Елена Ткач - Золотая рыбка

– Только бы успеть! Только бы успеть! – шептала она в горячке, трясущимися руками разматывая проволоку.

Кинувшись к каминной решетке, Вера замотала вокруг ее прутьев один конец проволоки, а другой бросила в яму Алеше. Тот сразу поймал, ухватился и начал подтягиваться, с неимоверным трудом стараясь вытянуть завязшие ноги.

Ах, как не хотела чертова пасть отпускать свою жертву!

Веру колотил озноб – она видела, что проржавевшая решетка трещит и ломается, еще мгновение – и она не выдержит тяжести, а Алеша сорвется вниз… Она подбежала к яме, протянула руку, прекрасно понимая, что вытянуть его у нее сил не хватит… Но вот его руки коснулись края, одна нога подтянулась и оперлась о край коленом… В этот момент решетка не выдержала и сорвалась, по пути саданув Алексея в висок. Каким-то чудом он все-таки удержался на самом краю. Вера, одной рукой впиваясь в землю, чтобы удержать равновесие, другой изо всех сил вытягивала его наружу… Вот уже и второй ногой зацепился он за неспешно осыпающийся край ямы… и выбрался на поверхность.

В тот же миг торчащий край сундука ухнул в жижу. С плотоядным чавканьем земля проглотила свое добро!

Как долго стояли они обнявшись! Чуть раскачиваясь из стороны в сторону у самого края ямы… С ног до головы перепачканные, измученные, они сияли от счастья, снова получив в дар от жизни возможность быть рядом и касаться друг друга…

– Господи, я не верю, я не хочу верить, что ты мой брат! – стонала Вера, припадая к его груди. – Ты любимый мой, мне предназначенный! Господи, какое счастье, что ты уцелел… Пусть я грешница, пусть меня накажут – но не могу больше… я хочу быть с тобой!

– А может быть, мы просто одно целое, которое в мифические времена звалось андрогином? – улыбался Алексей, вытирая слезы с ее лица.

– Андрогины – это гермафродиты, что ли? – с капризной гримаской всхлипнула Вера.

– Дурочка, это наши предки… ну, по крайней мере, так считали древние греки. По их мнению, предки людей были трех родов: мужчины, женщины и андрогины, у которых были признаки обоих полов. И этим они страшно гордились! А Зевс рассердился на них – чего, мол, гордиться-то!.. – и разрубил каждого вдоль, чтобы с тех пор они мучились и искали свою половинку. И тот, кому это удавалось, вот как нам с тобой, находил свою любовь! Он нежно поцеловал ее в кончик заплаканного носа.

– Давай поскорей выбираться отсюда. Ночь!

Им обоим стало не по себе… Радость спасения на миг заслонила весь кошмар пережитого. Но теперь все случившееся разом встало перед их мысленным взором. Взявшись за руки, они подошли к краю страшной могилы, постояли молча с минуту, прощаясь со сгинувшим в ней человеком. Ни у одного, ни у другого ни на секунду не возникло и тени злорадного мстительного чувства – человек уже поплатился за все, и поплатился ужасно! Не дай Бог такой кончины даже самому закоренелому злодею… Однако небеса приговорили Аркадия именно к ней!

Быстренько завернув в кусок брезента свои инструменты, они бросились прочь из старого дома. Свет фонаря, словно припадочный, бился в истерике, освещая им путь. Выбравшись наружу через окно, они увидели, что на дворе черным-черно. Только высоко над головами в иссиня-черном небе застыла круглая всевидящая луна. Полнолуние!

Алексей посмотрел на часы – было четверть одиннадцатого.

– Значит, дома будем около часа, – прикинул он. – Отмоемся, выспимся… Устала, малыш? – Он прижал ее к себе.

Как чудесно было снова вдыхать запах ее волос! Это и означало – жить…

– Лешенька… – Вера, смутившись, выскользнула из-под его руки. – Я все-таки не знаю… это был порыв – там, у ямы. Ты и сам понимаешь…

– Ты хочешь сказать, – помрачнел он, – что мы снова будем играть в эти игры – в братика и сестру?

– Я не знаю. Я совсем запуталась. Знаешь, душа мне говорит, что можно, что мы должны любить друг друга и ничего запретного в этом нет… Такое абсолютно интуитивное чувство… А вот разум!

– Давай сейчас не будем об этом. Утро вечера мудренее…

– Как? – Эти его слова мгновенно напомнили ей отца Александра.

– А так – сообразно старинной мудрости! Пошли, пошли, давай-ка к машине, ты вот эту сумку бери – она полегче, а остальное я понесу.

– А свиток, свиток! – вспомнила Вера. – Где наш спасенный свиток? Спасенный и спасший… он ведь тебя спас!

– Как это – он? – удивился Алексей, потрясая над головой старинным свитком, который он предусмотрительно спрятал за пазуху.

– Да так… Он откатился точнехонько к мотку проволоки, про который я напрочь забыла. А он мне напомнил! Давай поглядим, что там!

– А может, утром? На свежую голову? Честно говоря, с меня хватит!

– Утро вечера… – Какая-то мысль не давала Вере покоя, но, похоже, она сама еще толком ее до конца не осознавала.

Скорым шагом они спустились к машине, преспокойно стоящей там, где они ее и оставили. Только рядом – чуть-чуть поодаль – желтел старенький осиротевший «мерседес».

– Может, в город его отогнать? – предложила Вера. Сердце ее сжалось – они были живы, здоровы и при всех превратностях судьбы – все-таки были вместе… Вся жизнь впереди – лучшая ее часть, когда, натыкавшись по молодости, как слепой щенок, по углам, человек обретает зрение, обретает вкус к жизни… А Аркашка! Хотя и был он скотиной бессовестной, а все же живая душа…

– Здесь оставим. Кому-то приглянется… Ты простила его? – Алексей резким движением повернул ее лицом к себе и заглянул в глаза. – Я – нет! И не надо его жалеть – поделом получил. Лучше подумай, что он хотел с нами сделать… Он тебя не жалел!

– А кто тебе сказал, что я его жалею? Просто всегда жаль, когда чья-то жизнь ломается. Мог бы человеком быть… Он ведь умер намного раньше, понимаешь? Душа его умерла, жаль!

– Ладно, пошли. – Алексей отпер дверцу машины и стал укладывать в багажник вещи. – Садись впереди, теперь я поведу.

Когда оба уселись, Вера включила лампочку и протянула руку:

– Давай!

Алеша молча отдал ей старинный свиток.

– Только поаккуратнее с ним, вообще-то надо бы в специальные условия хранения его поместить, защитить от всяких воздействий вредных – света, воздуха, – он же невесть сколько взаперти под землей пролежал, того и гляди – рассыплется…

– Я все понимаю, милый, но ничего не могу с собой поделать… Слаба! Пресловутое женское любопытство! Ну сам ты разве сможешь спокойно ехать до самой Москвы, когда за пазухой такое! Может, в нем разгадка тайны рода…

– Сыт я по горло тайнами рода… Ну давай, разворачивай! Только осторожнее…

Они склонились над кусочком холста, соприкоснувшись висками, и дыхание их смешивалось над старинными записями, которые содержались внутри.

– Тут послание! С ятями! – вскрикнула Вера, когда холст был развернут и их взорам открылось письмо, написанное на плотной полуистлевшей бумаге. – Ой, у меня от волнения в глазах двоится, читай!

– Сейчас попробуем… – Алеша немного помедлил и начал читать чуть ли не по складам, с трудом разбирая буквы:

«Добывшему сие открываю волю барина моего, его высокоблагородия Даровацкого Павла Андреевича, завещавшего мне после кончины своей схоронить навеки сей клад. Чтобы не пустить его вновь в мир сей губить души человеческие, просил меня господин мой приложить к бесовскому сокровищу сию записку. И открыть в ней источник всех бед его рода – тайну, сгубившую множество предков его и его самого. Древний род Даровацких берет начало во тьме времен – в четырнадцатом веке. Тогда появилась у нас в Москве родовитая девочка-венецианка – дочь тамошнего правителя – по-ихнему дожа. Как она попала в Москву – доподлинно не известно, только знаем, что сделано это было по воле умирающей матери – отец ее к тому времени уж погиб от вражьей руки. При девочке той – Катерине – был сей сундук с золотом и драгоценностями – ее приданое, посланное за нею матерью. Определили ее в дом знатного боярина Кудеярова, где она должна была содержаться вплоть до совершеннолетия, – а там ей положено было замуж идти. А Кудеяров воспылал сердечно к Катиному приданому, и не захотелось ему отдавать сие сокровище в чужие руки. И определил он девочку в Новодевичий монастырь, а приданое ее при себе оставил. Однако девочка была памятливая и смышленая – она помнила и про материн завет, и про сундук с золотом. От всего богатства осталось при ней одно нательное украшение – золотая рыбка сверкучая, которую носила она на груди тайком от монашек. Росла Катерина, стала девушкой взрослой, красавицей необычайной. Волос темный вьется, глаза блестят, что маслины их итальянские, носик тонкий, прямой, ноздри выгнуты – с норовом и с упорством девица росла! И повадился в монастырь на молитву ходить молодой купец Водопьянов. Приглянулась ему молодая монашенка, да и он был парень рослый да видный – волосом светел, глазом остер. И Катерина полюбила его всем сердечком своим, и любовь их творилась медленно – не спеша разгоралась, потому что купец наш морским путем с Венецией торговал. Пока – туда, пока – сюда возвернется, а Катя все расцветает да ждет… Уговорились они, что, как только купец на обзаведенье семьи денег соберет – своих денег у него в ту пору не было: в деле он был вместе с отцом своим, – так Катерину из монастыря и похитит. А она, как только ему в море плыть, так молила все, что можно, про их семью разузнать – сердцем чуяла, что неспроста родители ее умерли… Вот и хотела, чтоб допытался избранник ее, не было ли в смерти их тайны какой, не повинен ли кто… Тот и расстарался – узнал от какого-то ювелира, который, еще будучи подмастерьем, служил у ее отца, что учитель его – первый в Венеции золотых дел мастер, чернокнижник и дивный мудрец – перед смертью передал отцу Катерины сделанное им особенное украшение – золотую рыбку, которая прыгает, как живая. И рыбку эту чародей тот заговорил – наслал на нее проклятье на долгие времена. И тотчас после того сперва отец, а потом и мать ее умерли в одночасье. Отца – казнили, а мать – от чумы сгорела. Тогда всю Венецию спалила чума. И молодой ювелир тот, чудом оставшийся в живых, все твердил нашему купцу Водопьянову, что страшнее той заклятой золотой рыбки в свете вещицы нет, что она – страшнее чумы и от нее пойдут по земле немыслимые злодейства… Эту небылицу и сообщил купец своей ненаглядной монашенке. А она – не будь дурна – и поверила! И рассказала своему купчику, что, мол, верно, и на нее то проклятье легло – про наследство свое рассказала, из-за которого ее в монастырь упекли и свободы лишили. А Водопьянов-то, брат, струхнул – больно италийских рассказов о проклятой рыбке он испужался – и утек от своей монашки. Как в воду канул! А она стала чахнуть, болеть, а вскоре и вовсе слегла пластом. И не знала она до поры, что купчик ее, прознав от монашки своей про несметное сокровище, которое Кудеяров-враг заграбастал, начал вокруг дочери Кудеярова Олены все увиваться. Раз такой клад старику достался, хоть малую толику его – в наследство дочери да в приданое – ей небось передаст! Тут ему и удача вышла – князь Московский его до себя возвысил, и стал купец при князе служить. Ну, тут – делать нечего – как приближенному князя дочь не отдать! Уступил Кудеяров Олену – стали к свадьбе готовиться. И монашка, которая за Катериной ходила и в дела ее сердечные посвящена была, о той свадьбе угасавшей подруженьке рассказала… А у той сердце и запеклось! Кровушкой изошло, и стала она от горя ночи черней, и все в ее душеньке умерло, кроме одного лишь желания – успеть отомстить! И страшным проклятьем прокляла она богатство свое – достояние своей несчастной семьи, на котором хотел построить счастье всей жизни погубитель-возлюбленный. Да не будет счастья-радости ни ему, ни его потомкам, пусть почернеют они от горя так, как почернела она! И повелела она подруге своей: когда молодые сойдут с церковного крыльца в день венчания в Новодевичьем, передать Олене золотую рыбку с блестящими лукавыми глазками – драгоценный подарок от неизвестной монашки, которая, мол, только что померла и велела подарить драгоценность эту первой невесте, какая будет венчаться в храме после ее смерти… Вот такое Катя надумала! И еще велела подруге, чтобы та передала новобрачной и последний наказ неизвестной ее благодетельницы: сей подарок свадебный беречь от мужского глаза, пуще зеницы ока хранить, а более всего – от мужа… И когда Катерина проговорила все это, сняла с шеи цепочку с рыбкой и передала ходившей за нею монашке – та вскрикнула и отшатнулась: ей показалось, что не умирающая слабая Катерина приподнимается со своего ложа пред нею, а ухмыляющийся бородатый мужчина, который был ликом темен и весьма ужасен… Но то, видать, показалось монашке – на ложе лежала сама Катерина, только мертвая… И наказ ее выполнила подруга слово в слово – Олена с радостью приняла чей-то тайный и столь прекрасный дар, даже до слез растрогалась! И стала она жить с Водопьяновым в богатстве и довольстве – много ценного отдал за нею отец, в том числе и полный сундук золота. Водопьянов не просчитался! Только до содержимого того сундука не дотрагивался он – берег до поры, и лишь, изрядно выпивши, поднимался к себе в каморку тайную, где хоронил сундук, отпирал его и копошил ручонками в чудном злате… Стал он пить без просыху и спустя всего три годка помер от белой горячки… И как при смерти был, все кричал: «Уйди, сгинь, Катерина!» А какая такая была та Катерина – про то только один его старый слуга и догадывался… А слуга его – Дормидон – шибко грамотный был, в монастыре сызмальства воспитывался, покуда монахи его в мир не отпустили – пострига принять он не захотел; вот этот-то слуга подробнейшим образом всю историю записал, а потом передал запись свою в Новодевичий. Там и сохранилась она. Он и далее тоже все описал… покуда жив был. Как Олена двойню родила и померла при родах. А отходя, повелела детей наречь по фамилии Даровацкие – в память бесценного дара безвестной монашки, который полюбился ей пуще всего другого, – ночами напролет любовалась она золотой играющей рыбкой в свете свечей, втайне от мужа… А не то – враз бы он признал, какова была та золотая рыбка, что страшнее чумы, и кто была тайная та дарительница… А еще завещала Олена передавать ту рыбку по женской линии, в память о наказе той, что ее подарила. И, стало быть, перешла она к ее дочери, Наталье. А сын Олены Димитрий повторил путь отца – влюбился без памяти в красавицу сироту, рощенную под присмотром монашек Новодевичьего монастыря. И девица та была Катеринина дочь Мария. Димитрий же не весь был в отца – взял бесприданницу в жены, благо у самого богатства хватало. Вот и сталось, что Катерина, того не зная, навлекла проклятье свое на родную дочь! Ведь та принадлежала теперь к проклятому роду… Но мало того, молодые и не догадывались, что были они единокровными братом и сестрой, жили в смертном грехе и от кровосмесительного того союза еще наплодили детей… Так и перешло проклятое то наследство к первым в Москве Даровацким. И как ни чудно это, но никто в роду не пустил в оборот золота из злосчастного сундука, не отдал сокровища в чужие руки! Знали ли потомки Оленины про тайну заклятья страшного – смертного Катиного заклятья, про которое ведал один слуга Дормидон, коий, помирая, передал записки свои в Новодевичий монастырь?.. То ли знали, то ли не ведали – только род их и воистину нес на себе печать проклятья – все мучились страшно, страдали от несчастной любви, впадали в немилость царскую, нищали и разорялись внезапно, шли по этапу в ссылку или внезапно чахли и умирали от неведомого врачам недуга… От такой неизвестной болезни сгорел и благодетель мой, Павел Андреевич. А перед самой кончиной повелел все сие изложить на бумаге, бумагу сложить поверх золота и драгоценностей в тот треклятый сундук, крепко-накрепко запереть и закопать под полом круглой залы здесь, в подмосковной усадьбе… Чтобы, ежели, не дай Бог, кто-то клад сей отроет, бежал бы от него как от огня, жизнь свою и детей своих сберегал… Что я доподлинно и исполнил, оставаясь преданным слугою Господа нашего и благодетеля моего, да обрящет он Царствие Небесное. Ныне и присно и во веки веков. Аминь!»