Но Маша уже поняла, что он сам ни минуты не сидел бы в доме Раисы, если бы не она со своей ногой.

— Пойдем-пойдем, ты мне только штаны принеси и майку, — скомандовала она уверенно. — Я же себе не враг, если будет больно, вернусь.

Напялив еще непросохшие вещи, они вышли из дома. В густом молочном тумане медленно добрели до здания рыборазводного: Маша опиралась одной рукой на Берга, другой — на кривую сучковатую палку, выломанную из придорожного куста. В здании слышен был шум воды, гулко раздавались женские голоса.

В главном цехе в беспорядке стояли поднятые из воды стойки с икрой. Сетчатые рамки в них были забиты слоем грязи, которую взбаламутила поднявшаяся от сумасшедшего ливня речная вода. Женщины в высоких резиновых сапогах стояли прямо в проточной воде и поочередно промывали рамочки, осторожно покачивая и поливая их из шлангов с насадками вроде душевых рассекателей. Между ними металась лохматая больше обычного Галина Афанасьевна. На лице ее было выражение, какое бывает у матерей тяжелобольных детишек, — страдание и безумная надежда.

— О, вы как здесь оказались? — увидела их Раиса. — Тебе ж лежать надо! — Она с трудом разогнула уставшую спину, вытерла мокрое лицо белой косынкой.

— Доктор был, сказал, ничего страшного, повязку вот сделал, — благонравно ответила Маша, исподтишка показывая кулак Бергу, который хотел что-то возразить. — А мне можно с вами?

— Да как же ты на одной ноге? — засомневалась Раиса.

— А я вот на ящик сяду и буду промывать, вам же тут работы еще на сутки, — настаивала Маша.

— Ну ладно, — неуверенно согласилась Раиса. — Ир, дай ей сапоги какие-нибудь побольше. Работы и впрямь до ужаса. Если за ночь не успеем, икра погибнет, она ведь уже живая, наклюнулась… Вся работа наша за путину.

Маша села рядом с цепочкой женщин, взяла из кассеты первую рамочку. Вода была ледяной, пальцы сразу загорелись, но она старательно подражала движениям женщин. Толстая корка ила на рамочке постепенно таяла, размываясь водой, проступали оранжевые икринки с белыми точками внутри.

Ведь это же будущие рыбки, думала Маша с нежностью. Она старалась, чтобы ни одна икринка не падала с рамки, но это не всегда удавалось, и ей было жаль эту маленькую рыбью жизнь — как она там, в стылой темной воде?

Берг поначалу помогал, подвозил грязные стойки, оттаскивал промытые. Но потом не выдержал — достал камеру и принялся снимать аврал. Женщины смеялись, отмахивались от него, но потом привыкли, и он часа полтора щелкал фотоаппаратом, меняя оптику.

У Маши быстро устала спина, заледенели и руки, и ноги в резиновых сапогах, но она смотрела, как не разгибаясь работают женщины, и ей было совестно уйти.

Наконец часа через три Раиса выпрямилась, махнула рукой:

— Стоп, девчата, надо хоть чаю попить, погреться, а то свалимся завтра все. А вы идите домой, — кивнула она Маше и Бергу. — Нечего тут трудовые подвиги устраивать, а то мне потом вас же и лечить!

Галина Афанасьевна с видимым сожалением прекратила работу, трагическим взором окидывая еще непромытые стойки, но ничего не сказала: женщины и впрямь работали без пере рыва с раннего утра.

Попили чаю из большого чайника, в котором прямо и заварили. Поели большими ломтями нарезанного хлеба с помидорами и брусками сыра. Маше показалось, что ничего вкуснее она в жизни не ела. Руки отогрелись о большую фаянсовую кружку. Берг, сидя рядом с Машей, тоже пил «артельный» чай, молча жевал хлеб с сыром. Вот и поди скажи, что немец, что совсем из другого мира человек, думала Маша, косясь на его осунувшееся лицо. Он тоже искоса поглядывал на нее, порывался что-то сказать, но так и не сказал.

К Раисиному дому они брели тем же порядком: Берг поддерживал Машу, она опиралась на свою сучковатую палицу.

— Мария, я не должен сказать, что…

— Говорить, — поправила его Маша.

— Говорить? — недоумевающе переспросил Берг.

— Не должен говорить или должен сказать, — объяснила Маша. — Ну, тут тонкость русского языка.

— Ах да, — смешался Берг. — Я не должен говорить, что ваши женщины совсем другие. Но это так.

— Ну конечно, — засмеялась Маша. — Наши другие, и ваши другие, и американки, и китаянки — все другие.

— Нет, я хочу говорить… сказать, что вы как-то иначе относитесь ко всему. К жизни, к мужчинам, к детям.

— Загадка русской души? — засмеялась Маша. — Ну вот и ты туда же, чем же это мы другие?

— Немецкая женщина всегда точно знает, точно подсчитает, чего хочет, особенно когда выходит замуж, — почему-то грустно сказал Берг. — А вы думаете сердцем.

— Ну вот, глупости какие, у нас тоже всякие есть, — не согласилась Маша. — Такие есть стервочки, куда там вашим немкам!

— Нет, я знаю, наши женщины умные, трезвые, — не сдавался Берг. — Если мужчина не соответствует требованиям, не выполняет их, она выберет другого.

— Ну а если любовь, неужели так все трезво, расчетливо? — не поверила Маша.

— Любовь — это секс, если он хороший, все в порядке, но не он главный в браке, — уныло продолжал Берг. — Главное — ответственность за семью, способность ее содержать…

— Секс — это же не вся любовь, — покачала головой Маша, ей было интересно, что Берг впервые так откровенен с ней, она пыталась понять, с чего это он разговорился. — Бывает любовь безответная, когда секса вообще нет, а жить без этого человека не можешь.

— Любовь, да, это как в русских книгах, — покачал головой Берг. — У нас это тоже бывает, конечно, но брак — это совсем другое. Я хотел спросить, Мария, почему у вас женщины мирятся с тем, что мужья не соответствуют их требованиям? Я видел много мужчин пьяных, ленивых… Это есть любовь?

— Ну, не знаю… — Маше вдруг стало грустно. — Любишь человека, многое ему прощаешь, а он садится тебе на голову…

— Садится на голову? — с изумлением переспросил Берг.

— Ну не в прямом смысле, конечно, — засмеялась Маша. — Так говорят, идиома, понимаешь? Ну, в общем, мужчина теряет чувство реальности, а может, и любовь… И все проходит.

Они подошли к калитке, у которой, как намокшие воробьи на жердочке, сидели на лавке оба Раисиных сына, ждали мать.


На следующий день Спасов дал лодку с мотористом, чтобы переправить Машу и Берга в поселок. От раскисшего, заваленного хламом берега они медленно поднимались к гостинице. Из ресторана вывалился навстречу хмельной Нефедов, растопырил руки:

— Машка! Поздравь, Лирка-то родила — в самый тайфун, прикинь! — Он ухватил Машу длинными руками, поднял в воздух. — Пошли ко мне, дочку обмывать! И ты, Андрюха, давай ко мне, я уже третий день отмечаю, все, слава богу, обошлось.

— Слав, поздравляю! — искренне поцеловала небритую щеку Маша. — Но мы устали, грязные, перемерзли, я вот, видишь, с травмой — давай завтра, а?

— Так в чем проблема? — не унимался веселый Нефедыч. — У меня помоетесь, поспите квартира пустая, а в гостинице все равно горячей воды нет. А у меня же фуро, я ж себе из Саппоро фуро привез, не знала? Тем более надо посмотреть, я вам сейчас воды нагрею — это ж рай на земле, а не баня!

Маша бросила нерешительный взгляд на Берга, тот смотрел как-то странно: не то с любопытством, не то с сомнением…

— Черт, какой соблазн, я уже забыла, когда горячей водой мылась. Пошли, Андреас, а?

Показалось Маше или Берг на самом деле обрадовался, она так и не поняла.

Квартира Нефедова была похожа на все курильские квартиры, которые они уже повидали: большой японский телевизор, музыкальный центр, но мебель случайная, частью самодельная, посуда — с бору по сосенке, рядом с золочеными японскими суевериями — щербатые столовские кружки.

Небольшую темную комнатку Нефедов превратил в ванную. По соседству с обычной дровяной водогрейной колонкой и самодельной душевой кабинкой здесь стояло чудо — сияющая янтарем огромная деревянная бочка-фу-ро. Со специальной лесенкой сбоку, термометром, вделанным в одну из планок, и каким-то ящичком с кнопками и световыми индика торами, приделанным снизу. Тен с термостатом, поддерживает заданную температуру воды, пояснил Нефедыч. Он засуетился, затопил колонку.

Пока вода грелась, они успели махнуть по рюмке водки, заесть свежепросольной рыбой с хлебом и сахарными помидорами. Впрочем, одной рюмкой ограничилась лишь Маша, мужчины продолжили. Сначала обсудили впе чатления от тайфуна, потом — отношения между Россией и Японией, а потом, как положено, перешли на мировой масштаб. Допить бутылку помешала Маша — колонка уже гудела вовсю.

— А! — с трудом вернулся к обыденности Нефедов. — Так ты иди мойся, фуро-то тоже поди нагрелась, только сразу не лезь, постой под горячим душем. А то с непривычки обваришься. Ты в фуро когда парилась?

— Нет, — призналась Маша. — В Москве фуро только в дорогих борделях ставят, а в Японии я еще не была.

— А ты, Андрюха? — Нефедов упер указательный палец в Берга.

— Да-да, мне приходилось в Японии бывать в сенко, это есть баня, я знаю.

— Значит, так, Манюня, — наставительно произнес Нефедыч. — Моешься под душем, потом обливаешься совсем горячим, потом лезешь в бочку — по грудь. Сначала горячо будет, но потом обвыкнешь. Ноги подтяни к подбородку и виси так в воде минут пятнадцать. На голову если хочешь, косынку, только смочи ее холодной водой. Я температуру поставил на сорок восемь, хотя положено париться при шестидесяти. Но нам тяжко без привычки. А японцы этим кипятком и от холода спасаются, и от простуды, и от летней влажности. Вот увидишь, как заново на свет народишься. Я уже привык, не могу без нее. Все люди как люди, из Японии «тойоты» везут или «ниссаны», а я, как балбес, волок бочку эту. Хорошо, ездил за грузовиком для редакции, на нем и доставил. А по-другому и на паром не пустили бы… А пробку потом не открывай, после тебя мы с Андрюхой попаримся.

— Как, в той же воде? — удивилась Маша.