Марина Ганичева - Знаменитые красавицы

Юный Теодор влюбился в пятнадцатилетнюю «младую фею» Амалию, происходившую из старинного и очень богатого рода.

«Младая фея» была к тому же и пленительно красива.

Ее отец — граф Максимилиан Лерхенфельд, будущий посланник в Петербурге, а мать — принцесса Турн-унд-Таксис, сестра прусской королевы Луизы, матери будущей русской императрицы Александры Федоровны, жены Николая I.

Теодор, милый смешной «русский», и как смешно он улыбается, как смущенно теребит перчатки... Говорят, он поэт.

Именно Амалии, по свидетельству исследователей, посвятил Феденька Тютчев свое первое стихотворение о любви.

Амалия, юная и беззаботная, уже вполне познала свою власть над мужчинами, ей было легко с этим юношей. Он был любезен, предупредителен и пылок, он смущался при встрече с нею, и его бледные щеки окрашивались таким забавным свежим румянцем.

Добрейший дядька поэта, Николай Афанасьевич Хлопов, ходивший за дитятей с четырехлетнего возраста и приехавший за ним в «неметчину» для присмотру, отписывал маменьке Екатерине Львовне, что ее Феденька изволил обменяться со своей подругой часовыми шейными цепочками и «вместо своей золотой получил в обмен только шелковую»... Экая немецкая бережливость!

Они много гуляли по Мюнхену и окрестностям, древние предместья романтически настраивали и без того излишне пылкого «юного Вертера» и «младую фею». Ездили они и в дальние путешествия к прекрасному голубому Дунаю, сказочному и окутанному легендами, несущему свои воды через таинственный и древний Шварцвальд.

Но «счастье быстротечно», и тень легла на душевную безмятежность юных влюбленных.

Поздней осенью 1824 года Теодор просил руки Амалии у ее родителей. Судя по всему, Амалия была согласна. Но Теодор, нетитулованный молодой дипломат, не записанный даже в штат посольства, к тому же небогатый и еще слишком молодой, вряд ли мог называться удачной партией. И они дали согласие на брак дочери с секретарем русской дипломатической миссии бароном Александром Сергеевичем Крюденером, который был старше Федора Тютчева на несколько лет.

Тютчев был в отчаянии. По семейному преданию, он даже вызывал кого-то из родственников Амалии на дуэль чести, но в конце концов все как-то уладилось.

Что-то совсем юношеское и чистое было в его сватовстве, что она не смогла забыть.

В Петербурге она сразу же по приезде вошла в пантеон красавиц. Здесь все завсегдатаи салонов и балов были в восхищении от нее. Известный ценитель женской красоты и бонвиван князь Петр Андреевич Вяземский, любивший делиться своими наблюдениями с женой, писал ей 25 июля 1833 года: «Вчера был вечер у Фикельмонов <...> было довольно вяло. Один Пушкин palpitoit de l'interet du moment (трепетал от мгновенно вспыхнувшего интереса. — Фр.), краснея взглядывал на Крюднершу и увивался вокруг нее».

На самом деле и Вяземский был готов увиваться вокруг 25-летней красавицы. Еще в июне при появлении ее на вечере у графини Бобринской он сообщал о светской новости: «Была тут приезжая Саксонка, очень мила, молода, стыдлива...» И потом все свои встречи с баронессой отмечал в письмах... «Вчера Крюднерша была очень мила, бела, плечиста. Весь вечер пела с Вильегорским немецкие штучки. Голос ее очень хорош».

Так что Амалия сумела покорить своей красотой, молочной белизной плеч и прекрасным голосом не только светское общество, но и поэтические сердца Петербурга.

В 1838 году Смирнова-Россети, любительница наблюдать жизнь великосветского общества, описала госпожу Крюденер на балу в Аничковом дворце: «Она была в белом платье, зеленые листья обвивали ее белокурые локоны; она была блистательно хороша». Царь открыто ухаживал за нею и всегда сидел рядом. «После Бенкендорф заступил место гр. В. Ф. Адлерберга, а потом — и место Государя при Крюднерше. Государь нынешнюю зиму мне сказал: «Я уступил после свое место другому» — и говорил о ней с неудовольствием, — пишет Россети, — жаловался на ее неблагодарность и ненавистное чувство к России. Она точно скверная немка, у ней жадность к деньгам непомерная».

Трудно сказать, были ли это обида государя на холодность Крюднерши и злословие Смирновой-Россети, или уж действительно за красотой скрывалась расчетливость и скверность мыслей.

Любовь и восхищение красотой нередко ослепляют мужчину, но вряд ли Тютчев, увлекавшийся женщинами только доброго склада характера, мог ошибиться в ней. Их теплые отношения сохранились на всю жизнь.

Амалия часто наезжала в любимый Мюнхен, и именно ей он передал самое дорогое, что у него было, — рукопись стихов, которые он решился напечатать в Петербурге. В Петербурге Амалия передала их бывшему сослуживцу Тютчева князю Гагарину, а уж он отдал их Пушкину в «Современник». Пушкин был в восторге и «носился с ними целую неделю», а потом напечатал двадцать четыре стихотворения на первых страницах.

Амалия между тем блистала посреди придворных обожателей. Ею увлекся и граф Адлерберг, который был на 17 лет старше ее. А нестареющая Амалия много позже, после смерти своего мужа в 1852 году, вышла замуж за его сына, который был, в свою очередь, много моложе своей жены.

Амалия, однако, не была столь благосклонна только к поэтам. Ей нравилось влиять на двор, блистать среди высшей знати. Можно простить это скромное желание столь прекрасной женщины из маленького немецкого княжества. Но... Оно подчас дорого обходилось русскому двору. Дочь императора Николая I великая княгиня Ольга Николаевна, королева Вюртембергская, так описала «достопочтенную» Амалию: «Служба Бенкендорфа очень страдала от влияния, которое оказывала на него Амели Крюденер, кузина Мама... Как во всех запоздалых увлечениях, было и в этом много трагического. Она пользовалась им холодно, расчетливо распоряжалась его особой, его деньгами, его связями, где и как только ей это казалось выгодным, — а он и не замечал этого. Странная женщина! Под добродушной внешностью, прелестной, часто забавной натурой, скрывалась хитрость самого высокого порядка. При первом знакомстве с ней даже мои родители подпали под ее очарование. Они подарили ей имение «Собственное», и, после своего замужества с Максом Лейхтенбергским, Мэри (сестра, дочь Николая I. — Авт.) стала ее соседкой, и они часто виделись.

Она была красива, с цветущим лицом и поставом головы, напоминавшим Великую Княгиню Елену, а правильностью черт Мама; родственное сходство было несомненным. (Она была кузиной Мама через свою мать Принцессу Турн и Таксис.) Воспитывалась она в семье графа Лерхенфельда, где ее называли просто мадемуазель Амели. Без ее согласия ее выдали замуж за старого и неприятного человека. Она хотела вознаградить себя за это и окружила себя блестящим обществом, в котором она играла роль и могла повелевать. У нее и в самом деле были манеры и повадки настоящей гранд-дамы. Дома у нее все было в прекрасном состоянии; уже по утрам она появлялась в элегантном неглиже, всегда занятая вышиванием для алтарей или же каким-нибудь шитьем для бедных. Она была замечательной чтицей. Если ее голос вначале и звучал несколько крикливо, то потом она захватывала своей передачей. Папа думал вначале, что мы приобретем в ней искреннего друга, но Мама скоро раскусила ее. Ее прямой ум натолкнулся на непроницаемость этой особы, и она всегда опасалась ее. Сэсиль Фредерикс и Амели Крюденер просто ненавидели друг друга и избегали встреч. Потом, когда ее отношения с Бенкендорфом стали очевидными, а также стали ясны католические интриги, которые она плела, Папа попробовал удалить ее без того, чтобы вызвать особенное внимание общества. Для ее мужа был найден пост посла в Стокгольме. В день, назначенный для отъезда, она захворала корью, требовавшей шестинедельного карантина. Конечным эффектом этой кори был Николай Адлерберг, в настоящее время секретарь посольства в Лондоне. Нике Адлерберг, отец, взял ребенка к себе, воспитал его и дал ему свое имя, но, правда, только после того, как Амели стала его женой. — Теперь еще, в 76 лет, несмотря на очки и табакерку, она все еще хороша собой, весела, спокойна и всеми уважаема и играет то, что она всегда хотела, — большую роль в Гельсингфорсе».