Судорожно сжалось сердце, когда он увидел эти старые стены, полки, заставленные различными товарами, на которых с наивной декоративностью были разложены пачки гильз и табака, карандаши, пеналы, тетради, листы с переводными картинками, претенциозные украшения для столов, слегка выцветшие трубки цветной бумаги и все то, что когда-то укладывала здесь Марыся, что продавала, чего касались ее руки… Чуть покосившийся прилавок, возле железной печки все те же перила лестницы, ведущей в подвал…

За прилавком сидела молодая полная девушка со следами оспы на лице, но с милым взглядом голубых глаз. При виде вошедшего она вскочила, сразу догадавшись, кто он.

— Чем могу служить, пан профессор? Озадаченный, он присмотрелся к ней.

— Откуда же вы знаете меня? Она улыбнулась.

— Местных я здесь всех знаю, а если кто-то новый приходит, сразу ясно кто.

— И вы знаете, кто я?

— Естественно, знаю. Все уже знают, с самого утра, что приехал пан профессор. Пани Шкопкова говорит, что вы приехали отдыхать в усадьбу в Зеленом, но я знаю, что это не так.

Такая осведомленность развеселила Вильчура.

— Откуда же вы знаете? — спросил он с улыбкой.

— Ну, потому что вы привезли с собой очень много вещей, а на отдых столько не берут.

— Вы должны стать детективом. А как же поживает пани Шкопкова?

— Как пани? Скрипит понемногу, жалуется на застой в делах, на то, что дети не слушаются, а, в общем, ничего. Может быть, я сбегаю за ней?

Бежать, однако, не пришлось. В городке все новости доходили из конца в конец со скоростью беспроволочного телеграфа. Спустя минуту после того, как Вильчур вошел в лавку, пани Шкопкова уже была оповещена и, невзирая на одышку, уже неслась трусцой через рынок, чтобы поздороваться с профессором. Это было для нее честью и немалой, что такой человек именно ее первую в Радолишках решил навестить. Будет, чем гордиться, и будет повод для людской зависти, по крайней мере на несколько месяцев. У пани Шкопковой были основания считать себя более близкой профессору, чем все остальные в городке. Во-первых, его дочь несколько лет была на ее попечении, во-вторых, два года назад пани Шкопкова ездила в Варшаву и там лично встречалась с профессором.

И сейчас она приветствовала его со всей искренностью и растроганностью. Конечно же, она прежде всего спросила о дочери.

Профессор как-то помрачнел, но потом взял себя в руки и ответил:

— Ну, что же, она счастлива. Живут они в Америке. Он зарабатывает огромные деньги. Живут весело и этим довольны.

— А вы не собираетесь их навестить?

— Нет… Далеко, а я уже старый…

— Вам ли о старости говорить, — кокетливо прервала его пани Шкопкова.

— Во всяком случае, — продолжал профессор, — меня бы не заинтересовало то, что интересно им. Да и не хотелось бы мне стеснять их своей персоной. Старики не должны мешать молодым. А как ваши дела?

Пани Шкопкова начала пространно рассказывать о себе, о своих детях, об отношениях в городке, о том, что ксендз поменялся, что кто-то с кем-то судился и так далее. Узнав от Вильчура, что тот собирается остаться на мельнице навсегда, она ушам своим не поверила и с того момента нетерпеливо посматривала на дверь, чтобы скорее выбежать и поделиться этой сенсационной новостью с как можно большим числом людей.

По возвращении в гостиницу Вильчур застал Люцию несколько обеспокоенной. Оказалось, что Емел, проснувшись, приказал подать бутылку водки, которую тотчас же опорожнил, и отправился в город.

— Я боюсь, — говорила она, — как бы в пьяном виде он не устроил где-нибудь скандал.

Профессор рассмеялся.

— Не беспокойтесь, панна Люция. Одна бутылка не угрожает ему никакими последствиями.

— Ему, возможно, нет, но другим.

— Исключено. Я ручаюсь, что он совершенно трезв.

Она задумалась и сказала:

— Это меня тоже не утешает. И вообще у меня такое впечатление, что мы поступили легкомысленно, взяв его с собой. Я не утверждаю, что это вообще плохой человек, и допускаю, что где-то глубоко у него теплятся какие-то забытые искорки чувств, но он ведь сам цинично заявляет, что "чужая собственность — это такая собственность, которую мы еще не успели себе присвоить". Бог знает, что еще он может здесь натворить, во всяком случае он может навредить нам с самого начала.

— Я не разделяю ваших опасений, — подумав, ответил Вильчур. — Емел не тот человек, который крадет из пристрастия или дурной привычки. Он берет чужое только тогда, когда не может удовлетворить свои потребности, но вы же согласитесь с тем, что его потребности не очень велики: лишь бы какая одежда, лишь бы какая еда, ну и водка, единственное излишество… А можно ли это назвать излишеством?.. Я задумывался над этим, но, возможно, для него это такая же потребность, как хлеб для других. Поверьте мне, панна Люция, что сознание иногда бывает самой страшной пыткой, особенно тогда, когда человек теряет веру в себя, когда переполнен презрением и отвращением, когда цинизмом, как ведром мусора, хочет засыпать то, что осталось в нем человеческое и что сам он считает непригодным. Дорогая пани Люция, возможно, что своим поведением Емел доставит нам массу хлопот, но представьте себе, что бы с ним было, если бы мы оставили его на произвол судьбы…

Профессор покачал головой и добавил:

— Бедная, измученная душа. Пусть оживет в этой атмосфере добра и непринужденности. Изболевшаяся душа, а мы ведь лекари!..

Люция с недоверием подняла брови.

— Только на этот раз пациент неизлечимо болен.

Он взял ее за руку.

— А если даже… Оставили бы вы безнадежно больного без помощи?..

Она ничего не ответила, но этот разговор открыл перед ней новые глубины души профессора. Поняла она сейчас также и то, что этот человек не остановится ни перед чем, выполняя свой долг, который понимает, значительно шире и глубже, чем могла она догадываться раньше.

Опасения о поведении Емела, по крайней мере вначале, оказались напрасными. Большую часть дня он, действительно, проводил в местном шинке. Будучи по натуре человеком спокойным, лишенным буйных инстинктов, он не устраивал никаких скандалов. Подтвердились также предвидения профессора о его относительной порядочности. Ни у кого ничего не пропадало по той простой причине, что у Емела хватало денег на его скромные расходы. Самым обычным в мире способом, идя в шинок, он бесцеремонно обращался к Вильчуру:

— Ассигнуй, владыка, еще полпятака для инъекции, но только не думай, что пользуюсь твоим неограниченным кредитом без желания вернуть долг. Каждое поступление записывается мной скрупулезно, а каждую пятницу я подсчитываю. Если потом я выброшу карточку в окно, то лишь потому, что не владею высшей бухгалтерией. Во всяком случае, можешь рассчитывать на то, что ты будешь моим единственным наследником.

Вильчур смеялся, а Емел продолжал:

— Не смейся, архипастырь. Возможно, мой прекрасный костюм и головной убор не кажутся тебе очень ценными предметами по существующей экономической шкале. Однако я еще располагаю своим божьим телом, которое можешь использовать по своему усмотрению. Мясник даст тебе за него приличную сумму. Подумай только: колбаса, сразу насыщенная алкоголем. Можешь приказать, чтобы меня забальзамировали и выставили в какой-нибудь галерее как последнюю копию Аполлона, или можешь использовать лично, разрезать ланцетом на мелкие клочки и поискать в них душу или другие инертные газы, в существование которых, мой свет, ты веришь постоянно и глупо.

— И ты в это веришь, — снисходительно улыбнулся Вильчур. — Если бы ты не верил в газы инертные, то не тосковал бы так по неинертным — алкогольным парам. Это же ясно.

Так они разговаривали не раз по дороге на мельницу, где уже заканчивался ремонт. На мельнице, как и следовало ожидать, к Емелу присматривались недоверчиво и подозрительно, а его манера разговаривать наполняла всех, начиная от Прокопа и кончая Донкой, беспокойством:

— Слушает его, черта, человек, слушает, а он вроде по-людски говорит, но ничего из этого не поймешь, хоть ты лопни. Таких людей мы здесь никогда не видели, — так Зоня выразила мнение всех жителей мельницы.

Зато Люция сразу и без труда снискала общую симпатию. Ее искрящаяся молодость и непосредственность в общении с людьми вызывали уважение. Даже Зоня, которая вначале предполагала, что эта докторша представляет конкуренцию для нее в притязании на руку Вильчура, увидев ее, успокоилась. Разница в возрасте профессора и Люции казалась Зоне достаточной гарантией безопасности.

Благодаря усилиям старого Прокопа ремонт пристройки быстро закончили, и Вильчур с Емелом переехали на мельницу. Люция оставалась в городке. Она сняла у пани Шкопковой комнату, которую та сама ей предложила. Каждый день утром она шла на мельницу и возвращалась только вечером.

Весть о прибытии "знахаря" быстро разнеслась по округе и по всему району. Возле мельницы Прокопа Мельника снова стали собираться телеги с больными из ближайших и более отдаленных деревень. Слава Вильчура за время его отсутствия не угасла; напротив, она выросла еще больше, а история его жизни стала почти легендой, украшенной самыми фантастическими дополнениями. Ему уже приписывали не только чудодейственные качества, в нем видели тайного посланника неземных сил, поэтому его возвращение приняли почти с религиозным экстазом. Мужики, независимо от вероисповедания, уже во дворе снимали шапки, и ни один не смел крикнуть или даже громко заговорить. Прием начинался с раннего утра и с небольшими перерывами продолжался почти до захода солнца.

Уже спустя несколько недель Вильчур убедился, что запасы его аптечки иссякают довольно быстро и нуждаются в значительном пополнении. Новые закупки потребовали солидных расходов. Взвесив все, Вильчур понял, что для оборудования хотя бы маленькой больницы у него не хватит денег.