Глубоко погруженный в свои мысли Яцек пустил коня назад медленным шагом. Скоро он скажет ей, вот только поймет сам, серьезны ли намерения Баринского, но стоит ли? Если Генрик просто забавляется с его сестрой, он разыщет его, где бы он ни скрывался, и убьет, как бешеную собаку.

Где-то вдалеке на юге прозвучали раскаты грома.

* * *

Оторванный от родной почвы, муравей суетливо кружил по Казиному телу в поисках муравейника и сородичей. Казя пошевелилась во сне.

– Что такое? – Генрик открыл глаза, заслонив их рукой от яркого солнца.

– Щекотно.

Приподнявшись на локте, Генрик посмотрел вниз. Какое-то время он наблюдал за злоключениями муравья, потом пригнулся и нежно слизнул букашку с девичьей груди.

– Счастливец, – пробормотал он, сняв насекомое с языка и выпустив его обратно в траву. – Ты никогда не узнаешь, по какой красавице ты гулял. – Он провел кончиком пальца по нежной выемке меж ее грудей. – Вот здесь, муравьишка, ты бы и утонул...

Он рассмеялся.

– Почему так жарко, милый? – капризно спросила Казя.

– Ты хочешь, чтобы пошел дождь?

– Какая разница, если мы вместе?

– Скоро пойдем купаться.

– Наверняка нас уже видели на реке.

– Какая разница, если мы вместе? – как эхо, повторил он ее слова. – И вообще, это скрасит им жизнь.

– Ты глупый, ты душка. Я тебя обожаю.

– Правда?

Она кивнула и приникла к нему в продолжительном поцелуе.

Стреноженные в тени деревьев лошади мотали мордами, отгоняя мух. Нестройно позвякивала упряжь. В небе на неподвижных крыльях парили два канюка. Из леса раздался стук топоров, и было слышно, как переговариваются между собой дровосеки. Раскаленный воздух был полон мошкары, кружащейся в своем нескончаемом танце.

– Дорогой?

– Да, – он отвел влажную прядь волос со лба.

– Сегодня это было более... более... – она не могла найти слова.

– Более полно?

– Полнее некуда.

Они предавались любви с прежним пылким самозабвением, с той же неистовой страстью, но теперь в их отношениях появилось чудесное чувство надежности и постоянства.

– Ты больше не стесняешься, Казя? Она открыла глаза и покачала головой.

– Стесняться? С тобой? С тобой я ничего не стесняюсь.

Рука Генрика медленно обводила волнующие изгибы ее тела, безупречный овал лица, гладила медовый шелк плеч, округлые, удивительно сильные руки. Ее длинные волосы были чернее ночи, дорожки, оставленные его пальцами на ее загорелой, покрытой тонким слоем бархатной пыли коже, лоснились, будто намазанные маслом.

– Забавная эта штука, любовь, – произнесла она сонно.

– Рад, что вы так думаете, графиня Раденская.

Она никогда не видела глаз, которые могли так откровенно смеяться, в то время как все лицо сохраняло торжественно-постное выражение, будто у ксендза во время мессы. Кротко и мирно ворковала горлица, но тут же умолкла, словно сраженная той же удушающей жарой, что давила на них. Сквозь спекшуюся корку земли они чувствовали, как перебирают копытами лошади. Генрик с удивлением думал, что за последние четыре месяца она очень изменилась: она стала женщиной. Она часто шептала, что его руки сотворили ее тело, так же как его любовь, нежная, дразнящая, порою жестокая, создала ее сердце.

До них донесся смешивающийся со стуком топоров смех.

– Радуются, – сказала она, – и я тоже. Нечасто им, беднягам, приходится радоваться.

– Я люблю твое доброе сердце, дорогая.

– Ах, Генрик, ты самый, самый, самый...

Убаюканный ровным гудением насекомых и стрекотом сверчков Генрик погрузился в ленивую полудрему. Вдруг Казя приподнялась.

– До каких пор мы будем встречаться тайно, как преступники, бесконечно лгать и изворачиваться? Разве наши родители сильнее нашей любви? – Она сидела, сердито вырывая из земли пучки травы.

Генрик провел рукой по ее спине.

– Хотя я тебя и не вижу, – сказал он с улыбкой, – я знаю, что сейчас ты очень красива. Ты всегда такая, когда сердишься.

– Мы что, должны провести всю жизнь в этой яме? – Она раздраженно пожала плечами.

– Чудесное место, – сказал он, немного нахмурясь.

– О да, чудесное! Но я хочу большего. Я хочу дом. Я хочу детей. Я хочу, чтобы ты был их отцом.

Хотя она пыталась сопротивляться, он притянул ее вниз, к себе.

– Послушай, дурочка, – заговорил он тихо. – Я люблю тебя. Запомни это своей прелестной головкой. Я люблю тебя. Больше всего на свете я хочу, чтобы ты стала моей женой и матерью моих детей. Понимаешь?

Она успокоенно кивнула.

– Вот и хорошо. Завтра я поеду в Волочиск и...

– Но, Генрик, это невозможно! Ты же знаешь, это невозможно! – он держал ее очень крепко, и она могла только взволнованно качать головой. – Отец тебя выгонит. Он возьмется за хлыст.

– Пусть попробует, – его голос звучал очень спокойно.

– А что сделают со мной? Меня отправят в монастырь, как тетю Бетку, и я буду там сохнуть до тех пор, пока не превращусь в мумию, – она плакала и смеялась одновременно.

– Вот за что я тебя люблю, – усмехнулся он. – Ты можешь заставить меня смеяться когда угодно.

Его тихий смех прервал пронзительный, леденящий душу крик ястреба-перепелятника.

– Мать хочет увезти меня в Дрезден, – сказала Казя.

– Где тебя представят элегантным молодым придворным, – он говорил шутя, но его глаза потускнели.

– А я сказала, что хочу в Варшаву. Они обсудили эту возможность.

– Не разумнее было бы подождать, – предложила она. – А когда мы приедем в Варшаву, я все расскажу матери.

– Она выслушает и поймет, – согласился он с напускной уверенностью. – Она нам поможет, когда увидит, как сильно мы любим друг друга. Она должна нам помочь.

– Она уже что-то подозревает. Я в этом уверена.

– Значит, это ее не слишком удивит? – он помолчал. – Твой отец любит ее?

– Да.

– Но не так сильно, как я люблю его дочь.

Он поцеловал ее, и ее руки обвились вокруг его шеи. Она впилась в его губы с лютой страстью. Она кусала свой рот в отчаянном усилии превозмочь сковавший ее сердце холод. Она задрожала от внезапного страха; даже в его крепких объятиях она чувствовала, что надвигается что-то неумолимое, грозное...

– Не уезжай, Генрик. Не оставляй меня. Пожалуйста, останься здесь, пожалуйста.

– Я должен ехать, – мягко сказал он.

– Тогда возьми меня с собой.

Он осушил ее слезы и утешил ласковыми словами. Он знал, что сможет взять ее с собой только в качестве законной супруги.

– Скоро возьму. Очень, очень скоро.

– А куда мы поедем? – Казя улыбалась сквозь слезы, приободренная его уверенным голосом. – А что мы повезем в седельных сумках?

Они часто играли в эту игру, предвкушая, как однажды эта игра обернется реальностью.

– Мы поедем в Киев, – сказал он, – Потом мы поплывет вниз по Днепру до казацких земель. Казаки называют свою страну Запорожьем.

– А потом?

– В Запорожье нас посвятят в рыцари. Может быть, нас сделают королем и королевой, если у них так водится. А если нет, тогда мы поплывем дальше, к Черному морю.

– Оно действительно черное?

– Чернее, чем твои волосы, – засмеялся он весело, почувствовав, что развеял ее испуг. – Потом мы посетим ханский шатер в Крыму. Там растут персики, абрикосы и дыни величиной с...

– С карету Фике?

– С карету Фике.

Часто играя в подобные путешествия, они верили в них, наполовину в шутку, наполовину всерьез. Иногда эта вера граничила с тоскливым отчаянием. Они побывали всюду: в Италии, Франции, в таинственной земле московитов, расположенной на самом краю света; на загадочном Британском острове, населенном еретиками, которых не уставал предавать анафеме патер Загорский. В своих мечтах Казя никогда не задумывалась, что во время далеких странствий будет служить им кровом. С ней будет Генрик, ей было достаточно этого.

– Посмотри на месяц, – воскликнула она.

На кайме меркнувшего заката, словно воинственный знак на синей хоругви неба, висел бледно-серебряный месяц.

– Я никогда не видела его таким тонким, – удивилась Казя. – Как турецкая сабля.

– Сегодня, – авторитетно заявил он, – не будет видно солнца.

Он замолчал, с интересом ожидая ее ответа.

Она засмеялась и погладила его лоб.

– Голову напекло?

– Это называют затмением, – продолжал он. – Оно произойдет как раз сегодня. Луна пройдет мимо солнечного диска, так нам объяснял Конарский, и тень накроет часть Польши. – Он наслаждался произведенным эффектом. – В старину эти затмения толковали как предзнаменования: случится падеж скота или урожай будет богатым – это зависело от того, что заблагорассудится жрецам. Но теперь, с развитием науки, – закончил он важно, – мы знаем, что это всего лишь феномен природы.

Казя притихла, не сводя расширенных глаз с небосклона. Луна приблизилась к солнцу, и земля окрасилась в красноватый оттенок. Лесорубы, с ужасом воззрившись на небо сквозь густую листву, сжали покрепче ручки своих топоров, словно собираясь отбиваться от невидимого врага. Вскоре в окутавшей их тьме они не могли различить друг друга и, накрыв головы руками, ничком прижались к земле. На болоте встревоженно закрякали утки, канюки торопливо укрылись в кроне могучего дуба, рысь, которая со своими детенышами охотилась на берегу реки, распласталась на брюхе и издала короткий угрожающий рык.

Повсюду при виде надвигающейся гигантской тени люди и животные в страхе смыкали глаза или приникали поближе к земле. Птицы подняли было оглушительный щебет: их стайки бесцельно метались в воздухе, но потом и они умолкли, затаившись в гуще листвы. Полная тишина – даже насекомых не было слышно – нарушалась лишь слабым журчанием воды в реке.

Завыли волки. Задрожав, Казя перекрестилась и крепче прильнула к Генрику. Ветки березы превратились в тонкие черные кости.

– Обними меня! – она прижалась лицом к его груди – Обними меня крепче.