, что они могут – способны! – дать. А я воспринимала тебя всерьез, Ланс, и это было моей главной ошибкой. Но я готова поклясться, что этого больше никогда не случится!

Вскочив на ноги, Хани бросилась прочь, но успела отбежать всего на несколько ярдов, прежде чем Ланс догнал ее. Его руки легли ей на плечи и с силой развернули, так что Хани оказалась с принцем лицом к лицу.

– Я не мотылек, черт побери! – воскликнул он и слегка встряхнул ее. – Наверное, я тоже был слеп и глуп, когда дразнил тебя, не понимая, что делаю тебе больно. Но я вовсе не такой бесчувственный чурбан, каким ты меня представила! Моя чувствительность может поспорить с твоей. Черт возьми, ты ведь и сама тщательно прячешь от меня свои эмоции и переживания! Хотя я и не понимаю – почему…

– Не понимаешь, потому что я вовсе их не прячу! – крикнула в ответ Хани. – Это ты прячешь свои чувства ото всех и не хочешь признать, что они существуют! Я знаю, что твои картины имеют для тебя огромное значение, но даже Алексу ты не признаёшься, что это нечто большее, чем просто приятное времяпрепровождение! Почему ты не хочешь согласиться с тем, что способен дать миру нечто совершенно особенное? Почему ты предпочитаешь прятаться, словно занимаешься чем-то постыдным, грязным?

Лицо Ланса стало таким же напряженным и гневным, как у нее.

– Что ты-то об этом знаешь?! – прогремел он, и его ультрамариновые глаза потемнели. – Хорошо, согласен: для меня это важно. Возможно, это единственная важная вещь в моей жизни… Теперь ты довольна?

– Нет! – крикнула Хани. – Ты так и не объяснил мне, почему ты не выставляешь свои работы!

– Как раз потому, что это – важно, черт возьми! – воскликнул Ланс, с трудом сдерживаясь. – Или ты считаешь, что мне не дает покоя слава какой-нибудь очередной новоявленной звезды поп-арта? Нет, моя работа кое-что для меня значит, и именно поэтому мне не хочется, чтобы к ней относились как к посредственной мазне богатого скучающего плейбоя.

– Но это же не обязательно! – возразила Хани. – Существует серьезная профессиональная критика. Экспертам достаточно взглянуть на любое твое полотно, чтобы понять: перед ними талант, настоящий, исключительный талант!

– В самом деле? – с издевкой спросил Ланс. – По-моему, ты один раз уже расписалась в своей наивности и чрезмерной доверчивости. Критика еще может признать талант в каком-нибудь голодном юноше из полуподвала, но никак не в принце крови! Нет, я не сомневаюсь, что мои работы будут хорошо продаваться, но не уверен, что их не будут приобретать только для того, чтобы иметь лишний повод посудачить о Неистовом Лансе. И будь я проклят, если дам кому-то такую возможность! Пусть лучше мои холсты гниют где-нибудь в чулане!

В его голосе звучали такие страсть и горечь, что у Хани на мгновение перехватило дыхание.

– Ты не прав, Ланс! – с горячностью возразила она. – Даже если первые твои картины и воспримут именно так, то потом все поймут…

– Это ты не права, – отрезал он решительно, и его лицо, секунду назад пылавшее страстью, стало угрюмым и замкнутым. – Я знаю, как это бывает, и еще я знаю, как часто это бывает. Поверь, того успеха, о котором я говорю, мне не составит труда добиться, но он был бы для меня разочарованием – разочарованием гораздо более сильным, чем если бы мои холсты вечно оставались sub rosa*. Я не хочу рисковать…

* В безвестности (букв. – "под розой", так как роза считалась в древности символом тайны) (фр.).

– Какая расточительность! – прошептала Хани, и внезапно эмоции и чувства, которые она сдерживала ценой невероятных усилий, разом нахлынули на нее. Глаза ее наполнились слезами, и две прозрачные светлые капельки скатились по щекам. – Какая преступная расточительность! – повторила она.

На лице Ланса появилось удивленное и даже испуганное выражение. Он медленно поднял руку и провел пальцами по ее мокрой щеке.

– Ты плачешь? – спросил он. – Из-за меня?! А знаешь, мне это даже нравится. Насколько мне известно, за всю мою жизнь никто не пролил из-за меня ни одной слезинки.

– А почему, собственно, кто-то должен о тебе плакать? – в замешательстве и потому несколько сердито спросила Хани. – Разве ты когда-нибудь кому-нибудь показывал, что под клоунской маской, которую ты носишь, скрывается нормальный человек? И этот человек заслуживает хотя бы пары слезинок…

– Я передумал, – вдруг быстро сказал Ланс и нахмурился, словно вспомнил о чем-то, не имеющем никакого отношения к Хани. – Мне не нравятся твои слезы. Перестань, Медок, у меня внутри все переворачивается!

– Мне это тоже не нравится, – ответила Хани, и слезы потоком потекли по ее щекам. – Я не хочу жалеть тебя! Ты этого не заслуживаешь…

– Я знаю, – произнес Ланс непослушными губами, привлек ее к себе и поцеловал в висок; в его объятиях Хани сразу почувствовала себя удивительно спокойно. – Я знаю, – повторил он, слегка откашлявшись. – Но ты уже не сможешь забрать назад те слезы, которые пролила. Ты подарила их мне, и теперь они мои. Я буду хранить их возле самого сердца и вынимать, когда мне будет особенно грустно или одиноко. – Говоря это, он начал нежно покачиваться из стороны в сторону, убаюкивая, успокаивая Хани. – Я буду смотреть на них и говорить самому себе: "Видишь, старина Ланс, ты не можешь быть совсем уж плохим! Ведь Хани плакала о тебе".

– Дурачок! – всхлипнула Хани, машинально обхватывая его руками за плечи и с силой прижимая к себе. – Какой же ты все-таки дурачок! Ну почему я позволяю тебе так со мной поступать?

Ланс ласково провел ладонью по ее волосам.

– Ты же сама сказала, что я клоун. А у каждого Арлекино должна быть своя Коломбина, – веско заметил он. – И мне кажется, что я свою Коломбину нашел! Ты как будто специально создана для меня, любимая!

Хани ткнулась лицом в густые светло-каштановые волосы у него на груди. И хотя ее кожа была тонкой, как шелк, и очень чувствительной, ей было удивительно приятно чувствовать щекой эти маленькие пружинки. От Ланса пахло мылом, морской солью и сладким мускусом – типично мужской запах, который до сих пор всегда подавлял Хани. Но в объятиях Ланса она чувствовала себя так уютно и спокойно, что ей снова захотелось заплакать, а щемящая нежность, которая исходила от него, пьянила, как старое выдержанное вино.

Хани подняла голову, чтобы проверить, чувствует ли Ланс что-нибудь подобное, и наткнулась на его неожиданно суровый взгляд.