– Видит Бог, я заставлю его плясать! – Лев вытащил шпагу и уколол медведя сзади в бедро. Зверь взревел от боли, с поразительной быстротой повернулся к обидчику, сверкая налившимися кровью красными глазами. Лев в испуге отскочил в сторону.

– Он в отместку снимет с тебя скальп! – раздались голоса.

– Дайте медведю тоже шпагу!

– Пусть идут драться на дуэли вместе с Апраксиным и французом.

– Я ставлю на медведя!

Пошлые шуточки были встречены громовым хохотом.

– Граф Бубин – известный храбрец, – громким голосом отчеканил Алексей, и его слова подействовали на гостей, как ушат холодной воды. Лев взглянул на Орлова поверх обнаженного клинка.

– Я готов драться с кем угодно, – заявил он, хорохорясь. – И когда угодно. – Казя видела, что он сильно пьян.

Все переглянулись, настала тишина. Ее нарушал только звон цепи медведя да потрескивание свечей в канделябрах.

– Прошу, господа, прошу! – князь Баратынский встал между Алексеем и Львом. – Достаточно неприятностей на сегодня. Может, ему понравится твоя музыка, – обратился он к одному из цыган. Тот вышел вперед и исполнил какую-то простую веселую мелодию, а вожак медведя хлопал в ладоши и дергал цепь. Медведь повернулся раз, другой, закружился быстрее и быстрее и даже один раз неуклюже подпрыгнул.

Прошла минута, но она показалась Казе вечностью. Лев отвел шпагу и вставил ее в ножны. Казн с облегчением вздохнула. Алексей добродушно пожал плечами и протянул Льву руку.

– Я просто пошутил, – безмятежно сказал он. Но Лев, словно не замечая протянутой руки, круто повернулся на каблуках и решительной походкой направился к столу, где налил себе стакан вина и нарочито громко заговорил со знакомым.

– Простите, – произнес Алексей, к удивлению Кази, покаянным тоном. – Я вовсе не собирался его обидеть. Слова сами собой сорвались с языка, прежде чем я успел подумать. Боюсь, я нажил себе врага в лице вашего друга. – Он говорил серьезно, но глаза его смеялись.

– Боюсь, что да.

Она видела на лице Льва ничем не прикрытую ревность и боялась возвращаться с ним домой.

– Я прощен?

Она кивнула головой и постаралась не думать о том, что ее ждало ночью. Это было не так уж и трудно – она стояла рядом с мужчиной, который интересовал и волновал ее. Она чувствовала, как его плоть взывает к ней, безошибочно читая этот могучий зов в его глазах.

– Пойдемте, сядем в укромный уголок, – он взял ее за локоть, – наполним стаканы, и вы расскажете мне, почему я никогда не встречал вас раньше.

Он усадил ее на маленький диванчик, скрытый высокими цветами от любопытных взоров.

– Карцель! – позвал он. – Вина нам! Карлик-поляк наполнил их стаканы и удалился.

– Маленький мерзавец вот уже три года со мной. Не знаю, что бы я без него делал. Ростом он не выше волкодава, а сердцем мало кто из людей может с ним сравниться.

– Вы носите его с собой в кармане?

В самом лучезарном расположении духа они уселись поудобнее, намереваясь поговорить по душам.

Француз де Бонвиль, сидя в санях перед Петропавловской крепостью, ожидал, когда его секунданты – князь Куракин и шевалье д'Эон – закончат приготовления к дуэли. «Скорей бы уже все осталось позади», – думал он. Страха де Бонвиль не испытывал никакого – он был абсолютно уверен в себе. И в самом деле, разве не д'Эон, лучший фехтовальщик Парижа, учил его обращению со шпагой? Мороз щипал нос, железным обручем сковывал лоб. Руки де Бонвиль старательно прятал в мех шубы. «Быстрее, быстрее, ради Бога быстрее, пока кровь не застыла в жилах и не одеревенели все члены», – стучало у него в голове.

Его противнику не сиделось – он нетерпеливо топтался по снегу, размахивая руками и изредка ругаясь. На ясном небе сверкал тоненький серпик месяца, напоминавший сколок льда. «Точь-в-точь турецкий герб», – с болью подумал де Бонвиль. Ему еще ни разу не доводилось ни с кем хладнокровно драться, но сам он хорошо запомнил на всю жизнь ощущение стали, врезающейся в свое тело.

– Поторопитесь! Мы замерзнем насмерть! – Голос Апраксина звучал так же резко, как скрип снега под его ногами.

На севере, за разрушенным молнией шпилем Петропавловского собора, во всю ширь неба разливались зеленые и золотые сполохи северного сияния, то вспыхивавшие ярким светом, то меркнувшие. Морозная ночь, придававшая всему твердость камня и хрупкость стекла, была необыкновенно красивой. В такую ночь и умереть не жалко. Француз начал дрожать от холода, зарылся головой глубже в шубу, наблюдая за тем, как его дыхание превращается на меху в иней.

Из караульного помещения вышли секунданты, за ними следовали солдаты с факелами в руках, свет которых разогнал тени от зданий и осветил пространство, где предстояло встретиться противникам.

Де Бонвиль вышел из саней и направился к секундантам. Сражаться ему не хотелось – он не испытывал особой враждебности к русскому. Просто невоспитанный грубиян, напившийся сверх всякой меры. Де Бонвиль тряхнул головой, стараясь изгнать из нее последние винные пары.

Противники, все еще в шубах, стояли друг против друга, выслушивая поспешно произносимые наставления д'Эона.

– Вам все понятно, месье?

– Да, да, – с раздражением ответил Апраксин. Француз кивнул.

– Как только прольется хоть капля крови, вы немедленно расходитесь в разные стороны и инцидент считается закрытым.

Солдаты стали кругом, подняв факелы высоко над головой, а оказавшиеся внутри его дуэлянты скинули шубы, разоблачились до камзолов и вытащили шпаги из ножен; последними полетели наземь толстые перчатки.

Чтобы разогреться, француз махнул шпагой, как если бы это была сабля, она со свистом кнута рассекла воздух, он сделал выпад вперед, затем назад, и секунданты поспешили покинуть круг.

– Начали!

Клинки скрестились и в тот же миг разнялись.

Морозная тишина ночи придавала каждому звуку необычайную остроту. Слышался стук шпаг и звон стали, шум от топтания ног по замерзшему снегу, короткие тяжелые вздохи, немедленно превращавшиеся на холоде в белые султаны пара.

Зрители очень быстро уловили особенности дуэлянтов: быстроте реакции и ловкости француза противостояла непомерная сила и длинный удар русского.

Апраксин вел себя очень агрессивно, Бонвилю пришлось отступить под его натиском и даже припасть спиной к возвышающейся над ним крепостной стене, и лишь его необычайное мастерство помогло ему уклониться от удара вражеской шпаги. Глаза Апраксина горели торжествующим блеском. Иногда, делая особенно удачный выпад, он на выдохе вскрикивал «ха!».

Отбрасываемые дуэлянтами тени танцевали между ними, и в зловещем свете северного сияния клинки шпаг сверкали, словно красные жала змей.

Казя и Алексей сидели рядом на кушетке, но он ее не касался.

Каждый из них остро ощущал физическое присутствие другого, но этим далеко не исчерпывалось все, что они чувствовали. Помимо вожделения, от обоих исходил ток доброжелательности. Алексей произвел на Казю впечатление человека откровенного, чуткого и на удивление мягкого. Он находил ее проницательной, интересной и необычайно привлекательной женщиной. Они беседовали, не замолкая ни на минуту и не замечая времени. Несмотря на шум, царивший в комнате, им казалось, что они тут одни.

Ни с кем, кроме Генрика, у Кази не возникало подобной близости. Она с радостью наблюдала за сменой выражения на его лице во время разговора и за движениями выразительных рук.

– У вас красивые волосы, – обронил он.

На протяжении всего вечера он веселым легким тоном отпускал ей подобные комплименты. Интересно, сколько женщин слышали их от, него? Но это не имеет значения. «И вообще, ничто не имеет никакого значения», – думала Казя. Мягкое, легко пьющееся вино навевало прекрасные мечты, и Казя чувствовала себя совершенно непринужденно, как если бы они были знакомы давным-давно.

После самых первых минут Казя даже почти перестала заикаться. Он, не отрывая глаз от ее лица, внимательно слушал ее рассказ о злоключениях последних семи лет, в конце концов закончившихся в Санкт-Петербурге. Иногда он разрешал себе прервать повествование вопросом, но в основном слушал, наслаждаясь звуком Казиного голоса, мимикой, оживлявшей черты ее лица, Никогда прежде он не встречал женщину, которая бы с первых же минут знакомства произвела на него столь сильное впечатление. К тому же Казя рассказывала историю своей жизни так, что он становился ее соучастником. Он видел мысленным взором дом в Волочиске, слышал тявканье собачонок тети Дарьи, вместе с Казей томился от тоски в Керченском серале и прислушивался к завыванию метелей над степями. А между тем, она излагала лишь ход событий, не вдаваясь в подробности.

Неожиданно для себя Казя поведала ему многое из того, что с того злополучного дня в Волочиске хранилось где-то глубоко на дне ее души и оказало ужасное влияние на всю ее жизнь. Некоторые воспоминания вырвались сейчас из своей темницы наружу и благодаря этому представлялись менее ужасными.

Но о Генрике она не могла произнести ни слова.

– ...Поэтому мне порой не верится, что это я, разряженная, сижу в этом роскошном зале. И тогда мне начинает казаться, что вот сейчас я проснусь и окажусь снова на прежнем месте. – Она замолчала, заметив, что его глаза неотрывно следят за движениями ее груди вверх и вниз, в такт дыханию, и покраснела.

– Благодарю вас, – горячо сказала она. – Благодарю за то, что у вас достало терпения выслушать меня. Все эти мрачные события я держала в себе, никому ничего не рассказывала. – И ей стало легко на сердце, оно как будто запело.

Он молча взглянул на нее. «Только глаза, – подумал он, – только глаза выдают иногда страдания, которые причинила ей жизнь».

– Я даже, можно сказать, перестала заикаться, – с радостным удивлением заметила Казя. Речь изменила ей лишь в тот момент, когда она говорила о нападении турок на Волочиск.

– Вас огорчает ваше заикание?

– Иногда да.

– А мне оно нравится, – искренне сказал он.