— Ты считаешь, что я ставлю под угрозу наше доброе имя?

— Я только хочу, чтобы ты вернулся в Гарвард, окончил его будущей весной и получил ту свободу выбора, которой не было у меня.

— Разве тебе не удалось сделать выбор? — хрипло ответил Дэвис. — Моя мать — самый известный садовод в штате и лучшая бизнесвумен. Она вернула семье доброе имя и благосостояние, когда все утверждали, что подобное невозможно. Мой отец любил ее и верил в нее, он посвятил ей всю свою жизнь, чтобы исполнились ее мечты! — Дэвис замолчал, откашлялся и уставился на меня красивыми синими глазами, унаследованными от его отца. — Я был бы счастлив, если бы смог прожить такую же жизнь, как каждый из вас. Потому что вы оба вдохновляли меня, и ты делаешь это до сих пор. Но я хотел бы сделать это на моих условиях.

Я подавила желание заплакать. Слезы, как я поняла за долгие годы, увлажняют только сухую почву.

— Хорошо, тогда скажи мне, что будет дальше.

— Родители Эдди решили послать сюда своего родственника, чтобы он вернул Эдди назад. Я не собираюсь позволить ему сделать это. И я был бы признателен тебе, если бы ты меня поддержала.

— Кто же этот загадочный человек?

— Его зовут Николас Якобек. — Дэвис помолчал. — И он уже однажды убил человека ради спасения Эдди.

Глава 6

Ник


Мне было четырнадцать лет, когда в 1972 году я впе-рвые увидел моего дядю Джона Александра Джекобса, будущего президента Соединенных Штатов. Это про-изошло в грязном коридоре рядом с моргом в одной из больниц города Мехико. Туда полицейские отвезли тело моей матери, умершей от передозировки героина. Джу-лия Марджори Джекобс была доброй и красивой, но ее оказалось очень легко сломать. Она даже не знала, кто был моим отцом. Вероятно, один из тех парней, с кото-рыми она встречалась на первом курсе университета Иллинойса. Марджори Джекобс была первой девушкой из семьи Джекобс, поступившей в университет.

— Все так мной гордились! — любила она говорить мне и при этом плакала. — До тех пор, пока я не забере-менела тобой.

Она не представляла, как это звучит для меня, ее сына. Я лежал в постели ночью и клялся, что стану до-стойным человеком. Я говорил себе, что должен заслу-жить право на жизнь. Я повторял себе, что если смогу спасти мать от нее самой, то заслужу ее любовь. Мекси-канский дипломат-наркоман, последний дружок моей матери, называл ее Мечтающей Маргаритой. Она гово-рила мне, что ее младший брат Ал давно, еще в Чикаго, называл ее Марджи. К тому времени, как она умерла, я никак ее не называл. Мне было слишком больно назы-вать ее матерью. Она перестала играть эту роль, как только я немного подрос и смог сам заботиться о себе. Она даже не заметила, как мы поменялись ролями, — наркотики внушали ей уверенность в том, что она кон-тролирует ситуацию. Но я-то знал, как все обстоит на самом деле. Вскоре я сам стал заботиться о ней — на-столько, насколько она мне позволяла. Я никогда не ранил ее чувства, но и матерью не называл.

Она этого так и не заметила.

В тот вечер меня приковали наручниками к желез-ной скамье в больнице. Кровь была на моих руках и одежде, костяшки пальцев распухли, кожа на них была содрана. Я сидел, опустив голову, и смотрел на пол между моими теннисными тапочками, стараясь ни о чем не ду-мать. Коридор был пуст — обо мне все забыли. Мою мать хорошо знали в обществе как любовницу молодого дип-ломата. Ни для кого не было секретом, что они оба зло-употребляют наркотиками. Когда мать увезли в больни-цу, я как следует отделал этого парня.

Я услышал шаги по кафельному полу, но не сразу поднял голову. Я достаточно времени провел на улицах и мог, как собака, определить приближение опасности по звуку, запаху и даже движению воздуха. Когда ботин-ки на тяжелой подошве остановились недалеко от меня, я достал заточку из рукава и, пряча острое лезвие в ла-дони, поднял голову.

— Отойди назад! — приказал я по-испански. Парень остановился. Он выглядел ошарашенным, но я с первого взгляда понял, что он пришел ко мне. Он был молодым, но выглядел очень серьезным. У него были темные волосы и глаза, как у меня и моей матери. Я решил, что он нормально смотрелся бы на ринге как боксер полутяжелого веса. У него были крупные руки, но чистые, как и его одежда — брюки и рубашка с крас-ным галстуком. Его лицо казалось умным и честным. Меня это удивило. Честное лицо.

Я сидел на полу и смотрел на него, а он подошел ближе и остановился всего в нескольких дюймах от моих коленей. Я быстро выпрямился и покрепче сжал стилет. За кого он себя принимает, черт возьми? За ук-ротителя змей?

— Ты что, оглох? Слушай, когда тебе говорят! — ска-зал я по-английски.

— Я слышу то, что хочу слышать. Мне важно одно: я наконец нашел тебя. — Он помолчал. — И твою мать.

— Я тебя не знаю.

— Но зато я знаю тебя. Ты очень похож на нее. Ты, должно быть, Ник? Ты называешь себя Николас Якобек. Якобек — это наша прежняя фамилия, потому что род-ные твоей матери приехали из Польши.

Я промолчал. Просто не знал, что сказать. Мы с ма-терью все время переезжали. Что касается меня, то у меня не было никого, кроме нее. Никакой семьи. Я взял фамилию Якобек, потому что ей так нравилось. Она ду-мала, что это элегантно и романтично.

— Сдай назад! — Я повторил это громче и поднял руку, демонстрируя стилет.

— Впечатляет. Когда я был ребенком, у меня тоже такой был. — Голос незнакомца звучал мягко. — Отец нашел его в моем ящике комода среди носков. Он его выбросил и заставил меня обдирать кур целый месяц после школы в его мясной лавке. «Так, — сказал он, — ты хочешь проливать кровь? Тогда потроши кур». Я очень любил его, но боялся до ужаса. — Незнакомец помол-чал. — Отец так и не пришел в себя после того, как твоя мать сбежала из дома. Он умер молодым.

Я громко выдохнул воздух. Ребра у меня болели. Я не мог заплакать при нем.

— Кто ты такой, черт побери? Он замялся и тяжело сглотнул.

— Я младший брат Марджи Джекобс. Твой дядя. Дядя Ал.

Хотя Ал Джекобс выглядел стопроцентным амери-канским чистюлей, он без колебаний дал взятку мекси-канскому полицейскому, и тот снял с меня наручники. Мы вошли в морг, и служитель со скучающим видом вывез нам тело моей матери, накрытое простыней. Когда он начал снимать простыню, я сказал ему по-испански:

— Не прикасайся к ней!

Служитель посмотрел на Ала, а тот добавил:

— Прошу вас, делайте так, как говорит мой племян-ник.

Он неплохо говорил по-испански. Мужчина поднял обе руки в знак согласия и отступил назад.

Я стоял рядом с каталкой, крепко прижимая кулаки к бедрам, не шевелясь, бросая вызов всем. Попробуйте прикоснитесь к моей матери! Я бросал вызов и ей тоже. Как она посмела умереть и оставить меня с таким чувст-вом, будто меня выпотрошили?! Как она посмела оста-вить меня с этим своим братцем, моим дядюшкой, со-изволившим появиться после стольких лет?..

— Ник, позволь мне взглянуть на ее лицо.

Эти слова прозвучали где-то далеко, будто я прова-лился на дно глубокого колодца. Мой новообретенный дядя обращался ко мне, его тихий голос резал ухо. Мы были одни в морге, две живые души. Когда мать не при-нимала наркотики и не пила, она много рассказывала о нем. Когда она сбежала из Чикаго, он был еще малень-ким, но они хорошо понимали друг друга. Мать любила его.

— Ник, прошу тебя, — повторил Ал. Он говорил со мной уважительно — он спрашивал моего разрешения.

— Она всегда помнила о тебе, — сказал я ему. — Ты можешь посмотреть на нее.

Я отошел к стене и сел на корточки, прислонившись спиной к ледяному кафелю.

Послышался шорох простыни, а потом раздались его рыдания — он заплакал над ее телом. Я не поднял го-ловы, продолжал смотреть в пол, время от времени вы-тирая глаза испачканной кровью рукой. Через некото-рое время Ал успокоился. Я услышал его шаги. Он при-сел рядом со мной. Мы молча смотрели на один и тот же квадрат пола. Наконец он заговорил:

— Я знаю: ты никогда не думал о том, что у тебя есть семья, но она все-таки есть. Я хочу, чтобы ты жил вмес-те со мной в Чикаго.

Я хотел сказать ему, что не нуждаюсь в благотвори-тельности и мне плевать на эту долбаную семью, раз моей матери пришлось уехать от них, когда она была бе-ременна. Мне следовало сказать ему, что я понятия не имею, как жить среди таких, как он. В конце концов, если уж он был так добр, что избавил меня от полицей-ских наручников, то я мог уйти из больницы куда угод-но и затеряться в мексиканской ночи. Если бы я захо-тел, он бы никогда не нашел меня снова.

Угроза дрожала на кончике моего языка, как капля крови на стилете, и я уже открыл было рот… Но тут Ал протянул мне правую руку. На его ладони лежал мой стилет.

— Не стоит меня недооценивать, — сказал он. — И я не стану недооценивать тебя. У тебя есть единственный шанс не попасть в мексиканскую тюрьму. Им плевать, что тебе только четырнадцать; если ты вздумаешь бежать, тебя тут же арестуют. Держись спокойно и иди за мной. Я отвезу тебя обратно в Штаты. Мы поедем домой, в Чи-каго. Так что выбирай: либо ты едешь со мной, либо тебя ждет мексиканская тюрьма.

Я проглотил свою гордость, спрятал стилет в карман штанов, встал и подошел к телу моей матери. Я аккуратно накрыл ее лицо, подоткнул простыню вокруг головы, касаясь в последний раз ее темных волос, и прошептал:

— Я хотел ради тебя спасти мир. Но я не смог.

— Я должен кое-что рассказать тебе о моей жене Эд-вине, — сказал Ал, как только мы вошли в холл большо-го многоквартирного дома в центре Чикаго. Был снеж-ный зимний день. — Видишь ли, она немножко поме-шана на благопристойности.

— Я тоже, — проворчал я.

Я пошел следом за ним мимо швейцара, который ус-тавился на меня, как на диковину. Мы вошли в лифт. Я нес вещевой мешок с моими пожитками. Их было не слишком много, и они включали в себя парочку чере-пов койотов, которые я сохранил как талисман моего одиночества. Мне не нужно было смотреться в зерка-ло — я и так знал, что в свои четырнадцать лет я высо-кий, худой, неотесанный, со следами от угрей на щеках и сломанным носом. Я был настолько молчаливым, что люди думали, будто я не умею разговаривать. Зато Ал был добропорядочным и весьма светским молодым челове-ком. Он все время говорил, неся в руке дорожную сумку из дорогой кожи с его инициалами, выбитыми с одной стороны.