А вместо этого – я здесь, в ужасных условиях, и по бушующему морю корабль уносит меня… не знаю к чему.

Я почувствовала, что с другой стороны перегородки кто-то стоит.

– Здравствуйте, – сказал Роже Лестранж. Он смотрел на меня сверху вниз через ограждение, разделявшее нас. – Изумляетесь стихиям?

– Да. Вы – тоже?

– Вам они не слишком нравятся, верно?

– Да. А вам?

– В том, что вы видите, нет ничего особенного, уверяю вас, бывает много страшнее.

– Надеюсь, что стихии не пытаются меня запугать.

– Я не видел, как вы поднялись на судно. Полагаю, вас провожали друзья?

– Да.

– Это прекрасно. Как вам нравится путешествие… если не говорить о погоде?

Я молчала, и он поспешно сказал:

– Не нравится, верно?

– Его не назовешь роскошным.

– Я даже не представлял, что вы поедете в таких условиях.

– Мы тоже. Но мы хотели обойтись наименьшими затратами. Мисс Милн ужасают долга. А как себя чувствует миссис Лестранж?

– Лежит. Она не выносит качки.

– А кому она нравится. Мне очень жаль ее.

– Скоро мы выйдем из области плохой погоды, и все обо всем этом забудут.

Разговаривая с Лестранжем, я встала, и вдруг внезапный порыв ветра швырнул меня на поручень.

– Вы не ушиблись? – спросил Лестранж.

– Нет, благодарю вас.

– Я думаю, вам лучше спуститься вниз, – продолжал он. – Ветер способен и на более жестокие шутки; при такой непогоде не следует находиться на палубе. – Он криво улыбнулся. – Сожалею, что не могу проводить вас до каюты.

– Вы правы, – сказала я. – Я пойду вниз. До свидания.

– Au revoir, – попрощался он. Я спустилась к себе.

Ближе к концу дня ветер стих. Лилиас и я остались в каюте одни. Наши попутчицы, почувствовав себя лучше, вышли, как они выразились, глотнуть свежего воздуха.

В каюту заглянул стюард.

– Я получил распоряжение переместить вас в другое место, – сказал он.

– Переместить нас? – воскликнули мы в один голос.

– Полагаю, произошла ошибка. Вы не должны были находиться в этой каюте. Соберите свои вещи.

Сбитые с толку, мы повиновались. Стюард взял наши саквояжи и пригласил следовать за собой. Он провел нас через весь корабль, открыв одну из дверей, отгораживающих носовую часть судна от остальных помещений. Мы оказались в каюте, которая показалась нам великолепной после той, где мы провели первые дни. Здесь стояли всего две постели, которые днем становились диванами, и большой гардероб; была ванная комната и даже иллюминатор.

Мы в изумлении смотрели на эту роскошь.

– Ваша каюта, – сказал стюард и оставил нас. Мы не могли поверить своим глазам. Контраст был разительным. Лилиас села на один из диванов, и мне почудилось, что она вот-вот заплачет, хотя это никак не было на нее похоже.

– Что это значит? – спросила она.

– Это значит, что произошла ошибка. Нас не должны были размещать вместе с эмигрантами.

– Но мы тоже эмигранты.

– Ты права… но теперь мы здесь. Разве не чудо? Я чувствовала себя на верху блаженства. Мне кажется, я больше не вынесла бы этого.

– Но ты должна терпеть… если так нужно.

– Ладно, не будем беспокоиться. Давай лучше порадуемся.

– Я хочу знать, как это произошло, – настаивала Лилиас.

– Без сомнения скоро узнаем.

Начальник хозяйственной службы сказал нам, что произошла какая-то ошибка, и мы, наконец-то вздохнув с облегчением, не стали углубляться в расспросы. Нам было достаточно знать, что остальная часть нашего путешествия пройдет в комфорте, о котором мы не позволяли себе даже мечтать.

С этого дня все изменилось. Мы часть времени проводили в компании Лестранжей; именно во время путешествия я начала узнавать Майру.

Она стремилась держаться в тени и была довольно застенчивой особой в отличие от своей матери. Я часто думала, что, вероятно, жизнь рядом с подобной матерью сделала Майру такой, ибо в присутствии миссис Эллингтон даже самый уверенный в себе человек начинал видеть собственные недостатки. Майра нравилась мне все больше. В присутствии мужа она уходила в себя и почти всегда молчала, пока к ней не обращались. Я заметила, что Роже часто заканчивал фразу вопросом: «Ты согласна, моя дорогая?», словно пытаясь втянуть ее в разговор. «Да-да, Роже, согласна», – неизменно отвечала она.

– Она держится раболепно, – сказала мне Лилиас.

– Мне думается, она хочет угодить мужу. В конце концов, он всегда добр и любезен с ней.

– Если он предпочитает полную покорность, Майра должна его вполне устраивать, – таким было весьма суровое заключение Лилиас.

Практичная Лилиас могла отвергать Майру как женщину, лишенную силы воли, готовую стать игрушкой в руках мужа, но я чувствовала в Майре самобытный характер, скрытый под внешней оболочкой покорности, и, возможно, догадываясь о моих чувствах, она чуть больше открывалась мне, нежели другим.

Впервые мы сделали остановку в Тенерифе, и, поскольку двоим женщинам было непросто выйти одним в город, Роже Лестранж пригласил нас составить компанию ему и жене. Мы с готовностью согласились.

День прошел очень приятно, под руководством Роже Лестранжа мы проехались верхом по городу и даже углубились на несколько миль вглубь страны. Мы наслаждались пахучим воздухом, любовались чудесными цветами, кустарниками, росшими вдоль дороги, и банановыми плантациями на склонах гор.

Роже Лестранж оказался внимательным и знающим провожатым, и, когда мы вернулись на корабль, Лилиас отметила, что нам очень повезло иметь таких спутников; я с нею согласилась.

В свою очередь и Майра сделала признание:

– Так хорошо, что вы едете вместе с нами. – Я порадовалась ее чуткости, ибо в продолжение всего дня меня не оставляла мысль – а не мешаем ли мы им. В конце концов, после их медового месяца прошло не слишком много времени, а молодожены Обычно предпочитают бывать одни.

Мы уже плыли вдоль западного побережья Африки; стало много теплее, море успокоилось, и жизнь на судне протекала не без приятности. Ни Лилиас, ни я не торопили времени. После смены каюты мы оказались в другой части корабля и пришли к заключению, что жизнь здесь более чем привлекательна. Мы встречались с людьми, которые были нам интересны.

Роже Лестранж стал душой общества. Он оказывался в центре всех общественных начинаний; был в хороших отношениях с капитаном, с которым познакомился в предыдущем рейсе; в качестве друзей Лестранжа нас ввели в круг капитана.

Чудесно было сидеть на палубе, смотреть на почти неподвижную воду, наблюдать, как резвятся вдали дельфины или из прозрачной воды выпрыгивают летучие рыбы. Обстановка располагала к откровениям.

Майра воздерживалась от разговоров, но в конце концов чуть-чуть приоткрыла завесу над своим детством.

– Все было бы иначе, родилась я талантливым ребенком, – однажды сказала она мне. – Но я никуда не торопилась… не торопилась ходить… не торопилась начать говорить. С первых дней я разочаровывала. Мать хотела видеть меня выдающимся ребенком… не столько умным, сколько красивым… обещающим преуспеть в обществе. Такое бывает… сначала мать устраивает будущее для детей… потом строит планы, касающиеся ее внуков.

– Люди вправе самостоятельно распоряжаться собственной жизнью.

– Моя мать ни за что не согласилась бы с этим. Она так умело устраивала все подряд, что сочла своим святым долгом устроить и мою свадьбу. Мне повезло только в одном – со стороны отца у меня были дедушка и бабушка. Я провела с ними половину своего детства. У них я была счастлива. Их не волновало – умна я, красива ли. Они любили меня такой, какой я была. Мать говорила, что они портят меня. Она не хотела, чтобы я проводила с ними много времени, но они были значительными людьми. Она уважала их богатство.

– Я вас вполне понимаю.

– Когда умерла бабушка, – голос Майры чуть заметно дрогнул, – мне было четырнадцать. Остался только дед. Я часто бывала у него. Он хотел, чтобы я жила с ним. Мать не могла допустить такого. Мое место рядом с нею, дома, говорила она; и все равно я не перестала подолгу гостить у деда. Мы часто вместе читали; любили устроиться в саду в кресле на колесиках. Мать говорила, что подобная жизнь не для девушки, но я любила общество деда. Мне пришлось провести светский сезон в Лондоне. Мать настаивала на этом, и отец согласился с нею. Сезон окончился неудачно. Никто не предложил мне руки. Вскоре после этого мать отступилась от меня. Я уехала к деду. Он сказал мне: «Не позволяй им помыкать тобой. Живи, как хочешь сама. Ни за что не выходи замуж за человека только потому, что родители навязывают его тебе. Для девушки… да и для юноши тоже… не может быть более страшной ошибки.» Он был чудесный человек. Когда мне исполнилось двадцать четыре года, он умер.

– Как я сочувствую вам.

– Сердце мое было разбито. Но я стала очень богатой. Дед оставил мне все. Мое положение в доме теперь было иным, и мать переменила свое отношение ко мне. Она решила, что мне пора выходить замуж, но едва она начала подыскивать мне мужа, я сказала ей: «Дедушка посоветовал мне ни в коем случае не выходить замуж только потому, что кому-то это угодно. Я стану женой того мужчины, которого полюблю сама.»

– Мне кажется, ваш дед был мудрым человеком, – заметила я.

– О, да. Но я все время говорю о себе, я вы молчите. У меня по спине пробежал неприятный холодок. Как бы со стороны я услышала собственные слова:

– Мне, собственно, нечего рассказывать. У меня в детстве была гувернантка… а потом… я приехала погостить в семью викария.

– А ваш отец?

– Он… он умер.

– А теперь вы вынуждены работать в Южной Африке?

– Не совсем так. Мне просто хочется что-нибудь делать. У меня есть доход, небольшой, но, я думаю, для меня достаточный.

– А вы думали о замужестве?

– Однажды, но из этого ничего не вышло.

– Как жаль.

– Не стоит сожалеть. Сейчас я уверена, что это к лучшему.

– Неужели? Мне показалось, что временами вы грустите.