Светлана Лубенец - Золотая девочка

Караваева оторопела. Ей совершенно не хотелось объясняться с Ромкой. У нее совсем от других проблем болела голова. Она посмотрела Изотову в глаза и уже заученно повторила:

– Зрение, понимаешь, село и…

– Слышал уже! – зло оборвал ее Ромка. – Да у тебя глаз как у орла! Снайпером можешь служить! Никак про тир забыла?

Люська непроизвольно ойкнула, но больше не смогла выжать из себя ни звука. Не рассказывать же ему про Прокопчину с ее материнской любовью к Киркору!

– Значит, все – ложь?

– Что именно? – совсем растерялась Люська. Изотов все-таки оправдал ее наихудшие ожидания – навоображал себе невесть что на ее счет.

Но таким уж человеком был Ромка Изотов: он постоянно был в кого-нибудь влюблен. Последний предмет его воздыханий, Наташка Драгомилова, помыкала им, как хотела. Он дежурил за нее по классу, по столовой, писал за нее рефераты по ненавистной ей географии и переводил английские тексты. Ветреная Наташка никак не оценила его преданности и самым коварным образом променяла на белокурого Стельманчука из 9 «Б». Когда к Ромке вдруг неожиданно пересела со своего места Караваева, он решил, что уж тут-то можно наконец дождаться полной взаимности. И что? Люська ускользала от него, как и все другие девчонки.

– По-моему, – продолжила Люська, – я тебя ни в чем не обманула.

– Эх вы! Игры вам все… – безнадежно махнул рукой Изотов и пошел обратно на физику.

Люська шла по коридору и думала о том, что наверняка уже приехал папа, что надо срочно ему обо всем рассказать. Уж он-то сообразит, что делать. Чей-то голос вывел ее из задумчивости:

– Люсь, звонок был?

– Был, – машинально отреагировала Люська и, увидев перед собой Каретникова, уточнила: – Минут пять назад. Опаздываешь.

– Проспал сегодня, – весело сообщил Артем, но, заметив неестественную бледность Караваевой, участливо спросил: —А ты чего такая… опрокинутая?

– Страшно мне, – процедила сквозь стиснутые зубы Люська.

– Что же случилось, золотая?

– Тебе правда интересно или ты из вежливости спрашиваешь?

– Сам не знаю, – не стал врать Артем. – Мы вроде как не чужие: судьба и все такое, в театр собираемся… Или уже нет?

– У вас какой урок? – вопросом на вопрос ответила Люська.

– География вроде…

– Вот и топай на свою географию.

Артем был так весел и беззаботен, что Люська на него за это разозлилась и пошла к выходу. Каретников задержал ее за свитер. Люська оглянулась. Лицо Артема было серьезным.

– Люсь, подожди. Я вижу, у тебя действительно что-то случилось. География без меня прекрасно обойдется, как и я без нее. Пойдем, ты мне все расскажешь.

– Куда?

– В одно место. Никто не найдет.

Они спустились на второй этаж, и Артем провел ее через мальчишескую раздевалку спортивного зала в маленькое пыльное помещение, заполненное сломанным спортивным инвентарем, старыми щитами, разлохматившимися канатами и лопнувшими матами.

Выслушав Люську, Артем спросил:

– Что это за Зинаида такая?

– Понимаешь, дед на старости лет увлекся лепкой из глины. У нас на даче карьеры, а там глина хорошая. Для лепки – в самый раз. Сначала дед лепил всякие игрушки: петушков, птичек-свистулек, похожих на дымковских. А потом у них, ну… у ветеранов был культпоход на «Лебединое озеро». После этого культпохода дедушка и перешел на балерин в разных позах. Печку на даче сложил, сам обжигал фигурки, раскрашивал.

– Здорово получалось?

– Поначалу страшные были, как из фильмов ужасов, – Люська рассмеялась, – но дед не сдавался. Лепил все новых и новых. Лучше стали получаться. Не страшные уже, но зато смешные. Одетту с Одиллией слепит, а получаются тетя Мотя с тетей Фросей в балетных пачках. Мы так их и звали: Матреной, Ефросиньей. Есть у нас даже Евлампия, – Люська опять рассмеялась. – А на самом деле дед задумывал эту Евлампию как Гаянэ из балета Хачатуряна.

– А Зинаида?

– Зинка самая красивая получилась. Я ее с дачи домой привезла летом. Уже когда дедушка умер… неожиданно так… скоропостижно… А ведь не болел…

– Может, Филя прав: в Зинаиде все и дело, раз красивая?

– Это она по сравнению с Евлампией красивая, а так… Ты бы видел! – Люська вскинула глаза на Каретникова и, смущаясь, спросила: – Хочешь на них посмотреть?

– На кого?

– На дедовых балерин?

– А можно?

– Можно. Поехали к нам на дачу! Если, конечно, тебе не слишком дороги всякие там математики с физиками…

– А что, давно я школу не косил. Давай рванем! Денек сегодня подходящий, солнечный. Далеко ехать?

– Нет, на Заречную. Пара остановок на электричке.

– Едем! – Артем подхватил свою школьную сумку и рюкзачок Караваевой.

В электричке за город народу ехало мало: время рабочее, дачный и грибной сезоны давно закончились. И все же Люська с Артемом, чтобы им никто не мешал, сели на сиденье в начале вагона спиной к салону и продолжили обсуждать возникшие проблемы.

– Люсь, а как родители относились к дедовым балеринам? – спросил Артем.

– Папе они не нравились. Он их, по-моему, даже стыдился. А мама – снисходительно. Однажды она даже заметила, что среди работ примитивистов наша Зинка была бы не последней.

– Примитивистов? А кто они такие?

– Не знаешь? Я тоже не знала. Мама объяснила, что есть такое направление в искусстве – примитивизм.

– Судя по названию, это что-то предельно простое, несовершенное. Как такое может быть искусством?

– Видишь ли, примитивисты специально стилизуют свои работы под детские или выполненные неопытной рукой.

– Зачем?

– Точно не знаю. Мама долго объясняла, и я поняла так: примитивисты умеют смотреть на мир глазами детей и быть такими же непосредственными и естественными, как они. Могут отбросить все условности и не ограничивать свободу своего творчества ничем, даже законами перспективы.

– Это как?

– Ну… ты же знаешь, что предметы, которые удалены от зрителя, надо изображать более маленькими, чем расположенные на переднем плане. А примитивисты могут изобразить их одинаковыми или пририсовать, например, стулу ножку, которая по законам этой самой перспективы не должна быть видна.

– А-а, вспомнил! Нам на истории мировой культуры рассказывали про грузинского художника. Как его? Пира… Парасма… Ну как же?

– Пиросмани.

– Точно! И ты хочешь сказать, что он сознательно косил под ребенка?

– Нет, конечно. Он иначе не умел. Самоучка. Но от этого его работы не делаются хуже. Так и мой дедушка. Он нигде не учился лепке, поэтому его балерины такие смешные и трогательные. Знаешь, мама дедушку всегда называла большим ребенком и очень его любила. Мне кажется, даже больше любила, чем его собственный сын, то есть мой папа, – Люська посмотрела в окно и поморгала глазами, чтобы скрыть подступившие слезы. – Я его тоже очень любила. Он был моим лучшим другом, и теперь без него мне очень одиноко…

Они немного помолчали, потом Артем взял Люськину руку в свою, легонько сжал и сказал:

– Теперь ты не будешь одинокой.

Люська боялась пошевелиться. Вдруг Артем раздумает с ней дружить, отдернет руку, и тогда… тогда она навсегда останется самой одинокой на свете. Но Каретников руки не убирал. Они так и доехали до платформы Заречная и вышли из вагона – рука об руку.

День действительно выдался солнечный, яркий и необычно теплый для ноября. Кроме дачного поселка, за железнодорожным полотном никакого другого жилья не было, поэтому с электрички сошли всего несколько человек: Люська с Артемом, толстая тетка с сумкой на ручной тележке и молодая семья с орущим на невероятно высокой ноте ребенком лет трех. Люська с Артемом постояли немного на платформе, подождали, пока все пройдут, и, так и не разнимая рук, пошли по дороге к дачам.

Все тревоги последних дней постепенно оставляли Люську. Она наполнялась счастьем, как воздушный шарик воздухом. Казалось, отпусти сейчас Артем руку, и взлетит Люська к голубым чистым небесам. Они ни о чем не говорили, просто шли, но Люське уже казалось, что она будет помнить эту поездку всю жизнь.

На даче, в маленьком домике Караваевых, крашенном зеленой краской, тоже все было облито солнцем. На полочке в кухне нашлись консервы белорусской тушенки, а в шкафчике запасливая мама хранила в трехлитровых банках сухарики из остатков хлеба. Люська с Артемом, забравшись на подоконник, откуда открывался чудный вид на реку, грызли сухари, столовыми ложками ели тушенку и совершенно беспричинно смеялись.

– Ну ладно, – сказала, отряхнув руки от крошек, Люська. – Пойдем, я тебе мастерскую покажу.

Они вышли в крошечные сени. Люська толкнула бугристую дверь, и они оказались во владениях дедушки. У окна стоял стол, где дед раскрашивал фигурки. В стаканчике теснились многочисленные кисточки. На полочке пестрели баночки гуаши, тюбики темперы и разрисованные дедушкиной рукой глиняные птички-свистульки, лошадки, петушки, а еще барышни с корзинками, кошками и цветами. Рядом со столом находилась сложенная из желтого кирпича печь с черной заслонкой и металлическим листом на полу перед ней. Все стены были заняты стеллажами, и на полках в разных позах стояли те самые балерины. Артем взял в руки одну из них в розовой пачке и золотистой коронке на темноволосой головке.

– Это фея Драже из «Спящей красавицы», – сказала Люська. – Смешная, да?

Артем улыбнулся. Фея была нескладная, тяжеловесная, с лицом доярки из глубокой деревни.

– Мама звала ее Степанидой, – тоже разулыбалась Люська. – А вот и Евлампия. Видишь, на ней восточный наряд Гаянэ.

При виде этой Гаянэ Артем уже не мог удержаться от смеха. Люська подвела его к другому стеллажу:

– Гляди, а вот эти уже лучше.

Артем, по-прежнему улыбаясь, стал рассматривать следующую группу глиняных фигурок. Постепенно с его лица сползла улыбка.

– Знаешь, Люсь, – сказал он, – а в них что-то есть. Вроде и несовершенны, и тяжеловаты для балерин, но от них трудно отвести глаза. Твой дед был талантлив, это точно! Как его звали?