Забравшись на высокое сиденье, Барбара еще раз внимательно посмотрела на поднятое к ней лицо Констанции. Повинуясь невольному порыву, она нагнулась и протянула сестре руку. Констанция ухватилась за нее, как утопающий за соломинку, и сердце Барбары защемило от тоски. Такой боли она не испытывала никогда. Барбара заставила себя улыбнуться, но улыбка ее была полна печали, словно она понимала, что больше никогда не будет улыбаться.


* * *

На обратном пути Барбара испытала немало пугающих моментов. Один раз даже показалось, что ветер вот-вот перевернет двуколку и сбросит их вместе с лошадьми с дороги, но все обошлось. Барбара посчитала это чудом.

После этого случая ее не покидала дрожь во всем теле. Но лучше уж дрожать и оставаться живой. Ведь если бы их снесло с дороги, то двуколка покатилась бы по поросшему лесом склону холма. Не спасли бы ни сугробы по краям, ни натянутая вдоль обочины проволока, они катились бы вниз, пока не врезались бы в дерево.

Во время другого опасного момента Барбара поймала себя на том, что изо всех сил вцепилась в руку мистера Таггерта. Увидев, как он уверенно кивает головой, девушка поняла, что почтальон что-то кричит ей, но так и не могла разобрать слов, их уносил ветер.

Когда немного стихло, почтальон крикнул:

– Бывали у меня опасные поездки, однако такой – никогда. Но не волнуйтесь, не волнуйтесь, мисс. Джейк и Фред справятся, они шустрые, как горные козлы.

К сожалению, у Барбары такой уверенности не было.

Они уже миновали перевал, но буря только усилилась, а когда наконец Таггерт помог Барбаре спуститься на землю и отдал ей саквояж, уже почти стемнело. Барбара сердечно поблагодарила его и сказала, что никогда не забудет эту поездку.

– Вам надо как-нибудь проехаться со мной в снежный буран, мисс, – рассмеялся в ответ Таггерт. – Ладно, бегите домой. И спокойной вам ночи.

Ответа Барбары почтальон уже не услышал, двуколка быстро удалялась. Придерживая одной рукой шаль, надетую поверх шляпки, и держа в другой руке саквояж, Барбара медленно побрела к калитке. Но когда она толкнула ее, калитка не открылась: ветка рябины, поваленная ветром, загородила вход.

Согнувшись в три погибели, Барбара добралась до второй калитки, ведущей во двор. Шум ветра почти так же молотил по барабанным перепонкам, как на перевале. Порывы стали даже более яростными, хотя совсем недавно Барбаре казалось, что сильнее ветра просто не может быть.

Впереди на тропинке что-то мелькнуло, от неожиданности споткнувшись, девушка упала бы, но ее спасла стена сарая. Некоторое время она стояла, прислонившись к стене, благодаря Бога, что он послал ей знакомый ориентир в такой темноте. Барбара решила держаться стены и идти вдоль нее, пока не доберется до двери кухни.

В этой стороне двора, обращенной к дому, находились дровяные сараи, конюшня и баня, а между ними узкий проход вел в огород. К бане примыкала кладовая, миновав которую, попадаешь прямо к дому.

Барбара уже добралась до дальнего сарая, когда чьи-то руки внезапно схватили ее. Девушка закричала от ужаса, но тут же облегченно вздохнула и прильнула к массивному телу дяди Томаса. Он обнял девушку еще крепче, так, что саквояж выпал из ее руки на землю, и затащил Барбару в сарай. Ей показалось, что шум ветра здесь еще сильнее, чем на улице: старые доски трещали и скрипели.

– Ужас какой, правда?! – крикнула Барбара.

Но дядя ничего не ответил, а лишь еще крепче сжимал ее в объятьях. Да что с ним такое случилось? Может, у него судороги и ему плохо? И почему… почему он оказался на улице в такой ураган? Это же чистое безумие – выходить из дома в такую погоду.

– Ох, дядя, дядя! – хотела было крикнуть Барбара, но ужас сдавил ей горло, когда Томас вдруг опрокинул ее на спину. Что происходит? В чем дело? Это… это же дядя? Да, конечно, дядя. Она узнала его не только по массивной фигуре, но и по запаху. Специфическому запаху табака, грубого твида и перегара, не очень приятному, но присущему именно ему. Она бы никогда не спутала этот запах… Боже мой! Боже мой! Я, наверное, схожу с ума, этого не может быть! Барбара начала отчаянно сопротивляться. Внезапно ей показалось, что ветер занес ее в сумасшедший дом, потому что Томас тоже стал бороться с ней, срывать нижнее белье. Нет! Нет! Нет! Господи, Боже мой, что с ней происходит? Под тяжестью его тела девушка не могла дышать… не могла больше сопротивляться. Нет, она сошла с ума, потому что это не может происходить с ней. Барбара предприняла еще одну отчаянную попытку, вцепившись ногтями в шею Томаса.

И тут все тело пронзила мучительная боль, а разум, который жил как бы отдельно от происходящего, сказал ей, что это смерть – смерть ее благопристойности, уважения к себе и к семье. Смерть самой жизни.

Когда огромная тяжесть свалилась с ее тела, Барбара не шелохнулась. Ветер завыл с новой силой, и бедная девушка завыла в унисон, как смертельно раненый зверь. Никто не пытался зажать ей рот ладонью, и только увидев над собой фонарь, Барбара умолкла. Широко раскрытыми глазами она смотрела на свет. Когда фонарь переместился в сторону, Барбара разглядела взлохмаченного дядю Томаса. Ей показалось, что его массивная фигура заполнила собой весь сарай, он был похож на безумного исполина. И тут Барбара заметила женскую фигуру, метнувшуюся к двери, и услышала вопль Мэри:

– Боже милосердный!

Служанка опустилась на колени возле Барбары, оторвала ее отяжелевшее тело от земли и принялась баюкать ее, продолжая восклицать: – Боже милосердный! Боже милосердный! – В голосе Мэри слышались рыдания, она стала уговаривать Барбару: – Пойдем, пойдем отсюда, дитя мое. Пойдем отсюда, пойдем.

Барбара поднялась на ноги, позволив Мэри вывести себя из сарая и отвести в дом…

Прислонившись к косяку, Томас смотрел им вслед. Затем он перевел взгляд на стоявший на земле фонарь. Глаза его расширились, рот раскрылся, будто он увидел в свете фонаря свое отражение – толстый, похотливый, омерзительный старик. Этот образ вызвал у Томаса такое отвращение, что его вырвало.

"Анна! Анна! Анна!… Барбара! Ох, Боже милосердный!…"

У Томаса на мгновение помутился разум, стерев из памяти то, что он натворил. Но когда сознание прояснилось, он отстранился от косяка и, шатаясь, вышел из сарая.

Когда Томас подошел к кухонной двери, сильный порыв ветра почти зашвырнул его внутрь. Выбравшись через кухню в прихожую, он увидел Анну, спускающуюся по лестнице. Оба замерли. Они долго смотрели друг на друга, и страдание, читавшееся в их глазах, невозможно было описать словами.

Не в силах больше видеть боль во взгляде Анны, Томас склонил голову и шаркающей походкой направился к своему кабинету. Заперев дверь, он подошел к полке, висевшей над камином, взял оттуда револьвер и положил его на стол дулом к креслу. Потом сел в кресло, снял револьвер с предохранителя и наклонился вперед. В этот момент ручка на двери кабинета стала медленно поворачиваться. Но Томас не обернулся и быстро нажал пальцем на спусковой крючок.

Часть V. Мэтью


Глава 1

Скандал, связанный с самоубийством Томаса Моллена, не утихал целый год. Местные жители буквально смаковали его, тем более что осталось живое доказательство этого скандала – молодая женщина, которую Томас Моллен воспитывал как родную дочь.

Правда о смерти Томаса стала известна благодаря Эгги Мурхед. Она считала, что Томас перепутал племянницу с ней ("вот потеха-то!") – и осознал свою ошибку, лишь услышав крик девушки. Когда разлетелась весть о том, что Моллен застрелился из-за этого, Эгги очутилась в центре внимания не только местных мужчин, но и приезжавших корреспондентов газет.

Газетчики писали не только об этом случае, они копались в прошлом Томаса Моллена, поэтому статьи получались весьма пикантными. Там сообщалось, что хотя последние двенадцать лет он жил отшельником, Моллен остался Молленом, в любовницах у него состояла гувернантка племянниц, а что еще интереснее – одна из его племянниц вышла замуж за его незаконнорожденного сына.

Несмотря на все подробности, эта сенсация постепенно забылась бы, однако через пять месяцев после случившегося садовник впервые заметил округлый живот Барбары. Данный факт не попал на страницы газет, хотя "горный телеграф" моментально разнес его по округе.

Новость достигла ушей Дональда на рынке, поэтому он не смог сразу же вернуться на ферму, чтобы сообщить ее Констанции.

Три месяца назад Дональд побывал в коттедже, тогда он взял с собой Констанцию, как и в предыдущий раз, когда эта "старая корова" Бригмор прислала сообщение о смерти Моллена. Только приехав в коттедж, Дональд узнал истинную причину смерти своего отца. А Барбару ни в один из приездов он так и не видел.

И вот теперь он узнал, что Барбара беременна от старика. Моллена осмеивал весь рынок, тайком посмеивались и над Дональдом. Ладно, он еще покажет им, над кем они смеются. Он будет приобретать все новые и новые земли, он заставит их уважать себя, а потом плюнет им в глаза.

По возвращении на ферму надо будет еще кое о чем поговорить с женой. В качестве приданого она принесла в дом ежегодный доход в пятьдесят фунтов, но теперь уже не надо больше содержать старика, поэтому можно потребовать и вторые пятьдесят фунтов. Да, черт побери, он сможет это потребовать. В свое время Констанция проявила твердость в этом вопросе, что называется, просто уперлась. В некоторых случаях жена проявляла смелость, но лучше пусть остережется. Он еще ни разу не поднял на нее руку, но за этим дело не станет.

Иногда Дональду казалось, что он мог бы простить ее грех, если бы она была с ним поласковей и хотя бы немного любила его. Однако те чувства, которые Констанция проявляла к нему с первой же брачной ночи, нельзя было назвать иначе как презрением. Временами это презрение перебарывало в Констанции даже страх перед ним. В глубине души она свысока смотрела и на него, и на ферму, и на дом. Правда, жена хорошо ладила с его матерью, но наверняка делала это для того, чтобы привлечь ее на свою сторону. У Дональда даже закралось подозрение, что между женщинами существует определенное взаимопонимание. Но, как бы там ни было, их отношения раздражали его, потому что единственным человеком, на которого Констанция не смотрела свысока, была мать. Тоже та еще шлюха, между прочим. Как говорится, ворон ворону глаз не выклюет. Даже на Мэтью Констанция смотрела свысока и почти не разговаривала с ним.