Она рассмеялась.

— Как это романтично! Молодой врач из Варшавы похищает возлюбленную сына мельника и увозит ее в багажном вагоне в столицу.

Сейчас он смотрел на нее с откровенным беспокойством.

— Пани Люция! Что с вами случилось?

Она покраснела и, не глядя ему в глаза, сказала довольно громко:

— Случилось то, что я считаю неприличными ваши заигрывания с этой девушкой. Вы можете направить свою обольстительность на кого-нибудь иного и заниматься ухаживаниями где-нибудь в другом месте, по крайней мере не здесь. Правда, я понимаю, что вы здесь скучаете, но мне бы хотелось, чтобы вы нашли какие-нибудь другие развлечения вместо того, чтобы морочить голову Донке.

Он был просто ошеломлен тем, что услышал.

— Что случилось, панна Люция? — повторил он, и ему пришла а голову мысль, что это явное проявление начала истерии. Конечно, сидя здесь, в этом медвежьем углу, общаясь с мужиками и смертельно скучая, она довела себя до того, что ее нервы просто на пределе.

После длительного молчания он стал объяснять всю нелепость ее подозрений.

— Панна Люция! Как вы можете даже предположить, что, любя вас и имея счастье находиться с вами под одной крышей, я мог бы хотя бы в самой незначительной степени заинтересоваться какой-нибудь женщиной!

Его аргументы, а особенно последний, убедили ее. Несомненно, она сделала поспешные выводы. Она обидела не только невинную Донку, но и Кольского. Ею овладело чувство стыда. Она не знала теперь, как оправдаться перед ним за свое глупое поведение. Наконец, она пришла к убеждению, что никакие уловки не приличествуют их взаимоотношениям, и, будучи по натуре прямой и откровенной, она протянула ему обе руки.

— Я очень вас прошу извинить меня, пан Янек. Мне, конечно, это только показалось. Не обижайтесь на меня, пожалуйста.

Он схватил ее руку и начал осыпать поцелуями.

— Не обижаться?.. Но я нисколечко на вас не обижаюсь! Только мне было так грустно, очень грустно… Оттого что вы не верите мне, что вы осуждаете меня за то, что я сам назвал бы …святотатством.

В глазах его стояли слезы. Чувство собственной вины еще более усилило неизъяснимое волнение Люции и желание компенсировать Кольскому нанесенную обиду. Она не знала, какую форму придать своему покаянию, но, во всяком случае, ей хотелось быть с ним как можно мягче и сердечнее.

— Пан Янек! — сказала она. — Возможно, я бы не позволила себе устроить такую бессмысленную сцену, если бы не считала вас кем-то очень близким. Вам следует быть со мной построже, а то я совсем от рук отбилась.

— Ну, не будем больше об этом. Все счастливо закончилось, а если вам нравится, то, прошу вас, кричите на меня все двенадцать часов

ежедневно при условии, что вы подарите мне четверть часа, подобные этим.

С легкой грустью она покачала головой.

— Вижу, что нет мне прощения, и с сегодняшнего дня вы будете считать меня мегерой.

В дружеской атмосфере они провели остаток вечера. После ужина еще долго разговаривали, причем Люция изо всех сил старалась вознаградить его за доставленные ею огорчения. Впрочем, для этого не требовалось от нее никаких особых жертв. Она действительно была счастлива оттого, что они помирились. Кратковременная буря еще больше углубила ее симпатию и привязанность к этому милому парню и заставила осознать, что, во всяком случае, его чувства заслуживают высокой оценки. Если она не могла ответить ему тем же, то это не значило, что его чувствами следует пренебрегать, скорее наоборот. Само сознание, что существует на свете человек, способный ради нее всем пожертвовать, человек, на которого всегда можно положиться, на помощь которого можно рассчитывать, — само это сознание наполняло ее как бы чувством безопасности. Короче говоря, она заметила в себе неожиданную для самой себя перемену: насколько раньше любовь Кольского она считала определенной тяжестью, препятствием в своей жизни, настолько сейчас она была ему благодарна за нее.

Перед тем как уснуть, она вспомнила этот неприятный инцидент. Ей припомнились оскорбительные слова, которые она бросила Донке и ему. В комнате было темно, но она чувствовала, что краснеет.

— Вела себя как школьница, — вполголоса произнесла она.

И вдруг в голове промелькнула мысль:

— Как ревнивая школьница…

Открытие было столь неожиданным, что Люция даже села на кровати, поднятая внезапно-охватившей ее тревогой. О ревности здесь, разумеется, не могло быть и речи. Что за абсурд! Однако, кто знает, не воспримет ли так Кольский? Ведь все здесь говорило как раз о ревности, к тому же необоснованной. Просто устроила ему сцену!

Люция долго не могла уснуть, вспоминая все подробности поведения Кольского. Она успокаивала себя: нет, в его поведении не было ничего, что подсказывало бы, что он уличил ее в ревности. Наконец, измученная, она уснула, решив, что в любом случае должна сделать его пребывание в больнице как можно более приятным. Ведь еще несколько дней — и они расстанутся. Расстанутся, возможно, навсегда. Разве что Кольский, например, захочет приезжать в отпуск к ним в Радолишки. Это было бы совсем неплохим решением.


Глава 17

Профессор Вильчур не послал сообщения о своем возвращении по двум причинам: во-первых, не хотел, чтобы готовились к его приезду, а во-вторых, должен был считаться с деньгами. Правда, он получил в издательстве за свои научные работы довольно приличную сумму, но истратил ее на приобретение многих лекарств, необходимых в больнице. Да и трехнедельное пребывание в Вильно заставило поиздержаться. Поэтому осталось лишь на железнодорожный билет и на то, чтобы нанять лошадей в Людвикове.

Была и третья причина и, может быть, самая важная, в которой Вильчур не желал признаться даже самому себе. Он просто хотел появиться в больнице неожиданно, чтобы сразу убедиться, как сложились отношения между Люцией и Кольским. В таком возвращении без предупреждения был какой-то неприятный привкус, привкус захвата врасплох, и Вильчуру хотелось объяснить это самому себе экономией на сообщении. В сущности, он никого не обманывал. Три недели он оставался в Вильно лишь для того, чтобы облегчить Люции сближение с Кольским, чтобы за время своего отсутствия предоставить ей возможность проверить свои чувства, желания и намерения.

Рассудок говорил ему, что он поступает правильно. Во время бала в Ковалеве, в тот памятный вечер, когда грубые, но такие правильные слова пана Юрковского всколыхнули совесть Вильчура и разрушили все планы, сокрушили все его надежды, у профессора созрело решение. Неожиданный приезд Кольского облегчил реализацию этого решения. Вначале Вильчур собирался под каким-нибудь предлогом отправить Люцию на длительное время в Варшаву. Он не думал специально о Кольском, но его особу все-таки принимал во внимание. Ему хотелось, чтобы Люция, оказавшись в обстановке большого города, в других условиях и среди других людей, получила возможность сопоставить свое чувство, которое она называла любовью, с действительным состоянием своей психики. Ему хотелось, чтобы она встретила какого-нибудь молодого мужчину и сблизилась с ним, потому что только таким образом она смогла бы убедиться, что чувства, которые она питает к Вильчуру, ни в коем случае не выдержат испытания временем.

К счастью, приезд Кольского предоставил Вильчуру возможность избежать сложностей. Ситуация складывалась наилучшим образом, и Вильчур не сомневался, что испытание, которому подвергал Люцию, оставляя ее на три недели наедине с Кольским, будет результативным. Существовали два варианта: или Люция останется прежней, и тогда у Вильчура будет доказательство постоянства ее чувств, или дружба, которой они были связаны с Кольским, приобретет иной тон и иную окраску, углубится, укрепится, словом, станет тем, что люди называют любовью.

За этот второй вариант, по мнению профессора Вильчура, выступало многое. Главным его козырем была, безусловно, молодость обоих, общность интересов и пристрастий, а также любовь Кольского. Вильчуру казалось совершенно невероятным, чтобы этот козырь не проявился в создавшейся ситуации, в условиях, когда молодые люди по воле обстоятельств проводят целые дни рядом.

Однако было бы ошибочным думать, что Вильчур возвращался домой в хорошем расположении духа. Он действительно предвидел, что должен будет расстаться с Люцией, что вынужден будет отказаться от всех надежд, и это не радовало его. Он считал, что выполняет свой долг, поступает порядочно, но знал, что этим поступком захлопывает последнюю главу своей личной жизни, что осознанно и окончательно отказывается от своего собственного счастья.

На станции в Людвикове у одного из хозяев в Радолишках он нашел свободных лошадей. Тощая лошаденка волочилась нога за ногу. Когда он подъезжал к мельнице, уже спускались сумерки. На перекрестке дорог он расплатился с хозяином и, взяв чемодан, направился пешком в больницу. Двери были открыты, и он вошел. В сенях никого не было. Во всем доме царила тишина, и звук его шагов раздавался особенно четко. Вдруг из палаты послышался голос Донки:

— Эй, кто там?

— Как дела, Донка? Это я.

— ЕзусМарья! — ответил ему радостный возглас. — Пан профессор вернулся!

Радостная и взволнованная Донка выбежала в сени. Поздоровавшись, она помогла ему снять пальто и тут же взялась за приготовление чая, безумолку разговаривая.

— А где же панна Люция? — спросил Вильчур.

— На прогулке. Каждый день они с доктором Кольским гуляют и возвращаются только к ужину. Очень далеко ходят, иногда даже до Вицкун.

— Ну, а как тут доктор Кольский, не скучает?

Донка рассмеялась.

— Где уж ему тут скучать! Я думаю, что он бы тут и год просидел охотно.

— Он очень милый человек, — заметил Вильчур внешне безразличным тоном. — А как он тебе нравится, Донка?