Саша Карнеги - Знамя любви

– Доктрины Конарского не пошли тебе впрок, – шутливо сказала Казя.

Она посмотрела на приближающийся закат, золотом полыхавший среди отдаленных деревьев.

– Я должна ехать, – сказала она, медленно и неохотно поднявшись на ноги.

Она затянула на талии широкий пояс; тугая, короткая курточка выгодно обрисовывала ее красивую грудь. Казя откинула назад волосы и перевязала их пурпурной лентой.

– Останься, – сказал он с нажимом. – Поговорим. Нам нужно так много сказать друг другу после стольких лет.

– Не могу. Я обещала помочь тетушке Дарье.

– Разве она не может подождать?

– Я обещала.

– Ты не можешь нарушить слова?

– Ни за что, – твердо ответила Казя.

Вместе с ней он подошел к лошадям, поддерживая ее за локоть так церемонно, словно вел на бал королеву. Затягивая подпругу, он сказал, стараясь как можно небрежнее выговаривать слова:

– Я рад, что мой холоп удрал.

– Если поймаешь его, не наказывай слишком сурово, – Казя очень серьезно взглянула на Генрика. – Подумай, каково быть пленником всю свою жизнь. Бедняге, наверное, это не по нраву.

– Если хочешь, я разопью с ним бутылочку бургундского.

Широко, во все лицо, улыбнувшись, она натянула уздечку.

– Благодарю за прекрасный вечер, – просто, без кокетства, сказала она и медленной трусцой направила Кингу прочь.

– Послушай, – крикнул он вслед. – Я тебя провожу. Она обернулась через плечо.

– Лучше не надо. Мой отец... – она не закончила фразу.

Если бы ее отец обнаружил Генрика на земле Раденских, шансы на их повторную встречу свелись бы на нет.

Генрик вскочил в седло, не трогая лошадь с места. Только отъехав достаточно далеко, Казя привстала в стременах и пришпорила Кингу.

Генрик возвращался домой в сгущавшейся темноте; перед его глазами расплывчатыми тенями проносились совы и филины, потревоженные его звонкой песней. Он едва заметил внезапно начавшийся дождь, а беглый холоп не занимал более его мыслей – он вновь и вновь вспоминал счастливые голубые глаза и хрипловатый негромкий смех.

Еле-еле дождавшись, когда патер Загорский закончит молитву, граф Раденский уселся в заскрипевшее под его тяжестью кресло и разразился гневным монологом:

– Опять созывают сейм, дьявол его забери! Последний, как всегда, кончился полным фиаско, и этот кончится тем же, не будь я граф Раденский.

Вспышки его гнева носили исключительно монологическую форму с тех пор, как он рассорился с Сигизмундом Баринским и лишился единственного достойного оппонента. Отцовские восклицания разрозненными клочьями проникали в сознание Кази. Снедаемая возрастающим нетерпением, она с трудом заставляла себя слушать. Все это она слышала уже много раз. Отец обожал пространно разглагольствовать о политике, о войне, о глупости короля и о жидах-ростовщиках из Львова.

– ...Нами опять будут править из Дрездена? Стране нужен настоящий польский король, разве мало мы хлебнули горя с этими проклятыми саксонцами?

Граф Раденский замолчал, угрюмо уставившись в тарелку с жарким. Казя с тоской наблюдала за золотым маятником, безжалостно раскачивающимся между фарфоровыми ангелочками. Два часа. Часы пробили чисто и звонко, будто с крыши свалилась сосулька. Казе хотелось убежать из столовой. Вдруг он уже приехал к березе? Будет он ждать? Долго? Она водила вилкой по тарелке и время от времени проглатывала кусок, не чувствуя никакого вкуса. Раздался сухой бесстрастный голос иезуита:

– Наш последний король собрал редкостную коллекцию китайского фарфора. Говорят, он уступил свое правление Фредерику-Вильгельму Прусскому в обмен на двадцать китайских ваз. Безусловно, какими бы ни были его недостатки, он истинный знаток – с этими словами патер Загорский позволил себе одну из своих редких улыбок.

– Отец собирал фарфор, – ощерился граф Раденский, – а его сын картины и всякие побрякушки.

Он залпом опустошил бокал с вином.

– Последние сорок лет Польшей правили не монархи, а антиквары.

Он грозно оглядел стол, вызывая каждого оспорить его утверждение.

«О Боже, – устало думала его жена, – не дай ему вновь с кем-нибудь поссориться. Еще одной ссоры я не вынесу».

– Что ты будешь делать после обеда, Казя? – спросила она, чтобы разрядить обстановку.

Казя торопливо откликнулась:

– Я собиралась проехаться верхом на Кинге, – она надеялась, что ее голос звучит достаточно непринужденно.

– Верно, – сказала тетушка Дарья; ее рот был набит цыпленком. – Верховая езда улучшает стул.

– Право же, Дарья, – пробормотала Мария с легкой гримасой. Этот крест был для нее слишком тяжелой ношей. Она обратилась к дочери. – Не заезжай чересчур далеко, милая. Ты знаешь, как я волнуюсь, когда ты гуляешь одна.

– Чепуха, – добродушно прервал ее муж. – Девочка на своей лошади обскачет кого угодно.

– Кругом так неспокойно... – сказала Мария и умолка с несчастным видом.

Золоченая стрелка часов неумолимо двигалась вперед. Вряд ли он будет ее ждать. Но может быть, его что-то задержит? Казя заметила, что за ней наблюдает тетушка Дарья. Ее острые глаза, с которых начисто исчезла поволока безумия, казалось, видели Казю насквозь.

– ...После того как мы присоединили к себе Украину, – отец перешел на другого излюбленного конька. – Пятьдесят лет назад эта страна была выжженной пустыней – ничего, кроме трупов и разрушенных хуторов.

«Вдруг мать найдет для меня какую-нибудь работу по дому», – подумала Казя. Ее сердце тяжело упало вниз, и она прикусила себе губу, чтобы не закричать от отчаяния.

– Татары, русские. Поляки и турки. На украинской земле ими пролито достаточно крови, чтобы здесь росла лучшая в Европе пшеница.

– Мне однажды сказали, – вставила тетушка Дарья, – что некоторые знатные турки благороднее европейских джентльменов.

Мария опасливо покосилась на управляющего.

– Благородных турок не бывает, – Визинский уставился на тетушку Дарью мрачными глазами. – Для них мы всего лишь гяуры – неверные, скот, предназначенный для заклания или для продажи.

На его ребрах запечатлелся глубокий шрам от турецкого ятагана; до сих пор при воспоминании об ужасной гибели жены его голос срывался. Казя знала эту историю и поглядела на беднягу сочувственно. Но часы показывали уже половину третьего, и, в конце концов, что в прошлом, то в прошлом, а она живет в настоящем.

– Единственный турок, с которым я имел дело, лежит сейчас в земле, – граф Раденский победоносно подергал себя за усы.

– Язычники опять скопились на наших границах, – сказал патер Загорский, собирая соус корочкой хлеба.

– Чего же еще ожидать? Сегодня Польша не в состоянии дать отпор вражьей силе.

В последовавшей тишине Казя почувствовала, как один из мопсов тычется носом в ее подол.

– Нам нужен новый Собеский, нам нужна могучая кавалерия, такая как в прошлом веке. Тогда мы...

Казя вспомнила слова Генрика: «Однажды мы вновь сделаем Польшу великой...»

Печально сознавать, что они, вынужденные враждовать, думали одинаково.

Вдруг в окна забарабанил внезапный ливень.

– Как раз то, что нужно для пшеницы, – сказал ее отец, потирая огромные красные ладони.

Казя смотрела на струи воды, стекающие по карнизу, сквозь них ее воображение упорно рисовало тонкое загорелое лицо и вьющиеся темные волосы. Дождь кончился так же внезапно, как и начался.

– Не слишком много, не слишком мало. После прошлого неурожая нам нужно немного удачи, а, пан Визинский?

Управляющий кивнул.

– Кони и пшеница – вот что делает шляхтича богатым, – граф Раденский довольно улыбнулся.

Казя отчаянно сжала кулаки под столом. Боже, заставь их прекратить болтовню, чтобы она могла уйти. В любой момент мать могла дать ей какое-нибудь поручение, например, пересчитать штуки белья, и разве может она отказаться? Он должен быть там сегодня. Тучи рассеялись, и солнце осветило длинный портрет ее матери – совсем молодой девушки в темно-зеленом платье. «Если бы я была хоть наполовину так же красива. Вдруг тетушка Дарья попросит меня погулять с собаками? Вдруг в усадьбу ударит молния?»

– Ты очень тихая сегодня, Казя, – донесся до нее голос отца. – Она все утро была тихой, патер?

– Этим утром Казя была несколько рассеянной, – чопорно произнес иезуит. – Должен признать, что внимание ее блуждало очень далеко от темы урока.

– Пустая болтовня эти уроки, – сказала тетушка Дарья достаточно громко, чтобы это можно было услышать, – Весна наступила, – добавила она с лукавой улыбкой.

Казя почувствовала, что краснеет; она вообще очень легко заливалась краской, чувствуя себя при этом ребенком.

– Ведь весной, – сказала тетушка Дарья, не обращаясь ни к кому в отдельности, но не сводя глаз с покрасневшей девушки, – когда распускаются бутоны цветов...

– У нас есть дела поважнее, чем цветы, – нетерпеливо прервал ее брат. – Давайте, патер, читайте молитву.

Все встали и склонили головы.

– ...Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

– Иди погуляй, милая, – сказала графиня Раденская, – смотри, не возвращайся слишком поздно.

Казя метнула матери обожающий взгляд и быстро выбежала из комнаты.

Казя стояла на холмике над рекой, сдерживая почти невыносимое нетерпение. Волнующее предвкушение встречи, сопровождаемое диким наслаждением от стремительной скачки, уже испарилось, и на смену ему пришло растущее разочарование. Ее глаза были устремлены на противоположный берег реки, но он был безжизненным, только в небе парил одинокий ястреб. Казя подумала, что, когда птица улетит прочь, она уедет домой и никогда больше не вернется к этому месту снова. Чтобы не спугнуть птицу, Казя стояла так неподвижно, что на расстоянии вершка от ее сапожек устроилась полевая мышь, поблескивая сквозь траву черными глазками.

Казя глядела вниз на маленькое создание, столь уверенное, что это место в мире предназначено именно для него, и на мгновение девушка забыла о своем ожидании. Мышь начала умываться, и ее солидные самоуверенные манеры заставили Казю рассмеяться. Мышь вздрогнула и со скоростью мушкетной пули исчезла в мокрой траве. В то же мгновение из-за деревьев показался всадник и направил своего коня в реку.