Виктория Холт - Змеиное гнездо

Кое-что в Хэмише меня удивляло. Он был темноволос, а глаза почти черные. Миссис Керквелл говаривала:

– Молодой Хэмиш не просто дерзок. Такое впечатление, будто он уверен, что лучше всех нас.

Хэмиш определенно чванился. Высокий ростом и широкий в плечах, он башней возвышался над своими отцом и матерью, а еще у него была привычка, разглядывая человека, разом приподнимать одну бровь и уголок рта. Это придавало ему презрительный вид, словно он смотрит на всех сверху вниз, поскольку знает много больше нашего.

Отцу Хэмиш вроде бы нравился. Он говорил, что тот знает толк в лошадях, и предпочитал молодого Воспера старшему, когда выезжал из дому в экипаже.

Я любила разговоры с мамой наедине. Она грезила тем, что называла старыми временами, и вспоминала прошлое непрестанно. Глаза ее загорались от возбуждения, когда она рассказывала о столкновениях с нашими врагами к югу от границы. Она страстно переживала за великого Вильяма Уолллеса, выступившего против могущественного Эдуарда, который нанес такой урон нашей стране, что заслужил в истории прозвище Молота шотландцев.

– Великого Уоллеса пленили. – В глазах мамы горел гнев, она с горечью продолжала: – Враги казнили и четвертовали его в Смитфилде… как рядового изменника.

Дальше на очереди стояли красавец Принц Чарли и трагедия Каллодена, потом триумф Баннокберна и, конечно, злополучная судьба вечно романтической Марии, королевы Шотландии.

Наши беседы переносили меня в чарующий мир прошлого, и теперь непереносимой была мысль, что они прекратились навек.

Я очень любила наш сумрачный город, суровый и в то же время прекрасный, когда солнце озаряло здания из серого камня. Жизнь моя была хорошо устроена и благополучна. Домашние дела делались как бы сами собой, хотя, возможно, мы ничего не знали о них, ибо они целиком лежали на плечах верной четы Керквеллов. Стол, всегда накрытый к положенному времени. Молитвы, когда был дома отец, и мы все, кроме мамы и Восперов, внимавшие им. Отсутствие Восперов, конечно, объяснялось тем, что они жили вне дома. Я не сомневалась, что в комнатах на конюшенном дворе молитвы никогда не звучали.

До четырнадцати лет я ела с мисс Милн, потом заняла место за столом с родителями. Взрослея, я все ближе сходилась со своей гувернанткой. Я многое узнала от нее о той жалкой и унизительной жизни, которую были вынуждены вести такие женщины, как Лилиас Милн. Я радовалась, что Лилиас жила в нашем доме. Она – тоже.

– Твоя мама – леди в подлинном смысле слова, – говорила Лилиас. – Она ни разу не дала мне понять, что я здесь вроде как в услужении. Когда я приехала к вам, она расспросила меня о семье, и я сразу увидела, что она все понимает и сочувствует мне. Твоя мама внимательна к людям и умеет встать на их место. И никогда не обижает других. Так поступают только настоящие леди.

– Я так счастлива, что ты со мной, Лилиас, – Когда мы были вдвоем, я называла ее Лилиас; в присутствии других она была мисс Милн. Я сомневалась, что миссис Керквелл, да и отец тоже, возражали бы против подобной фамильярности. Маму это не волновало.

Лилиас рассказывала о своей семье, проживавшей в Англии, в графстве Девон.

– Я одна из шести детей, – говорила она, – и все у нас девочки. Жаль, что в нашей семье нет мальчиков, хотя они дорогое удовольствие, ведь мальчикам нужно дать образование. Правда, мы и без мальчиков не вылезаем из бедности. Живем в чересчур большом доме. В нем всегда мерзнешь и гуляют сквозняки. Как я люблю ваши жаркие камины! Конечно, они и должны располагаться здесь, наверху, где гораздо холоднее, но мне и внизу тепло. Это так приятно.

– Расскажи о доме викария.

– Большой… насквозь продуваемый… вплотную к церкви. Церковь древняя, таких там много, и всегда что-нибудь не так. Жуки-точильщики, древесные черви, крыша течет. Всякое бывает. Хотя сама церковь прекрасна. Она стоит в центре Лейкмира, так называется одно из местных селений, – старинная церковь, домики поселян и барский дом. У вас здесь таких нет. Ты сразу увидишь разницу, едва пересечешь границу. Мне нравятся английские селенья.

– Зато в доме викария холодно. Ты должна признать – у нас топят лучше.

– Конечно, признаю и радуюсь. А затем спрашиваю себя – долго ли еще радоваться? Скоро тебе уже не нужна будет гувернантка, Девина. Наверное, тебя пошлют учиться в школу, а мне придется искать новое место.

– Не так уж скоро. А вдруг я выйду замуж, и ты станешь гувернанткой у моих детей.

– Нет, разлуки не миновать, – молвила она, выдавив из себя улыбку.

Лилиас была старше меня на десять лет, а появилась она у нас, когда мне исполнилось восемь. Я стала ее первой воспитанницей.

Она много рассказывала мне о своей жизни.

– Шестеро девочек, – говорила она, – и каждая из нас знала, что, пока не вышла замуж, должна зарабатывать на жизнь. Всех нас отец прокормить не мог. Две старших сестры, Грейс и Эмма, нашли себе мужей: Грейс вышла за священника, Эмма – за поверенного. Старшей в доме стала Я, за мною следующими по возрасту были Элис, Мери и Джейн. Мери выбрала стезю миссионерства и уехала куда-то в Африку. Элис и Джейн живут дома и помогают вести хозяйство, ведь мама моя умерла.

– А ты живешь у нас, и я рада, что так случилось, Лилиас.

Наша дружба крепла день ото дня. Как и Лилиас, я со страхом ждала, когда отец решит, что отныне я не нуждаюсь в гувернантке. Скоро ли это произойдет? Когда мне исполнится семнадцать? А до семнадцати лет оставалось не слишком много.

Однажды Лилиас чуть не вышла замуж. Она рассказывала об этом с грустью и горечью. Однако он «так и не сделал предложения».

– Я думаю, все подразумевалось само собой, – сказала я. – Как, по-твоему, он должен был… объясниться?

– Он любил меня. Младший сын сквайра из Лейкмира. Хорошая партия для дочери викария. Катаясь на лошади, он упал и очень сильно разбился. Ноги перестали ему служить.

– И ты не пришла к нему? Не сказала, что готова быть рядом с ним всю жизнь?

Она молчала, целиком уйдя в воспоминания.

– Он ничего не говорил. Понимаешь, никто не знал о нашем чувстве. Наверно, нам помешала бы. Что мне оставалось?

– Я бы пришла к нему и сказала обо всем сама.

– Женщина не вправе так поступать. – Она снисходительно улыбнулась.

– Почему?

– Потому что… должна ждать, когда у нее попросят руки и сердца. А он не мог попросить, будучи… когда стал инвалидом. И я ничего не могла – женщине положено ждать.

– Кто так сурово распорядился?

– Бог, судьба, обычай… называй, как хочешь.

– Я бы не допустила такого. Явилась бы к нему и сказала, что выхожу за него замуж.

– Тебе еще многому нужно учиться, Девина.

– Так научи меня…

– Есть вещи, которые познаются на опыте.

Я много размышляла о Лилиас и порой начинала сомневаться, в самом ли деле ею двигало желание выйти замуж, а может, то было лишь стремление стать гувернанткой, и она просто подыскивала себе место в какой-нибудь семье, вынужденная любить… работу, а вовсе не мужчину.

Я очень полюбила Лилиас, знала о ее любви ко мне, и в те несколько недель перед смертью мамы страх Лилиас перед будущим особенно приблизил ее ко мне, так что после нашей домашней трагедии дружба наша стала еще крепче.

Но я росла, и происходили события, которые недвусмысленно говорили – Лилиас недолго удержится в нашем доме.

Совсем недавно уехала нянюшка Грант. Уехала жить к двоюродному брату на ферму. Ее отъезд глубоко меня опечалил. Она была няней моей мамы, осталась рядом после ее замужества, приехала за нею в этот дом, а потом еще нянчила меня. Она утешала меня, когда я видела страшные сны, падала и разбивала коленки. Я навсегда запомнила дни своего детства. С приходом зимы нянюшка выводила меня в сад за домом и терпеливо сидела на скамейке, пока я лепила снеговика. Помню, как она с криком вдруг подхватывала меня на руки.

– Так оно и случится. Неужели ты хочешь превратить свою старую няньку в снеговика? Посмотри на себя. У тебя в глазах бесенята пляшут. Ты маленькая злодейка, вот ты кто.

Помню дождливые дни, когда мы сидели у окна и ждали, когда прояснится и можно будет пойти гулять. Сидели и пели на пару:

И вот нянюшка Грант ушла, оставив чудесные воспоминания и унеся с собой часть моей жизни, которую называют детством и от которой отгородил меня занавес в тот ужасный день, когда я вошла к маме и увидела ее мертвой.

– Дочери год положено ходить в трауре, – возвестила миссис Керквелл. – Для нас, я полагаю, хватит от трех до шести месяцев. Шести для меня и мистера Керквела. Трех для служанок.

Как же ненавидела я черную одежду! Она напоминала о маме, которая лежит мертвой на своей кровати.

Все в доме изменилось. Порой меня охватывало ощущение – вот-вот что-то случится, и мы ждем только, как нами распорядится жизнь. Лилиас точно ждала, когда ее позовет отец и скажет, что я подросла и в ее услугах больше нет надобности.

Что касается отца, он теперь отсутствовал чаще, чем прежде. Я радовалась его отлучкам. Я боялась оставаться с ним вдвоем за столом. Мы оба слишком хорошо помнили, что один стул отныне пуст.

Не то чтобы отец был замкнутым человеком. Он просто казался всегда закованным в броню условностей. Правда, мама умела ее пробить. Я не раз видела, как подергивались уголки его губ, готовых расплыться в улыбке, которую он старательно пытался подавить. Я думаю, отец относился к маме с нежностью, что меня удивляло, ибо мама была совсем на него не похожа. Она не придавала никакого значения формальностям, а он не мог без них жить. Помню его мягкие увещевания, когда мама как-то сказала нечто, на его взгляд, непозволительное. «Дорогая… дорогая, ну разве можно…» Мне почудилось даже, что, изменяя себе, он улыбается. Будь мама полной хозяйкой в семье, в нашем доме царило бы веселье.

Однажды мама сказала: