Саша Карнеги - Знамя любви

– И я не желаю вас видеть, пока вы не выздоровеете окончательно. Поняли, Казя?

– Да, мадам.

Казя медленно побрела к себе, с трудом выдерживая тяжесть своей пышной юбки на подкладке и стараясь прямо держать голову, как бы обернутую теплой шерстью.

Карцель уже ждал ее.

– Я так и думал, что ее высочество не разрешит вам поехать на бал. – Постель Кази была расстелена, ночная рубашка выложена поверх подушки. Хорошо подрезанные свечи почти не коптили. Казя улыбкой поблагодарила карлика. За одну ее улыбку Карцель готов был положить жизнь, защищая Казю.

– Снимайте все с себя – и в постель. А я приготовлю горячего молока с вином и вашими любимыми пряностями. – Он знал, что к утру жар в ее крови спадет, и она проснется как ни в чем не бывало.

Карлик вышел, дав ей возможность раздеться. Когда он вернулся, ее голова покоилась на подушке. Никаких усилий от нее больше не требовалось, и Казя, дав себе волю, расслабилась. Пусть вокруг рушится мир, она и глазом не моргнет, даже не заметит несчастья. Она слышала, как Карцель убирает ее платье, и производимый им шум раздавался то вблизи и очень громко, то вдалеке, в конце темного грохочущего тоннеля. Карцель ухаживал за ней с чисто женской аккуратностью и сноровкой, руки у него были мягкие, ласковые, особенно когда он приподнял ими ее голову с подушки и поднес приготовленный им напиток.

Когда госпожа недомогала, Карцель к ней не подпускал никого, даже ее личную горничную, к которой относился с тираническим презрением, почитая себя мажордомом графини Раденской. «Когда-нибудь, – любил говорить он, – у нас будет собственный дом». При этом он с наслаждением представлял себе, как будет командовать слугами, а их будет человек шесть-семь, не меньше. Он часто говорил о ней, как о своей госпоже, составляющей как бы часть его собственности, но она не возражала, ибо понимала, что этот преданный верный карлик привязан лишь к ней, к ней одной во всем свете. Хотя это не мешало ему часто с благодарностью поминать добрым словом месье Орлова.

– Когда его светлость возвратится с войны, – не раз говаривал Карцель, – я ему так прямо и скажу, что моя жизнь, мол, связана отныне с вами. Если, конечно, вы желаете, чтобы я остался.

Казя заверяла его, что желает, надо только набраться терпения и выслушать, что скажет на это по возвращении граф Алексей.

Карлик при свете всего одной свечи сидел у изголовья кровати и клал на лоб Кази мокрое полотенце, которое при соприкосновении с пылающей кожей немедленно высыхало.

А Казя металась по постели с боку на бок, время от времени постанывая. Раз или два она вступала в беседу с привидениями, населяющими странный сумеречный мир ее грез, и Карцель, пригибаясь к ней, жадно ловил каждое слово, слетающее с ее сухих губ. Он различал имена, которые для него были пустым звуком. Но ведь, как известно, в один прекрасный день они могут приобрести глубокий смысл, и тогда он извлечет их из тайников своей памяти, откуда ничто не ускользает само собой, а хранится вечно на случай возможного использования даже в самом отдаленном будущем.

Казя все беспокойнее металась на кровати и даже один раз попыталась сбросить прикрывавшую ее звериную шкуру. Другой раз она упорно старалась сесть. «Как жарко! Как жарко!» – жаловалась она. Но Карцель с неожиданной для его роста силой заставлял Казю лечь обратно. «Раскрой окно, Генрик! Раскрой, пожалуйста, окно!» – молила она. Это имя Карцель слышал и прежде, во время предыдущих приступов лихорадки. К Генрику она обращалась неоднократно, с ним беседовала, как если бы он сидел рядом. Карцелю страшно хотелось узнать, что сталось с этим человеком, носящим польское имя, которого Казя явно никак не могла забыть. Заботливо ухаживая за ней, Карцель предался своим мечтам. Может, когда-нибудь она захочет возвратиться в Польшу и возьмет его с собой. Они будут жить в большом имении, он станет ее доверенным лицом и другом. Так наяву грезил Карцель, в то время как свеча медленно догорала, а в стенах скреблись крысы.

К полуночи жар спал. Он обтер пот с ее лица, наслаждаясь прикосновениями своих рук к волосам Кази. Она раскрыла глаза и устремила на него ясный сознательный взор.

– Спасибо, Карцель, – Казя слабо улыбнулась. – Оставь меня, теперь уже все прошло, ты и так, наверное, смертельно устал.

Он лишь молча покачал головой. Вскоре она погрузилась в глубокий сон. Худшее осталось позади. Утром она проснется здоровой и захочет встать с постели. Карцель со спазмом в горле понял, что ему приятнее видеть ее больной и беспомощной – в такие дни она всецело принадлежит ему, он может ее лелеять, обслуживать и... любить. Он долго сидел очень тихо, стараясь даже не моргать. Голодными глазами, принявшими не свойственное им выражение, он пожирал изгиб ее бледной щеки, наполовину скрытой волной влажных блестящих волос, и вдруг почувствовал, что его руки дрожат.

Его охватило непреодолимое желание стащить с нее звериную шкуру, сбросить простыни и впиться взглядом в ее нагое тело. Желание было так сильно, что, стремясь его побороть, он закусил губу и сжал кулаки до боли в ладонях, которые поранил ногтями. Но тут Казя улыбнулась своим сновидениям, и, почти не ведая, что творит, Карцель нагнулся к ней и тихо, нежно, очень нежно поцеловал уголок ее рта. Затем выпрямился и уселся на прежнее место, дрожа всем телом, словно опасаясь, что незримые глаза теней, сотворенных умирающим пламенем свечи, неусыпно следят за ним. Сердце его стучало, как барабан.

Свеча вспыхнула напоследок, фыкнула и погасла. Но карлик продолжал сидеть в темноте, с горестью думая о злой прихоти Господа Бога, по милости которой он обречен пройти всю свою жизнь с чувствами и вожделениями обычного мужчины, втиснутого в позорное для него обличье.

И тихие слезы медленно катились по его лицу.

Около полудня Казя медленно направилась на половину Екатерины. После приступа она ощущала слабость и неприятный привкус во рту. У двери княжеской опочивальни она столкнулась с Екатерининой маленькой горничной из богатой крестьянской семьи, которая с широкой улыбкой на плоском темнокожем лице выскочила из комнаты.

– Я покликала ихнее императорское величество, – заверещала девушка на кошмарном русском просторечии, – а они как закричат на меня, уходи, мол, прочь, говорят, и не возвращайся никогда. Да вить эвто со сна, а так у них и в голове того нетути. Вот они встанут и давай опять улыбаться.

Казя вошла в опочивальню и раздвинула плотные на стеганой подкладке шторы.

С кровати донеслись шорохи, сонный зевок, тихий довольный вздох.

– Это вы, Прасковья?

– Н-н-нет. Э-т-то я. – Казя подула на замерзшее оконное стекло, оно подтаяло и открыло обзор ближних улиц. Над Невой лежал густой белый туман, а на дороге полозья саней прочертили борозды в свежем снегу.

– Так бы и спала весь день напролет, – Екатерина снова зевнула и потянулась под простынями. Внезапно она села и выглянула из-за кроватного балдахина.

– Я еще даже не спросила, как вы себя чувствуете? Зря вы поднялись с постели. – В ее голосе звучало неподдельное беспокойство.

– Все прошло. Приступ никогда не держится долго. – Казя ненавидела отлеживаться, свалить ее в постель могла лишь непреодолимая слабость.

– Ну как бал? – поинтересовалась она чисто из вежливости, ибо на самом деле бал ее ничуть не волновал.

– О, замечательно! Французы, видно, ничего не пожалели, чтобы произвести на нас выгодное впечатление. Сдается мне, бал влетел им в копеечку, – рассказывала, уже окончательно пробудившись ото сна, Екатерина. Казя открыла железную дверцу камина, в нем почти тут же взревел огонь, и два гончих щенка прибежали и, довольные, вытянулись в ярких бликах пламени.

– Императрица танцевала все танцы подряд, как всегда пристыдив нас своей энергией. Садитесь, Казя, на кровать, и я вам опишу бал во всех подробностях. Екатерина, весело посмеиваясь, откинулась на подушки, глаза ее даже в тени балдахина сияли, она – сразу заметила Казя – была переполнена сдерживаемым волнением. Говорила она быстро, сбивчиво, впечатления о бале, теснившиеся в ее голове, торопились вылиться наружу. Она говорила о новом после Франции, который показался ей человеком холодным и малосимпатичным. – Его глаза напомнили мне большую рыбу, которую я однажды видела в аквариуме, но рыбу умную и хитрую. О да, не заблуждайтесь, он нас всех в два счета вокруг пальца обведет. – О княгине Куракиной, сильно похудевшей и поэтому подурневшей, что не мешало графу Петру Шувалову ни на миг не отходить от нее в течение всего вечера. – Он, ничуть не таясь, вел себя так, как если бы она принадлежала ему, что, конечно, соответствует действительности, но каково ее мужу – он, кусая ногти, пил весь вечер напропалую. – Екатерина не забыла и инцидент с графом Ланским, который поскользнулся на отполированном до блеска полу и растянулся во всю свою длину. А великий князь упился до потери сознания и вел себя по-обычному, то есть с мальчишеским задором вытворял все, что ему только в голову взбредет. И все время, внимательно слушая щебет Екатерины, Казя своим безошибочным чутьем угадывала, что великая княгиня раскрывается не до конца, что главная новость впереди.

«Она ждет от меня вопроса, – улыбаясь в душе, подумала Казя. – Если она сейчас же не поделится со мной, то взорвется от нетерпения».

– А вы танцевали? – невинно поинтересовалась Казя.

– О да, я танцевала!

Екатерина больше не могла терпеть.

– А почему вы не спрашиваете с кем?

– Итак, – улыбнулась Казя, – с кем же вы танцевали?

Наступило краткое молчание, нарушаемое лишь стуком молотков где-то за атласными с позолотой стенами – строительство двора близилось к завершению.

– Имя де Бонвиль говорит вам что-либо? – спросила Екатерина с деланным безразличием.

– Де Бонвиль? Где-то я уже слышала это имя. Ах да, конечно, не тот ли это француз, который в прошлом году участвовал в какой-то дуэли или даже дуэлях? – И в памяти Кази всплыла мужская фигура в коротком плаще, мелькнувшая в проеме дворца Баратынских. Она даже поразилась, почему он ей запомнился – видела-то она его какой-нибудь миг.