— С Богом, и прошу возвращаться здоровым. Вильчуру, естественно, хотелось зайти к Павлицкому, во-первых, затем, чтобы поблагодарить за вчерашнее внимание и нанести как бы ответный визит, а во-вторых, чтобы напомнить ему об обещании помочь Люции, которая это время будет завалена работой.

Павлицких он застал за завтраком. И только здесь в разговоре он узнал, что Люция добиралась в Ковалево через болото.

— От жителей Ковалева я знаю, что пройти через это болото почти невозможно, — сказал Павлицкий. — Вот и сегодня я получил доказательство этому, очень печальное доказательство.

Он сделал паузу и добавил:

— Панну Каньскую провожал молодой парень из Муховки, какой-то Сушкевич, который считался самым лучшим знатоком тех мест. Он провел ее благополучно, а сам возвращался домой той же дорогой. Возвращался, но до сих пор не вернулся. И уже никогда не вернется.


Глава 14

Люция не узнала о смерти Антония Сушкевича ни в тот день, ни на следующий. Во время перевязки в амбулатории у нее закружилась голова, но уже значительно сильнее. Она едва успела наложить пациенту на рану бинт и объяснить Донке, как сделать перевязку. Почти без сознания, опираясь о стены, она добралась до своей комнаты. Перепуганная, Донка побежала за Емелом, который, измерив потерявшей сознание Люции температуру, сам испугался, увидев, что ртуть на градуснике поднялась выше сорока. Он принялся за спасение, как умел.

Прежде всего он напоил Люцию отваром из тех трав, которые профессор давал больным для снижения температуры, потом велел Донке раздеть Люцию и уложить в постель. На этом его врачебные знания исчерпывались, поэтому он сел на кровать и стал отгонять мух.

К счастью, пополудни приехал доктор Павлицкий. Емел вышел его встречать.

— Свалилось тут на нас, уважаемый эскулап, семь египетских казней: моего старого приятеля покусала собака, в аптечке исчерпался спирт, ну и панна Люция лежит в бессознательном состоянии. Я назначил ей декокт из каких-то трав для снижения температуры, но все равно по-прежнему сорок. Посмотрите, пан доктор, что с ней. Я надеюсь, что ничего серьезного, кроме высокой температуры.

Доктор Павлицкий осмотрел больную и пришел к выводу, что температура поднялась в результате переохлаждения и нервного истощения.

— У панны Каньской здоровое сердце, — объяснил он Емелу, — поэтому, я надеюсь, не будет никаких серьезных осложнений. Через несколько дней она поправится, но я буду каждый день заглядывать к вам.

И он действительно сдержал свое обещание. Каждый день после обычного своего приема в Радолишках он приезжал в больницу, где не только интересовался состоянием здоровья Люции, но занимался также здешними пациентами.

Спустя пять дней Люция пришла в себя. Она хотела встать, но настолько ослабела, что не могла даже одеться. Удалось ей это сделать только на следующий день. Наступило воскресенье, и навестить ее приехал пан Юрковский.

Он уже знал от Павлицкого о болезни Люции и приехал с огромной охапкой цветов.

— Вы доставили себе много хлопот с этими цветами, — благодарила Люция. — Это очень мило с вашей стороны.

— Какое там мило! Это же, черт возьми, ваша болезнь — частично моя вина, а если не моя, то моих дедов и прадедов, что в Ковалеве осели. Вы, вероятно, не знаете, что это проклятое болото принадлежит Ковалеву. Я уже не раз ломал себе голову над тем, как его осушить, привозил даже разных инженеров. Они ходили, крутили головами, мерили, а в результате фига с маком.

Он громко рассмеялся, с размаху хлопнул себя по коленям и добавил:

— По пятьсот злотых взяли и уехали к черту, а болото как было, так и осталось.

Он разговаривал очень громко, широко, раскатисто смеялся. Весь дом наполнился его баритоном. Когда он двигался по комнате, казалось, что все попереворачивает. В больнице от него стало тесно и шумно.

Поскольку приехал он прямо из Радолишек после обедни, а было обеденное время, Емел похлопотал, чтобы за столом хватило водки. Пан Юрковский оказался отличным компаньоном. Обед уже давно был съеден, а они оба еще сидели, попивая и разговаривая. Люция, чувствуя усталость, попрощалась с ними, чтобы пойти лечь. Едва она успела выйти, как пан Юрковский, наклонившись к Емелу, сказал шепотом, который хорошо можно было расслышать в радиусе двухсот метров вокруг дома:

— Вот это женщина! Что за необыкновенная женщина! На камнях такие должны рождаться.

Емел серьезно кивнул головой.

— Я ничего не имею против такого способа рождения, драгоценный аграрий, хотя, по моему мнению, им бы хотелось рождаться на чем-нибудь более мягком.

Пан Юрковский заинтересовался:

— На более мягком?

— Си, синьоре. Ну, будем здоровы!

Они выпили, и пан Юрковский спросил по-деловому:

— А вы холостяк?

— Да, но не мальтийский.

— Вы знаете, а мне уже осточертела холостяцкая жизнь. Приближаюсь к сорока, время уже, самое время.

— А чего до сих пор не женились?

— Не было времени. Смех сказать, но это — чистая правда. Потому что так, дражайший: вначале война, а тогда не до таких вещей. Потом возвращаюсь в мое Ковалево, а тут как вымели: все сгорело до фундаментов, да и те тоже мужики разворовали; как говорится, не было за что рукой зацепиться. Ну, так как же жениться? Невозможно взять жену, посадить ее, мой дорогой, под грушей и сказать: садись, любимая, здесь и жди, пока я хату построю и кусок хлеба для тебя из земли добуду. Когда уже начал отстраивать хозяйство, так от зари дотемна был на ногах. И только все так-сяк устроил, а тут кризис. Я думаю про себя, что за черт? Люди все равно есть не перестанут. Земля свое дать должна. Но несколько лет не давала. Метр ржи или фунт пакли — одна цена. Сами знаете.

Емел поддакнул.

— Знаю, знаю. Правда, ржи не сеял, а вот плантация пакли была.

— Как это? — удивился пан Юрковский.

— Совершенно обычно. Пакля на черепе. Как видите, цинцинати, плантация не благоухает: слишком плохая кресценция.

— Ха-ха-ха! — сообразил пан Юрковский. — Значит, вы лысеете? Ха-ха-ха! Ну и комик же вы! Что это я там говорил? Ага, так до женитьбы не доходило. По правде сказать, наша околица неурожайная на невест, а какие были, те уже давно повыходили замуж. Придешь к одному соседу, к другому — все женатые. У каждого в доме жена, дети…

— На камне рожденные, — прокомментировал Емел.

— На камне рожденные, — повторил по инерции пан Юрковский и, сообразив, что попался на невинную шутку приятеля, снова взорвался смехом. — Ну, вы настоящий варшавянин, языкастый. А вы никогда не были женаты?

— Никогда, — покачал головой Емел.

— И вам никогда не хотелось жениться?

— Ну, как же, двое парней тянули меня, чтобы я женился на их сестре.

Пан Юрковский понимающе прижмурил левый глаз.

Так они болтали почти до вечера, пока гость не начал собираться к отъезду. Поскольку он как-то нерешительно оглядывался, медлил с отъездом, покашливал, Емел предложил:

— А может, вы бы хотели попрощаться с панной Люцией?

— О, конечно, конечно, если она хорошо себя чувствует и не спит еще.

Люция не спала, но попрощалась с паном Юрковским через дверь, а после его отъезда сказала Емелу:

— Какой милый человек! В нем столько непосредственности и привлекательной простоты, которую дает искреннее и доброе сердце.

— Правда, — коварно согласился Емел, — а при этом красота, плечи Геркулеса, бицепсы титана, шея зубра, фантазия Кмитица! О-го-го! Бедный мой приятель, бедный мой приятель!

Люция удивленно смотрела на него.

— О ком вы говорите?

— О моем приятеле, о профессоре Вильчуре. Несчастный лечится там в городе и не догадывается, что Пенелопа забыла по ночам распускать сотканную днем материю, а, наоборот, по ночам она мечтает, но не о нем, несчастном Одиссее!..

Люция слегка покраснела и улыбнулась.

— Ну что за глупости вы говорите!

— О, горе, горе тебе, Одиссей! — плачущим голосом выводил Емел. — Воистину сообщаю тебе, что был ты в большей безопасности тогда, когда целая толпа поклонников покушалась на сердце твоей Пенелопы, чем сейчас, когда есть только один! Один, но какой! Фигура Завиши Черного, усики, черт возьми, Лешека Белого, ну и вообще. Он едет сейчас в свое Ковалево, коней кнутом погоняет, посвистывает от удовольствия, а вслед за ним бегут мысли и воздыхания прекрасной Дульсинеи Тобосской. Мчись, рыцарь!

Развеселившаяся Люция непринужденно смеялась.

— Плохой из вас пророк.

— Плохой?.. Хочу, чтобы мои предсказания были ошибочны!

— Уверяю вас, что они не могут оправдаться, — убедительно сказала Люция.

— А мне казалось, что этот эгрикола покорил ваше сердце с первого взгляда.

— Он, действительно, покорил мое сердце, но не в том смысле, в котором вы думаете.

— А вы знаете, что он откровеннее всех на свете метит к вам в ухажеры? Это ухаживание в соответствии со всеми правилами сельских традиций.

Люция махнула рукой.

— Я совершенно убеждена в том, что и здесь вы ошибаетесь.

— Ручаюсь всем своим состоянием, — настаивал Емел. — И кто знает, не добьется ли своего? Кто знает? Терпением и трудом… Вот увидите, что он будет навещать нас все чаще!

Емел не ошибался. Действительно, не проходило и дня без визита пана Юрковского. Он приезжал под разными предлогами: или потому, что ему было по дороге к кому-то из знакомых, или по той причине, что у него были дела в городке, или для того, чтобы привезти продукты, передаваемые его матерью в больницу. Эти предлоги не отличались особой хитростью. Однако они не позволяли Люции поговорить, наконец, с ним начистоту. Даже тогда, когда у пана Юрковского не было уже искусственных поводов, он говорил открыто: