Казя поплотнее завернулась в меха.

– Хоть бы у Баратынских была не такая тоска! – сказала она. Чуть ли не с первого дня пребывания в Петербурге Лев таскал ее по приемам – один скучнее другого. Беседовали неизменно о политике, дворцовых интригах, о ходе войны с Пруссией. Горячо обсуждалось, кто пользуется наибольшим влиянием при дворе, чья звезда взошла высоко на политическом небосклоне, а чья, наоборот, померкла. Слова, слова, в странной смеси русского с французским, и все о делах, ей, Казе, чуждых и непонятных. У нее начинала раскалываться голова от бесконечного пережевывания одного и того же и духоты гостиных с низкими потолками и чадящими печами.

– Не беспокойся, – откликнулся Лев, – там тебе будет весело.

Он сам, однако, был весьма обеспокоен: одна мысль том, что он везет Казю в дом князя, заставляла его нервничать. Это будет совсем иной вечер, где рекой льется вино, играет оркестр, пляшут цыгане, где, главное, собирается половина знатной молодежи Петербурга, и каждый из присутствующих мужчин захочет во что бы то ни стало обладать Казей. Лев даже отказывался ехать на прием, ссылаясь на сильные боли в животе, но безжалостная Казя настояла.

– Если не желаешь идти, отправляйся домой, но я все равно поеду, – решительно заявила она.

Лев громко застонал, отчасти изображая муки мнимой боли, якобы раздирающей его внутренности, но отчасти вполне искренне – так терзала его мысль о многочисленных соперниках, с которыми он встретится у Баратынских: пребывающие в извечном поиске новой добычи, жаждущие свежатинки придворные вельможи, гвардейские офицеры, молодые дворяне вроде него самого, у которых на уме только вино, карты и женщины. – Поехали домой, – взмолился Лев заискивающим тоном. Но Казя, всецело поглощенная мыслями о том, что она сегодня услышала, даже не отозвалась. Конские копыта глухо застучали по снегу, весело звенели колокольчики. В гостях говорили об императрице и ее канцлере Бестужеве, о великом князе Петре, его жене и об английском после. «Ох, уж эта старая лиса Хенбери-Уильямс, вот уж действительно лиса так лиса». Эта фраза переходила из уст в уста. Говорили о нескрываемом расположении великого князя к Пруссии и о ненависти к Франции Бестужева, который пользуется все меньшим влиянием и пытается заручиться поддержкой великой княгини. И, как всегда, о самой Екатерине, этой загадочной женщине, о помыслах и намерениях которой никто ничего не знает. А сейчас императрица больна и близка к смерти, об этом шептались в гостиных. Что же произойдет потом?

Промелькнула Адмиралтейская игла, и сани вынесло на набережную Невы. За белым платом льда виднелся тянущийся к небу в бриллиантах звезд Петропавловский собор – годом раньше он пострадал от прямого попадания молнии. Лев снова застонал да так горестно, что Казя не смогла промолчать.

– Что, так плохо? – спросила она. Лев кивнул.

– Ну что ж, тогда домой, – сказала она с презрительной жалостью.

– Нет, нет, поедем, – возразил он, хотя и не особенно решительно, задетый ее тоном и делая вид, что старается превозмочь боль. На этом разговор прервался, тишину нарушал лишь скрип полозьев по снегу, тонкий посвист кнута и время от времени ржание уставшей лошади. Из окон больших дворцов на набережной лился свет на ледяной панцирь Невы и вырывались в морозную ночь приглушенные звуки музыки.

«Как странно, – думала Казя, – после стольких лет снова услышать о Станиславе Понятовском. И о том, что он любовник Фике. Впрочем, они всегда ладили между собой, даже детьми в Волочиске». Она хорошо помнила красивого мальчика, который сидел в своей комнате над французскими романами, в то время как остальные дети играли на улице в снежки. Но Генрик его никогда не любил. «Слишком он уравновешенный и самовлюбленный, уверен, что красив и умен», – говаривал он. Если верить тому, что рассказывают о великом князе, за жизнь с ним Фике заслуживает не одного, а десятка любовников. Казя не совсем поняла, что ей говорил о великом князе этот противный молодой Апраксин. Какой отвратительный человек! Хоть бы его не было у Баратынских!

Своими длинными руками и плоским лицом он напоминал ей Чумакова. В гостях он обычно не отходил от нее весь вечер, раздевал ее глазами, словно снимал шкурку с переспевшей сливы, и, не особенно деликатничая, делал откровенные грубые предложения, которые она с большой легкостью отклоняла. По непонятным никому, кроме него самого, причинам молодой Апраксин явно считал себя покорителем женских сердец.

– Говорят, что князь Понятовский принес политику в постель Екатерины, – заметила Казя, а про себя подумала, какое это имеет значение, если он принес ей счастье?

– Поляк действует заодно со своим другом Хенбери-Уильямсом против интересов Франции, – с пол-оборота завелся Лев. Казя знала: его хлебом не корми, но дай поразглагольствовать поучительным тоном перед этой маленькой темной казачкой.

Она засунула ноги поглубже в солому на дне саней и, спокойно закрыв глаза, отключилась, теперь Льва не остановить, он так и будет тарахтеть до конца пути о борьбе различных группировок за власть, за расположение и поддержку великой княгини, которая в один прекрасный день может Бог весть какую власть прибрать к рукам.

– Следующий дом, дурак! – прервал Лев свои скучные разъяснения.

Они въехали через арку в большой двор. Подскакивая на замерзших кучках навоза, их сани медленно пробирались среди скопления многочисленных саней с расписными спинками. Кучера толпились у большого костра, один из них – маленький человечек в большой меховой шапке – бренчал на балалайке, а двое мужиков плясали вприсядку, выставляя носки огромных валенок. «Нет у них врожденной грации, отличающей казаков, они, пожалуй, смахивают на кучку неуклюжих лягушек», – подумала Казя. Лошади, покрытые попонами, выпускали в прореженную оконным светом темноту клубы пара изо рта и время от времени поводили из стороны в сторону опущенными головами, оглашая двор мелодичным перезвоном колокольчиков.

– Эй, посторонись! Дорогу, дорогу! Дай проехать! Громкое щелканье кнута было встречено грубыми шутками. Веселое треньканье балалайки попытался заглушить тонкий голос скрипки, под звуки которой несчастный, травленный молью медведь беспомощно топтался на конце железной цепи на радость гогочущей дворне и слугам, подгоняемый палкой с железным наконечником.

– Давай, давай, прыгай выше! А ну-ка, поворачивайся, поднимай живее ноги! – орали вокруг. Казя с болью взирала, как бедное животное с грустными глазами, лишенное чувства собственного достоинства, кружится в трагическом подобии танца. Чтобы не видеть его, она перевела свой взор на большие окна, откуда сквозь штору просачивался во двор теплый свет, и, когда сани остановились у подъезда, впервые за все свое пребывание в Санкт-Петербурге ощутила в груди легкое волнение.

Передняя была погружена в полумрак – в этот поздний час лакеи, следившие за свечами, давно напились или дремали, прислонясь к стене. Казя молча стояла в ожидании, чтобы у нее приняли шубу, а Лев раздраженно ворчал на нерадивость слуг в княжеском доме. Сверху донесся шум спорящих голосов. Распахнулась дверь, и по скверно освещенной лестнице стали спускаться четверо. Первый двигался так стремительно, что налетел на Бубина, тот потерял равновесие, вскрикнув от неожиданности, упал и больно подвернул под себя ногу. Тем не менее, обидчик Бубина и шедший рядом мужчина, не извинившись, промчались мимо, все так же поспешно выскочили во двор, и Казя слышала, как они громко потребовали подать к крыльцу сани Куракина. С трудом удерживая смех, Казя помогла подняться Льву, который с бешенством принялся счищать пыль с брюк.

Но тут некто за их спиной по-французски обратился ко Льву с извинением, Казя повернулась на звук этого низкого голоса, но успела поймать взглядом лишь силуэт мужчны в коротком пальто, который тут же исчез.

– Хоть у одного хватило вежливости извиниться, – сказала Казя.

– Неповоротливые грубияны! – Лев поправил съехавший набок парик.

– Не беспокойтесь, месье, – сказал, улыбаясь, четвертый из выходивших. – Этот хам сейчас получит урок хороших манер. – Он говорил по-французски, притом, как ни странно, чуть ли не женским голосом.

– Тот, кто толкнул меня? Это был не князь Куракин? ~ оживился Лев.

О нет! Мчался не чуя под собой ног граф Апраксин, сын фельдмаршала, который на этих днях задал перцу пруссакам. А сейчас, мадам, вынужден просить у вас прощения, – меня ждет не терпящее отлагательства дело. – И он отвесил очень изысканный поклон.

Это происшествие имело то преимущество, что разбудило слугу, и он, еще не проснувшись окончательно, принял их шубы.

Лев ковылял рядом с ней вверх по лестнице, громко рассуждая о том, что бы он сделал с неуклюжим негодяем, попадись он ему в руки. Казя не слышала его. Она была под впечатлением разговора с человеком, который только что извинился перед ними. Было в нем какое-то обаяние, которое она ощутила даже за этот короткий миг. В чем его секрет? В голосе? Гордо поднятой голове? Манере держаться, которую она успела подметить, пока он стоял в дверном проеме? В прикосновении его плеча, которым он слегка задел ее, проходя мимо?

Но она забыла о нем, как только вошла в длинный низкий зал. Сначала она никак не могла оторваться от двери, не в силах превозмочь робость, неизменно охватывавшую ее при встрече с незнакомыми людьми. Глаза ее естественным образом обратились к компании, сидевшей ближе всех к дверям. Лица были повернуты в ее сторону, веера ходили взад и вперед в руках дам, которые, перешептываясь, склонялись друг к другу. Навстречу им спешил человек, приветливо вытянув руки вперед.

– Мой дорогой Лев! – Высокий и стройный, он был одет в роскошный кафтан из ярко-красного бархата. – Как приятно снова приветствовать вас в нашем доме.

Лев представил Казю.

– Князь Федор Баратынский, – услышала она в ответ. Казя не могла не заметить, как за его спиной гости многозначительно переглядываются и подталкивают друг друга локтями, пристально вглядываясь в Льва. Ей казалось, что она слышит их реплики. «Ах, это тот самый Лев Бубин, с именем которого связан прошлогодний скандал? Он, кажется, был вынужден покинуть Санкт-Петербург, опозоренный? Что-то связанное с женщиной, не так ли?» «Не опозоренный, а осмеянный, дорогая! Ах да, конечно, Варя Лопухина одурачила его, и он стал всеобщим посмешищем. Общество потешалось над ним. А теперь посмотрите, какая рядом с ним женщина». Лев знал, что его имя не сходит с уст присутствующих, и, подобно неоперившемуся хрупкому юнцу, важничающему от скрытой внутри души неуверенности в себе, принимал то высокомерный, то снисходительный вид, в то время как хозяин дома весело разговаривал с Казей, стараясь помочь ей побороть смущение.