И сделать с этой каменной твердью ничего нельзя. Единственное лекарство — настроить себя на выдержку, на терпение. Вытащить наружу спасительное слово — надо. Надо маму встретить. Надо маму принять. Надо заткнуть источник раздраженных эмоций, которые, черт их дери, волнами плывут и плывут из глубины организма…

Нет, все-таки ты чудовище, Анька. Мало того что тряпка, еще и чудовище. А мама — что… Маме все твои эмоции по фигу, как Антон говорит… Лишь бы рядом оказаться, утвердиться в своем материнском праве, пошуровать любопытством в дочерней жизни… Главное, даже не предупредила, что погостить собралась. Может, она бы ей сама позвонила — в понедельник, например. Пошла бы в больницу и позвонила, и позвала, чтоб за Антоном тут приглядела… А так — последнюю обедню своим приездом испортила!

В общем, так накрутила себя, что и уснуть больше не удалось. И вставать не хотелось, ворочалась в напряжении с боку на бок, пока не зазвенело внутри злое отчаяние. Потом услышала, как заиграла музыка в комнате Антона, как он прошлепал босыми ногами сначала в туалет, потом в ванную… Затем с кем-то по телефону поговорил, коротко, деловито — «да», «нет», «конечно», понял». С кем это он, интересно, в такую рань? И вообще — надо бы встать, завтрак ему приготовить… С этой мыслью и задремала вдруг, поплыла по волнам короткого сна. Очнулась от запаха подгорающих гренков из кухни…

Соскочила с постели, накинула на себя халат, путаясь в рукавах. Так и вышла к нему на кухню, неся в себе готовенькую, с пылу с жару, утреннюю неврастению.

— Доброе утро, Антон! Ты что тут делаешь, на всю квартиру горелым пахнет!

Еще не успев оглянуться, уже втянул голову в плечи, напрягся спиной. Потом медленно повернул голову от плиты:

— Вот, гренки на завтрак хотел сделать…

— Да. Гренки — это хорошо. Я, кстати, давно у тебя не спрашивала — как в институте дела?

— Да все нормально, мам.

— Долгов по зачетам нет?

— Да откуда? Еще и самих зачетов нет, они ж в декабре будут…

— Ладно, понятно. А кто это тебе звонил с утра? Твоя Петренко, что ли?

— Это отец звонил, мам.

— Отец?! И часто ты с ним по утрам созваниваешься?

— Нет, не часто. Просто они сегодня на другую съемную квартиру переезжают, вот и просил помочь. А что, нельзя?

— А ты не груби мне, это во-первых! А во-вторых — когда это ты собрался ему помогать? Во время лекций, что ли?

— Нет. Они вечером переезжают, после пяти.

— А чего это вдруг они переезжают?

— Так понятно, чего… Таня вот-вот родит, хозяева съехать попросили, им жильцов с маленьким ребенком не надо.

— А ты, значит, ее Таней называешь, да?

— А как мне ее называть, если она — Таня?

Что-то уж совсем обидное услышалось в его нахальном ответе, будто по лицу хлестнул. Не понимает, как матери тяжело, не понимает!

— Ага. Таня, значит. Она Таня, а мать — сволочь приставучая, так?

— Мам, перестань…

— Нет, вот объясни мне, я, дура, не понимаю… Зачем ты вообще там все время пасешься? Ты не понимаешь, что своим присутствием не даешь отцу новые отношения строить? Думаешь, этой Тане приятно каждый раз тебя лицезреть, красавца такого? А ну, отойди…

Отодвинула его от плиты, ловко сняла со сковородки в тарелку гренки. Так и есть, с той стороны подгорели… Зацепила ногтями пару особо обгоревших, наклонилась, бросила в мусорное ведро.

— Садись, я тебе чаю налью… Ничего не можешь самостоятельно сделать…

Антон послушно сел за стол, терпеливо вздохнул. Этот его вздох совсем уж вывел ее из себя, ударило в солнечное сплетение с новой силой. Развернулась к нему от плиты, чувствуя, что несет, несет раздражением… И надо бы остановиться, да сил не хватает…

— Что, мать плохая, да? Мать злая? Мать хочет, чтобы ты в люди вышел, образование получил? Много от тебя мать требует, да?

— Да при чем тут мое образование, мам! Чего ты с утра завелась, честное слово!

— Мать ночами не спит, о тебе думает, а ты ей лишний раз позвонить не соизволишь? А мать потом с головой болью на работу идет? Плохая мать, да?

И выдохлась, иссякла вдруг. Поставила перед ним чашку с чаем, без сил опустилась на стул. И как последняя капля, самая горькая, ядовитая, уже другим тоном, уже почти слезным:

— Если я такая плохая, так иди тогда, живи с отцовой Таней…

— Мам… А ты не заметила, что у нас с тобой давно все разговоры именно этой фразой заканчиваются?

Нет, ну зачем, зачем он! Что, промолчать нельзя или другое что сказать? Ну, к примеру — не нужна мне отцова Таня, ты мне нужна, ты же мне мать… Нет, ничего не понимает, ничегошеньки!

— Ладно, мам, пошел я. Иначе мы совсем разругаемся.

Поднялся из-за стола, цапнул на ходу гренок, откусил с хрустом. Она оторопело уставилась, произнесла уже немного виновато:

— Да погоди, куда ты… Поешь нормально…

— Не хочу. Аппетит пропал.

— Что, матери уже и сказать ничего нельзя? Перед кем протестуешь-то, перед матерью?

— А это не протест, мам. Это бегство. Когда ты такая вот, от тебя лучше убежать, целее будешь.

— Убежать? Ты сказал — убежать?!

— Ну да. У нас ведь это семейное — бежать друг от друга, правда?

— Да с чего ты взял… Если Лерка… Это еще не значит, что…

— А я не Лерку имею в виду. Хотя и ее тоже, — оглянулся он уже в дверях кухни.

— Нет, постой, Антон! Погоди! Объясни мне, что значит — бежать!

По ней вдруг будто мороз прошел. Сидела, напрягшись всем телом, чувствовала, как дрожит страхом внутри. Антон прислонился к дверному косяку, помолчал, глядя на нее, потом заговорил тихо:

— Вот ты, мам, вчера сильно расстроилась по случаю бабушкиного приезда… Скажи мне честно — ты ведь всю жизнь от нее убегаешь, да? А ты не задумывалась над тем, что и от тебя иногда убежать хочется?

— Антон, да ты что… Разве можно эти вещи сравнивать… Это другое, Антон, ты просто не понимаешь…

— Да что тут понимать, мам? Тут ведь не в сравнении дело.

— А в чем, в чем?

— Да я и сам толком не смогу объяснить, в чем. Правильно Лерка говорит, что вы с бабушкой одинаковые, только у вас полярности разные. Бабушка — минус, а ты — плюс. А суть одна — убежать хочется. В общем, я не смогу объяснить… Как есть, так и говорю.

— Да уж, говоришь… Как по сердцу ножом… Спасибо тебе, сынок.

— Ну вот… Разве ты услышишь… У тебя же сразу в ответ — обвинение! Как, мол, посмел!

— Не знаю, не знаю… По крайней мере, я твоей бабушке никогда бы не посмела вот так, прямо в глаза…

— Ну и зря. Может, поняли бы друг друга, перестали бы по кругу бегать. Глядишь, и флаг бы свой опустили.

— Флаг? Какой флаг? Это что, Лерка тебя научила — про флаг? Объединились, значит, в борьбе против матери?

— Да в какой борьбе, мам… Я же как лучше хотел… Для тебя же… Ладно, прости, если обидел. Я думал… Ладно, пошел я. Прости.

Резко развернувшись, он ушел в прихожую. А она осталась сидеть, слепо глядя перед собой в кухонное пространство. Потом будто какая сила смыла ее со стула, бросилась в прихожую, обхватила руками мосластые плечи сына, зарыдала в голос, ткнувшись в его куртку лицом:

— Сынок, да что же это… Что же происходит, сынок… Я же… Я же вас с Леркой люблю больше жизни, что же такое со всеми нами происходит, сынок?

От куртки Антона пахло дождем, хорошим одеколоном с едва уловимой примесью крепкого юношеского пота, чуть-чуть табаком… Сынок, сынок. Что же и впрямь со всеми нами происходит… И почему именно сейчас? Ни раньше, ни позже…

— Ну все, все, мам… Прости меня, дурака. Я тоже тебя очень люблю, мам…

— Я обещаю тебе, сынок… Я тебе обещаю…

Так и не смогла сказать, что она ему обещает. Развернула за плечи, почти вытолкнула за дверь — иди. Шатаясь от слабости, приплелась на кухню, села за стол, снова зарыдала в голос. Как трудно это принять, и вообще — как трудно все, как больно, и… как страшно! Господи, помоги! Пришли кого-нибудь, Господи, для разъяснения, для вразумления, для маломальской помощи-опоры… Услышь меня, Господи!

Подняла голову, глянула куда-то вверх сквозь отчаяние, сквозь ноющую в груди слезную безысходность, словно ожидая вот-вот ответа… И усмехнулась горько. Откуда ты ответа-помощи ждешь, от желтого плафона кухонного светильника, что ли? Нет, матушка, никто не придет и не решит твои проблемы… Никто, никто не придет…

Вдруг ожила, затрезвонила телефонная трубка, с вечера оставленная на кухонном столе. И она вздрогнула, даже выдохнуть не успела, глядела на эту трубку, боясь протянуть руку. Отчего-то мелькнуло в голове — это Козлов звонит… Скажет сейчас какую-нибудь гадость, вроде того — немедленно собирайтесь в больницу, хватит дурака валять… Не брать, не брать трубку! Нет ее дома, ушла!

Все. Перестала трубка звонить. От напряжения даже слезы высохли, можно вздохнуть свободно. О боже… Снова! Да что ж это такое, непонятно, что ли — дома ее нет! Ну, если это ты, Козлов… Погоди, сейчас я тебе отвечу… Так отвечу, вмиг твои детские ладошки вспотеют! А может, это и не Козлов… С чего она вообще взяла, что это Козлов…

Издала горлом почти мужской кхэкающий звук, освобождаясь от слезной накипи. Протянула руку, нажала на кнопку соединения:

— Да! Слушаю!

— Здравствуйте, Анна… Вы всегда с утра таким ефрейторским голосом отвечаете?

Опа… Именно этот голос она меньше всего ожидала услышать. Вернее, вообще не ожидала. Откуда он взялся, да еще с утра?

— Доброе утро, Иван. Какими судьбами вы в моем телефоне?

— А что, удивил?

— Не то слово.

— Ну, я так и подумал, что вы должны вроде как удивиться. А на самом деле — ничего особенного. Сейчас позвонил в кафе, и ваша подруга душевно продиктовала мне ваш домашний номер. Хорошая у вас подруга, должен отметить. Правда, немного странная… Домашний номер продиктовала, а сотовый — ни в какую… Еще и допрос устроила, зачем это мне ваш номер понадобился! Пришлось на ходу придумать, что я хочу вам корзину цветов отправить в благодарность за ваше пение.