Тех, что остались целы, отправляли на юг, на невольничьи рынки Трапезунда. Этот поляк мог бы стать отличным янычаром. После того как мальчишки с ним позабавятся, его, наверное, отправят в Константинополь.

– Она должна умереть, – сердито рычал командир гарнизона. – Эта неверная плюнула в турецкого офицера.

Но бородатый командир кавалерийского отряда, как видно пользующийся большим влиянием, продолжал настойчиво возражать. Солдат с интересом и сочувствием ожидал, чем закончится спор. Все это время острая сталь упиралась Казе в живот. Наконец турок в белом тюрбане угрюмо пожал плечами, недовольно вложил кинжал в ножны, и они вместе с бородатым турком, все еще споря, отошли к окну.

До Кази доносились их сердитые голоса, то и дело повторявшие слово «диран». Бородатый турок несколько раз хлопнул своей ладонью о ладонь командира гарнизона. Вдруг прозвучала ломаная польская речь, заставившая ее отвлечься.

– Отдайте нам этого парня, – крикнул один из мальчишек, переводя преисполненный извращенного наслаждения взгляд с нее на Яцека.

Гарнизонный командир нетерпеливо кивнул.

Из сомкнутых губ Кази вырвался истошный вопль, когда она поняла, что они делают с ее братом на низеньком диванчике у стены. Крики мальчишек стали пронзительнее и возбужденней. Она видела, как он, прижатый лицом к дивану, скрылся под грудой барахтающихся тел. Она слышала его умоляющий голос:

– Нет! Нет!

– Яцек! О Езус Христ!

Стражники схватили ее и поволокли назад в хижину, а она билась в их грубых руках, снова и снова выкрикивая его имя.

Хлопнула дверь, и ее окутала темнота.

Женщин выгрузили с галеры в Керченской гавани и через Пологий холм повели по направлению к большому, нарядному, пестрому городу, утопавшему в садах, оливковых деревьях и тамарисках.

Пять дней они спускались вниз по Днестру, петляя в его узких протоках, потом огибали мерцающие по ночам берега Крыма, до тех пор пока сегодняшним солнечным Утром их судно не бросило якорь в этой пристани. Людей выгрузили на берег, и они стояли, как испуганный скот, безмолвно перенося насмешки и издевательства греческих матросов в шапочках с кисточками. Что значили эти обиды по сравнению с тем, что они уже пережили?

– Я бы разорвала их на куски, – пробормотала девушка рядом с Казей.

На ее руках и в спутанных волосах была кровь; последнюю часть добычи присоединили к ним только в устье Днестра, и девушка все еще была одета в то платье, в котором ее захватили в плен.

– Я бы разорвала их... – ее слова были полны ненависти.

Потом снова засвистели плети и посыпались угрожающие хриплые крики. Чьи-то бесцеремонные руки хватали Казю за покрытые синяками плечи. Пленников выстроили в колонну, и вызывающая слезы процессия двинулась на следующую ступень своей Голгофы.

Казя едва замечала, что творится вокруг нее. Один глаз заплыл от удара, а второй тускло, но с затаенным вызовом смотрел на незнакомых людей, наводняющих узкие улицы городка. Если бы кто-нибудь из этой праздной толпы взял на себя труд взглянуть на невольниц попристальней – вереницы европеек-рабынь были на здешних улицах столь же обыденным зрелищем, как ползающие и гнусавящие в пыли нищие и калеки, – он бы наверняка заметил, что по крайней мере одна из них шагала с угрюмой горделивостью на лице. Она высоко держала голову, вопреки тому, что была одета в грязную матросскую блузу и мешковатые шаровары; ее ноги были босыми и успели огрубеть настолько, что едва замечали грязь, по которой ступали.

Она не пыталась разговаривать, так как поняла, что все разговоры ведут только к новым побоям. Ее мысли были пустыми и бесцветными, как известковые стены, мимо которых держали свой жалкий путь женщины, а тело продолжало мучительно ныть от боли. Страдая от жажды, Казя чувствовала, как ее язык превращается в шершавый комок, а радом сновали бойкие водоносы, из чьих кожаных мешков просачивалась ледяная вода.

Продавцы сладостями в высоких конических шляпах отпускали непристойные замечания из дверей своих лавочек, спаги в красных сапогах гордо направляли своих лошадей прямо через толпу, татары с короткими луками за спиной и невыразительными плоскими лицами бесстрастно взирали на процессию полонянок.

Понемногу Казя начала проявлять интерес к происходящему. Почти помимо своей воли она увидела танец дервишей на маленькой площади. Они кружились, как волчки, в зеленых балахонах, с раскинутыми в сторону руками, а их не участвующие в танце собратья в широких кушаках и совершенно лысые перебирали четки в тени акаций. Непроницаемая маска печали на ее лице дала трещину, и она поняла, что улыбается, глядя, как уличные мальчишки кривляются и ловко передразнивают святых старцев.

Они выбрались за пределы города и медленно карабкались по склону холма в приветливой тени тамарисков под монотонную песню сверчков. Они устало тащились через обжигающую ноги пыль, пока, наконец, не подошли к большому белому особняку, самому большому по эту сторону холма.

– Не падайте духом, – крикнула Казя, когда они вошли во двор, прохладный от искрящихся струй фонтанов.

– Помните, вы – полячки... – между ее лопаток обрушился тяжелый кулак, и она растянулась на четвереньках, но ухитрилась сразу же, пошатываясь, встать.

Ее вместе с товарками по несчастью завели в низкую комнату с зарешеченными окнами, в которой висел тяжелый аромат мускуса и жасмина.

Из всех пленниц в этой комнате оставили только Казю. Она стояла на теплом плиточном полу, обнаженная по пояс, лицом к лицу с высоким, неестественно толстым мавром в белой шляпе, которая почти касалась низкого потолка. Сонно жужжали мухи, откуда-то доносился приглушенный звук женских голосов, сопровождаемый позвякиванием тамбурина.

Убаюканная музыкой, Казя не сразу заметила, как чернокожий евнух проскользнул за ее спину, двигаясь удивительно бесшумно и быстро для такой туши. Он обхватил ее сзади и начал искусно играть с ее грудью, поглаживая и теребя соски. Казя беспомощно барахталась в его железных объятиях, ее босые ноги скользили по плитке. Наконец, с влажной улыбкой на красных вывороченных губах евнух отступил назад, чтобы полюбоваться плодами своего мастерства. Удовлетворенная ухмылка сменилась гримасой боли и ярости, после того как Казя изо всей силы лягнула его в пах. Он, как бык, навалился на девушку, зажав розовой ладонью ей рот, а другой рукой опрокинул ее на пол. Слезы боли и унижения смешивались с кровью из разбитой губы, но она не издала ни единого стона. Ее чувства начали угасать, и вдруг она услышала чей-то резкий голос. Мавр тут же рывком поднял Казю на ноги, сверля ее злобными глазками.

Перед ней стоял человек, одетый в широкий, свободно ниспадающий халат. Поглаживая свои длинные шелковистые усы, он наградил девушку восхищенным взглядом. Другая рука небрежно лежала на рукояти кривого кинжала, заткнутого за пояс шафранного цвета. На его голове покачивался зеленый тюрбан, заколотый рубином изумительной красоты.

Евнух, поскуливая, пустился в многословные объяснения, вся его нахальная самонадеянность перед холодными глазами турка испарилась как дым. Турок внимательно слушал, не упуская ни единой детали ее внешности: начиная от стертых веревками щиколоток и кончая кровоподтеками на плечах. Когда его глаза остановились на прекрасной, возбужденной умелыми пальцами груди, его зрачки расширились, а ноздри зашевелились. Он нетерпеливым жестом велел чернокожему замолчать.

Очень медленно он обошел Казю кругом. Она напряглась, ожидая грязных ласк или сильного удара, но он только слегка прикоснулся рукой к ее талии. Потом он мягко заговорил на французском, медленно и со странным акцентом выговаривая слова.

– Кто это осмелился сопротивляться могучему Кизляр-Аббасу, Повелителю Дев, который голыми руками может разорвать человека на части, – в его глазах, черных и глубоких, как у женщины, светился теплый юмор.

Казя встретила его любопытный взгляд со всей твердостью, которую только могла проявить. Наученная горьким опытом, она знала, что улыбка на лице турка, скорее всего, предвещает новые пытки и издевательства.

– С тобой жестоко обращались, – сказал он тихим мелодичным голосом. – Но твоя красота скоро вернется. За тобой будут ухаживать женщины из сераля, они научат тебя многим вещам, и в том числе искусству любви. – Его взгляд снова упал на струйку крови в уголке ее широкого рта.

Неожиданно доброжелательный тон смутил Казю, она заподозрила ловушку. У турок не могло быть ни доброты, ни сострадания, она не верила в них после того, что ей довелось пережить сначала в Волочиске, а потом на протяжении последних кошмарных дней, когда ее увозили все дальше и дальше от родной земли. С минуты на минуту капкан мог защелкнуться, и с той же теплой улыбкой он подверг бы ее еще более изощренным мучениям.

– Евнух сделал хороший выбор, – сказал он почти нежно. – Ты очень красива.

Эта девушка держалась с достоинством грузинской принцессы Тамары. Как величавая Тамара, она возвышалась над остальными женщинами, составлявшими его гарем: черкешенками, персиянками, гречанками. Она одна была действительно достойна его. Со временем она станет не только наложницей, но и любимой женой, матерью его сыновей.

Он что-то тихо сказал евнуху и тот, немедленно склонившись, подобрал с пола ее грубую блузу и протянул ей. Она торопливо оделась, а Кизляр-Аббас попятился задом к двери и исчез за нею.

Турок уселся на устланный мягкими подушками диван и лениво потянулся за медной вазочкой с миндалем и мандаринами. Он кинул один орех себе в рот и, неторопливо жуя, рассматривал свою гостью.

– Ковры из Анатолии, – сказал он. – Шелк и бархат из Басры. Резная утварь из Мосула.

Его изящная рука с тонкими пальцами описала в воздухе круг, демонстрируя ей сокровища.

– Не все турки живут, как свиньи.

Его ноги в желтых туфлях с загнутыми носами были удивительно маленькими. «И все же вы хуже самых диких зверей» – так с горечью, закипавшей в ее сердце, думала Казя. Она не поднимала глаз от пола, стараясь избавиться от преследующих ее видений. Внезапно в комнату проник луч красного закатного солнца, и лицо сидящего на диване турка окрасилось в кровавый оттенок. Она прижала руку ко рту, чтобы подавить крик. Он наблюдал за ней с интересом.