Погода оказалась под стать Ларисиному настроению: мрачная, слякотная. Почти весь выпавший за декабрь снег растаял и хлюпал под ногами мерзкой жижей. В лицо летел липкий полудождь-полуснег. Лариса прошлась по своей улице, разглядывая ярко освещенные витрины. Повсюду готовились к Новому году. Она постояла у одной из витрин кондитерского магазина «Белочка», где тоненькая девушка в форменном халатике наряжала елку вместе с молодым человеком в обыкновенных, неформенных, синих джинсах и с обмотанным вокруг шеи длинным пестрым шарфом. Парень наверняка не работал в этом магазине, а просто помогал девушке. Он доставал из коробки игрушки и подавал их ей. Девушка брала у него шарики и звездочки, а он каждый раз обязательно задерживал ее руку в своей. Она капризно морщилась, но Лариса видела, что все ей очень нравится: и яркие блестящие шарики, и парень в шарфе, и его руки, и влюбленный взгляд. Эти двое были так поглощены своей елкой и друг другом, что абсолютно не замечали Ларису, которая носом прижалась к стеклу. Вдруг один шарик выпал из рук девушки и подкатился к стеклу, к Ларисе. Девушка ойкнула, присела у стекла и встретилась взглядом с Нитребиной. Лариса приветливо улыбнулась ей, но девушка, мгновенно переменившись в лице, с подозрением посмотрела на парня. Тот развел в стороны руки и пожал плечами, показывая тем самым, что не имеет к Ларисе никакого отношения. Лариса вздохнула, отлепилась от витрины и пошла дальше. До чего же непрочны человеческие отношения… Если бы Лариса захотела остаться у витрины подольше, она наверняка рассорила бы эту пару, хотя специально ничего не делала.

Ноги по-прежнему хлюпали в месиве из грязи и полурастаявшего снега. Блестящая мишура, разноцветные гирлянды и еловые ветви в витринах настолько не соответствовали абсолютно не зимней погоде, что Ларисе стало неуютно и на улице. Кроме того, она почувствовала, что продрогла, и повернула к дому. Когда дошла до школы, почему-то вспомнила Макароныча. Как он там? Наверное, не очень хорошо себя чувствует, раз в школу не приходит. Надо же, они теперь с ним одной крови: ранее несгибаемый, а ныне раздавленный болезнью Макароныч и уязвленная, уничтоженная Лариса! Сходить, что ли, проведать его в самом деле? Она знает, где он живет, – как-то бегала к нему с запиской от завуча. Он тогда только-только переехал в их район, и телефон еще не был подключен. Лариса, чтобы не передумать, быстро свернула на соседнюю улицу и через несколько минут уже нажимала на кнопку звонка квартиры преподавателя ОБЖ. Дверь открыл сам Макароныч.

– Вы к кому? – спросил он.

– Марк Аронович! Я к вам. Я – Лариса!

– Нитребина? – удивился преподаватель. – Что случилось? Людмила Константиновна прислала?

– Нет… Она бы позвонила, наверно. Я просто… Проведать.

– Да? – недоверчиво окинул ее взглядом Макароныч. – Ну что ж… проходи.

Лариса зашла в узкий коридорчик с желтыми обоями и повесила куртку на весьма неказистую вешалку. Комната, оклеенная такими же обоями, как коридор, была полупустой и очень чистой. Чистота и порядок показались Ларисе особенными, военными, такими, как сам Макароныч. Вон, даже книги на полке выстроены по росту, будто в строю. Над диваном, покрытым потертым темно-синим гобеленом, висела большая черно-белая фотография молодой женщины с волнистыми волосами и длинными висячими серьгами.

– Кто это? Ваша дочь? – спросила Лариса и восхищенно добавила: – Такая красивая!

– Это моя жена, – глухо ответил Макароныч.

Лариса повернула голову к преподавателю и только сейчас, при свете дня, проникающем сквозь стекла окна без привычных тюлевых занавесок, заметила, как он осунулся и пожелтел лицом.

– Вы еще очень болеете? – сочувственно произнесла Лариса и присела на стул.

– Уже не очень, – усмехнулся Макароныч и опустился на диван под фотографией жены.

Лариса еще раз бросила взгляд на чудесный портрет и спросила:

– А ваша жена… она сейчас на работе?

– Она умерла, – спокойно ответил преподаватель.

Лариса охнула и закрыла рот рукой.

– Не стоит так пугаться, Лариса. Это случилось давно. Я свыкся, хотя смириться никак не могу. – Он тоже посмотрел на портрет. – Она действительно была очень красивой. Многие мне завидовали… – Макароныч печально улыбнулся, и его обычно жесткое лицо так при этом расцвело и потеплело, что Лариса поняла: в молодости он тоже был весьма интересным человеком. – Впрочем, тебе это, должно быть, неинтересно.

– Нет-нет, что вы! Мне очень интересно. А как вы познакомились? Расскажите.

– Да, собственно, все просто. Она вместе с подругами пришла на праздничный вечер к нам в училище. Я пригласил ее танцевать и все – пропал… Лариса, зачем вы пришли? – без всякого перехода спросил Макароныч.

– Н-не знаю… – честно призналась девушка. – Я шла домой, но что-то меня заставило повернуть на вашу улицу. Может быть, чувство вины… не знаю…

Лицо преподавателя вновь стало жестким, таким, каким Лариса привыкла видеть на его уроках.

– Неужели вы еще можете испытывать чувство вины? – Макароныч встал с дивана и нервно заходил перед девушкой по комнате. – Можете ли вы вообще что-нибудь чувствовать, «поколение, выбирающее безопасный секс»?

– Ну, знаете! – рассердилась и тоже вскочила со своего стула Лариса. – А кто моему поколению навязал этот выбор?

Макароныч так удивился заявлению Ларисы, что перестал метаться по комнате и снова сел на диван.

– Браво! – довольно зло отреагировал он. – А можно про это поподробнее?

– Пожалуйста. – Лариса тоже опустилась на стул против него. – Мое поколение еще учится в школе. А ваше как раз и возглавляет наше телевидение. Примерно полгода назад я видела интервью с одной теткой, которую только что назначили директором одного из местных каналов. На вид она, кстати, старше моей мамы. Та тетка заявила, что собирается вернуть на свой канал утерянную духовность, и около часа рассказывала, как собирается это сделать. Так вот: такую гадость, какую он демонстрирует все эти полгода, вообще редко где еще увидишь!

– Может быть, ты в чем-то и права, но разве она не для вашего поколения старается? Разве вам не нравится то, что показывает, скажем, MTV, самый молодежный из всех каналов?

– Далеко не все! И не надо считать нас такими уж примитивными! А в случае с вами, например, все очень раскаиваются… Поверьте!

– Нет уж, позвольте все-таки не поверить.

– Но ведь вы тоже не правы! – расхрабрилась Лариса.

– Да? И в чем именно? – Макароныч очень выразительно посмотрел на нее. «Глаза у Макароныча карие… совсем как у Андрея», – подумала вдруг Лариса и спросила:

– Может быть, не стоит об этом говорить? Вы опять разнервничаетесь, а у вас сердце…

– Нет, отчего же! Очень интересно знать, в чем я перед вами провинился.

– Вы не провинились… или провинились… не знаю. Вы нас за людей не считаете! Для вас мы – «эти юнцы», «эти девицы». Это же ваши любимые выражения! А еще: «Встаньте!», «Отвечайте!», «Садитесь!», «Выйдите вон!» Мы не солдаты! А класс – не поле боя!

– А вы хотите, чтобы я на уроках разводил с вами всякие «сюси-пуси», «джага-джага»?

– Ничего подобного! Мы хотим, чтобы преподаватель, рассказывая, смотрел ученикам в глаза, а не бубнил бы себе под нос или в стену.

– Вы, Лариса, хотите сказать, что на моих уроках скучно?

– К сожалению, именно так… Но я лучше пойду, а то вы опять разболеетесь. Я совсем не хотела этого всего говорить… – Лариса встала и направилась к двери.

– Нет-нет, постойте! – Макароныч усадил ее обратно на стул. – Вы, наверное, говорите… правду… Я вас, молодых, не… чувствую. Вы где-то там… по другую сторону…

– По другую сторону чего?

– Даже не знаю, как лучше сказать… – Преподаватель надолго задумался.

Лариса не торопила его. Она еще раз оглядела комнату. Жена Макароныча умерла, и вместе с ней и в этой комнате все как будто умерло. Бледно-желтые, какие-то стершиеся обои, пустые и как будто холодные окна в каплях дождя, сгорбившийся на спинке стула военный китель, тонкий прозрачный стакан с водой и коробочки лекарств на письменном столе – все это было каким-то заброшенным и неживым. Здесь не радовали глаз никакие, даже самые простенькие, милые женские штучки, которые делают дом уютным. Не было ни горшочка с цветком, ни вазочки, ни яркой подушки… У Ларисы сжалось сердце от острого сочувствия к преподавателю. Он был на свете абсолютно один, никому не нужный и всеми оставленный. Его не любил никто. И… он уже не любил ничего. Ему некого было любить. А значит… ему было даже хуже, чем ей.

– По другую сторону… – повторил Макароныч. – Понимаете, Лариса, мне все время кажется, что вы все, молодые, по другую сторону нравственности и морали.

– Это еще почему? – возмутилась девушка.

– Дело в том, что я постоянно и, очевидно, совершенно напрасно всех сравниваю с Соней. Так звали мою жену. Я все время спрашиваю себя, прочему моя нежная прекрасная Соня лежит в земле, а эти девки… простите, к вам это не относится… – он бросил быстрый взгляд на Ларису, – которые матерятся, хлещут пиво прямо из горлышка бутылок, во весь голос орут о том, о чем в моей молодости говорить вслух считалось неприличным, да, вот эти чудовища – живут! А Соня… ее нет…

– Но не все же такие… – начала было Лариса, но Макароныч, сверкая глазами, ее перебил:

– А любовь? Разве вы умеете любить? Да вы даже не знаете, что это такое! Какая там любовь! Я вчера случайно переключил телевизор на этот ваш молодежный канал и в очередной раз ужаснулся. Молоденькая хорошенькая ведущая спрашивает аудиторию, при каких условиях присутствующие получают наибольшее удовлетворение от секса. И юнцы… да-да! эти юнцы, зная, что их видит чуть ли не вся страна, рассуждали о том, что если партнер нравится, то сексуальные ощущения гораздо богаче. Вы понимаете, Лариса?! Значит, вполне нормален секс и с тем, кто не нравится ! Только ощущения тогда побледнее! А как же любовь? Ее что, больше нет? Куда вы ее дели? – Макароныч почти кричал.

Лариса, еле сдерживавшая себя во время монолога учителя, на последнем его вопле тоже сорвалась в крик: