Он даже не усмехнулся. Я почувствовала себя дурой.

— Ты уходишь от ответа, Ева?

— Ты меня спрашиваешь неправильно, — заявила я.

Паузу нужно было выдержать из принципиальных соображений. А пока я ее выдерживала, вдруг увидела всю эту сцену со стороны. Таким ли я представляла себе своего будущего мужа лет, скажем, в четырнадцать, на пике романтических мечтаний? Конечно нет. Я и предположить не могла, что он будет таким красивым. Всегда говорила, что терпеть не могу красивые мужские лица. Но кто чего боится, то с ним и случится.

— Я хочу, чтобы ты стала моей женой, — поборов раздражение, произнес он. И веско добавил: — Сейчас же.

Что говорить… Мне льстил его напор. На моем месте хотели бы оказаться многие. Но свобода вдруг показалась такой желанной. Если я стану его женой, ему уже не надо будет вот так держать меня на морозе и требовать ответа. На все вопросы он получит ответ между щами и котлетой по-киевски. Боже, я даже не знаю, как все это готовить. Если я стану его женой, мы, скорее всего, перестанем спать в его мастерской на ложе для натурщиц. А мне так нравится этот нереальный свет рефлекторов в темноте. Ведь без них на мраморе спать ужас как холодно. И мы купим «че-ло-ве-ческую кровать»! К этому уже столько времени призывает меня моя дорогая мама. И мысль о «че-ло-ве-ческой кровати» заслонила собой главный вопрос дня.

Мы долго стояли на улице. А снег все валил и валил. И вопреки притяжению не падал, а так и кружился в воздухе. Желтые фонари в Соляном переулке стали похожи на одуванчики, так много вокруг роилось медово-желтых пушинок. И тогда я подумала, что из любой ситуации можно извлечь пользу. И встречать Новый год нужно не только в новом платье, но и с новой фамилией.

Я примерила ее и пришла в восторг — Ева Чургулия, в этом что-то есть. Как долго мое редкое имя искало себе подходящую пару. Тривиальная фамилия Королева осталась в тривиальном прошлом. Теперь нужно было соответствовать непростому имени моего подающего надежды супруга.

На длиннющих ресницах у него лежали фактурные снежинки. И не таяли.

Так бывает только с замерзшими заживо, подумала я.

Пауза затянулась. Надо было срочно соглашаться выходить за него замуж. Без моей взаимности Чургулия вот-вот превратился бы в снежного человека. А я в бабу, ему подстать.


И вот полгода спустя, в чудную белую ночь, мы, как всегда, собрались в просторной мастерской, доставшейся Чургулии от деда.

— За тебя, Маврикий! — произнесла я с чувством.

Имя Гавриила всегда ассоциировалось у меня со строчкой из Чуковского «Нам горилла говорила». Имя Гаврик было каким-то нарицательным. Гаврюшей звали теленка из Простоквашино. Гавриил был архангелом, и никак не меньше. Поэтому с моей легкой руки из Гавра, он стал Мавром. Это имя ему очень шло. Он действительно был мавром и шутки с ним были плохи. Он воспринимал себя слишком всерьез. Я было попыталась привить ему умение смеяться над собой, но он в ответ постарался восполнить во мне недостаток комплексов.

В этот вечер Маврик был настоящим героем. А моя голова кружилась оттого, что теперь я была к этому по-родственному причастна. Жена как никак. А если бы отказалась…

Мы подняли бокалы с шампанским. И друзья присоединились к моим скупым от восторга словам.

— За тебя, старик! — Гришка Локтионов хотел еще что-то сказать, но потом тряхнул головой и опрокинул бокал с шампанским, как будто это была водка. Тост без купюр он произнес про себя.

Мы праздновали прорыв в мировом искусстве. Дипломная работа Чургулии, та самая, с которой прозрачным взглядом бойца китайского женского батальона смотрела я, называлась «Настасья Филипповна». Чургулия оказался мастером мистификаций. Он взялся за серию портретов героев русской классики и выдавал их в совершенно современном виде. Мастерство позволяло добиться поразительных результатов. Но самое интересное заключалось в том, что вопреки всем правилам защищенный диплом купил сам сэр Эрик Хойзингтон, известный американский коллекционер, заглянувший во время защиты в Муху.

У американца было невероятное чутье на картины. Он всегда оказывался в нужном месте в нужное время. Так, вероятно, ему и удалось собрать уникальную коллекцию живописи и заодно открыть миру десяток-другой значительных имен. Я просто не поверила, когда мне сказали, что Хойзингтон заинтересовался нашей работой. Я действительно считала ее «нашей», потому что весь мучительный творческий процесс проходил у меня на глазах и подпитывался моей энергией.

Сначала я весело рассмеялась. Думала, так шутят завистники Чургулии. А когда оказалось, что это правда, я взглянула на Чургулию другими глазами. И осознание его гениальности стало явно мешать мне оценивать его хоть сколько-нибудь объективно. Да и тысяча долларов, появившаяся в нашем скудном хозяйстве, окрасила мир в розовые тона.

Вообще-то я не пью. Я предпочитаю закусывать. Но закусывать вредно. «Это полнит», как манерно говорит необъятный Гриша Локтионов. А потому в тот вечер пришлось пить не закусывая.

В тот вечер лайнер моей судьбы заходил на крутой вираж. Как водится, я об этом не знала. И не подготовила ни кислородной маски, чтобы от волнения дышать глубже, ни индивидуального пакета, чтобы от жизни тошнило цивилизованно. К неожиданным поворотам я была явно не готова.

МРАМОР И МАВР

Все сидели за длинным столом в мастерской. И даже Карпинский с Эдельбергом. Из всех однокурсников Маврика этих я видела реже всего. Но они тоже защитились и праздновали свободу. Карпинский очень дорожил своим временем, мечтал купить машину, а потому день и ночь халтурил — акварельки на продажу, золотые закаты маслом, срисованные с фотографий в туристском проспекте. Вдохновения он не ждал. Он пахал. Говорили, что машина Карпинского уже не за горами. Добрые друзья регулярно советовали ему не медлить, а купить «Запорожец» и фирменные ботинки, чтобы бежать сзади и толкать машину, на которую скопленных денег уже хватало.

Эдельберг был человеком женатым. И всего месяц назад у него, первого из всех, родился настоящий ребенок. В основном все у нас пока вынашивали идеи. И рождались у нас все больше концепции и работы.

Но уж если Эдик Эдельберг находится в радиусе двух метров от меня, то начинают происходить необъяснимые явления — то вилка моя бесследно исчезнет, то колбаса, то вино на меня разольют. Эдик — мастер мелких катастроф. А на вид и не скажешь — маленький, щуплый, нелепый, в очках, да еще и с двойным дефектом речи — вместо «л» говорит «у» и грассирует. А главное, вид у него всегда такой, как будто бы он специально всех смешит. Стоит ему только заговорить, все начинают смеяться. Даже когда он серьезен до трагичности.

— Нашеу вчега в Пуанетагии сто баксов. Сушиуись на батагее. Думаю — вот оно, счастье! Пгишеу домой — бац, ни копейки. Бумажник из кагмана вытянули пока в тгамвае ехау. Одни баксы сушеные. Судьба!

От этой философской притчи все лежат под столом. Спрашивать у Эдельберга, почему Планетарий и почему доллары мокрые, дело бесполезное. Все давно уже поняли, Эдельберг экстравагантен во всем. И с ним может случиться все что угодно.

Взять хотя бы историю его женитьбы.

Нашел Эдельберг в ящике своего стола маленький железный шарик из подшипника. Обрадовался, как ребенок. И стал его в руке крутить, пальцами перекатывать. Вышел из дому. Встретились с Карпинским. Поехали в Муху. А шарик Эдельберг все крутит. Говорит что-то Карпинскому, рукой с шариком размахивает, то по волосам проведет, то ухо почешет. А трамвай вдруг как затормозит. А шарик Эдельбергу в ухо попал и закатился в его глубины. Он головой тряс-тряс, на одной ноге прыгал. Ничего не помогает. Поехали вместо Мухи в поликлинику. Карпинский с ним. Там девушка молоденькая — врач. Они с ней полюбезничали. Шарик она извлекла. Похихикала. И они уехали. Сели в трамвай. Едут в Муху. И вдруг заходит в этот трамвай декан Заречный. А они давай оправдываться. Вот, говорят, к врачу ездили. И всю историю про шарик рассказывают. Эдельберг говорит, вот, мол, поднес шарик к уху, а он взял и закатился. Вот так. Ой! Эдельберг смотрит испуганными глазами. Опять не вынуть. Шарик у него в ухе. Он начинает прыгать. Теперь декан сам посылает их к врачу. И они с Карпинским опять едут к той же девушке. Немудрено, что она приняла их возвращение на свой счет. Ну не идиоты же эти забавные ребята-художники, чтобы все время закатывать шарик в ухо. «Как честный чеуовек, я пгосто обязан быу на ней жениться». И теперь у него очаровательная жена Ира, ЛОР-врач. Он, конечно, рассказал ей потом, как честный «чеуовек», что вернулся не специально. Но это уже значения не имело. Так они нашли друг друга.

Не знаю, как терпят нас несчастные соседи снизу. Я даже не знаю, кто там живет. Может, там кто-то по ночам дежурит в больнице или караулит секретный объект. Потому что к нашему счастью никто никогда до нас с претензиями не доходил. А может быть, все возгласы наших друзей и вопли наших подруг глотает и гасит громадной высоты потолок? Сначала он даже напугал меня, когда я впервые легла на мраморную плиту и посмотрела вверх, а красноватый отсвет рефлекторов наполнил темноту пещерной глубиной.

Зачем в мастерской такой высокий потолок? Чтобы несчастный художник не задохнулся от запаха красок? Одна скошенная стена была полностью стеклянной. Там даже был специальный бортик на уровне груди, чтобы случайно не выпасть на улицу. Я ужасно любила смотреть в это окно. Дом стоял так, что видны были только крыши. Только зеленые городские крыши далеко внизу, в туманной ауре городского лабиринта. Мне всегда казалось, что по ним можно ходить, перепрыгивая ущелья улиц. И что это не крыши, а грани драгоценных камней. Такие привозила из экспедиций мама. Я с детства помню удивительную аметистовую щетку и кристаллы горного хрусталя на обломке скального массива.