Поначалу мать холодно отнеслась к этому его предложению, но потом вдруг так обрадовалась возможности увидеть внуков, ей так захотелось этого, что ее радость даже приглушила то чувство вины, которое испытывал Александр за свою затею. А потом, когда они приехали и Александр увидел, как счастлива его мать и как понравилась ей Георгина, оказалось уже до смешного легко и просто предложить ей привезти туда и Шарлотту, и Макса. Одной, без детей, без веселых поисков припрятанных где-то пасхальных яичек, без праздничного пасхального обеда Вирджинии должно будет показаться в Хартесте очень уныло и тоскливо, особенно когда ей даже будет не с кем поговорить. Но ведь и ему, когда он оставался там один, без нее, почти целых два месяца, тоже было тоскливо, хотя с ним и были дети; может быть, теперь она поймет, как трудно ему было все это вынести, и раскается в своем поведении. И конечно, гениальным ходом было устроить для детей вылазку на пару дней на природу, так что если Вирджиния и позвонит в замок его матери, то не сможет с ними поговорить.


Разузнать, кто из клиентов собирался сделать Вирджинии заказ, тоже оказалось достаточно легко. Имена всех этих людей хранились в бумагах Вирджинии. Порядок и организованность в ее делах были воистину завидными.

Всем этим потенциальным клиентам позвонили сперва врач, который лечил Вирджинию в клинике, а потом и сам Александр и сообщили, что она сейчас не очень хорошо себя чувствует, что в ближайшее время она не в состоянии будет работать, и с их стороны было бы очень любезно, если бы они не обременяли ее заказами; устроить все это оказалось тоже крайне несложно.

Аналогичный звонок был сделан Катрионе Данбар, ей было сказано, что Вирджиния просто не выдержит работы в комитете по организации скачек, доход от которых должен был пойти на благотворительную помощь инвалидам (сама Вирджиния еще раньше сказала Александру, что очень обрадована приглашением войти в комитет и решила принять его), и что Катриона оказала бы Вирджинии большую услугу, если бы сделала вид, будто уже поздно и состав комитета полностью сформирован.

Ну что ж, наверное, всего этого будет достаточно. Конечно, нельзя быть до конца уверенным; но в целом ситуация складывается очень многообещающая. Вирджиния останется в Хартесте одна со своей алкогольной зависимостью и в угнетенном состоянии духа. Няня тоже будет отсутствовать; и к тому же отказ Катрионы включить ее в состав комитета заденет Вирджинию и потому к Данбарам она не пойдет. Александр перед отъездом тщательно проверил, чтобы дверь в винный погреб оставалась незапертой. Конечно, все это может и не сработать; но, вероятнее всего, сработает.


Когда они вернулись назад из Шотландии, Вирджиния, несомненно, уже начала пить снова. Она встретила их не пьяная, но, безусловно, немного выпивши. Александр чувствовал это по ее дыханию. Держался он с ней сухо и холодно.

На следующий день она опять выпила. А потом каникулы кончились, дети вернулись в школу, а Вирджиния уехала в Лондон; Александр выждал двое суток, потом отправился вслед за ней и обнаружил ее пьяной почти до бесчувствия. Вечером того же дня, за ужином, он заявил ей, что, конечно, при одной мысли об этом сердце у него разрывается на части, но он все обдумал и в конце концов решил, что ему все-таки придется открыть Хартест для посещений. Она вышла на кухню, сказав, что хочет сделать себе попить чего-нибудь горячего; он отправился за ней следом. «Что-нибудь горячее» умиротворяюще пахло виски. В тот же вечер он вернулся назад в Хартест.


Позвонил Малыш. Александр сказал, что Вирджиния в Лондоне. Через некоторое время Малыш перезвонил снова: он дозвонился до Вирджинии, но она разговаривала с ним так, как будто была в сильно нетрезвом состоянии. Она что, опять пьет? Она же ведь вроде только что вышла из клиники и у нее все было в порядке?

Александр ответил, что да, к сожалению, она снова запила, и очень сильно, и он просто не знает, что делать. Врач считает, что причиной срыва послужило беспокойство за судьбу Хартеста. Он и сам очень сильно обеспокоен будущим дома, постоянно об этом думает и не способен из-за этого должным образом заботиться о Вирджинии. Да к тому же счета за ее лечение достигли теперь огромных размеров, их суммы измеряются уже тысячами фунтов.

Малыш сказал, что оплату счетов он берет на себя, и спросил Александра, что тот думает предпринять в отношении Хартеста.

«Просто ума не приложу», — ответил ему Александр.


Александр договорился о том, чтобы Вирджинию снова поместили в клинику. Потом он позвонил Малышу и сообщил ему об этом, а заодно поблагодарил за помощь.

После этого позвонил Фред. Для него, заявил он, невыносима мысль о том, что Вирджиния не вылезает из клиники, это отвратительно, это плохо отражается на детях и позорит имена и Кейтерхэмов, и Прэгеров; и если новая крыша поможет ей вылечиться, то так уж и быть, пусть делают новую крышу.


Когда Александр увидел, как счастлива была Вирджиния, услышав эту новость, он сумел почти убедить себя в том, будто действительно говорил тогда Малышу правду.

Глава 41

Энджи, 1985

— Так вот, я хочу знать всю правду, — проговорила Энджи. — Не надо щадить мои чувства, увиливать, ходить вокруг да около. Скажите мне правду. Пожалуйста.

На очень бледном лице глаза ее казались огромными. Одета она была в джинсы, черный свитер и ковбойские сапоги. Доктор Куртис улыбнулся:

— Для жены мистера Прэгера вы слишком молодо выглядите. Скорее уж вы похожи на его дочь.

— Я не его жена, — сухо ответила Энджи, — и могу вас уверить, что я гораздо старше его дочери. Но я люблю его и живу с ним, я мать некоторых из его детей, и я должна знать, что меня ждет. Я уже начинаю немного уставать от всех этих увиливаний и недомолвок.

Доктор Куртис пристально посмотрел на нее. Губы у нее немного искривились, голос на мгновение дрогнул.

— Простите меня, мисс…

— Бербэнк.

— Простите, мисс Бербэнк. Я вовсе не имел в виду уклоняться. Женщина вы, по всей видимости, мужественная. Хорошо, я скажу вам всю правду. Как вы знаете, у мистера Прэгера заболевание двигательных нервов и нервных клеток. Иными словами, разрушаются целые группы клеток в мозгу и идущие от мозга нервы, которые управляют движением мускулов. По мере того как разрушаются они, разрушаются и сами мускулы. В результате наступает слабость в конечностях. Чем дальше прогрессирует болезнь, тем больше будут ослабевать и руки и ноги; потом они станут малоподвижными и начнут подергиваться, как при конвульсиях. Больному будет все тяжелее ходить и очень трудно удерживать что-либо в руках. — Он ненадолго смолк. — Вы ведь это хотели узнать, верно?

Она кивнула; глаза ее были устремлены на врача; глядела она на него, как кролик на лисицу.

— Не могу сказать, чтобы хотела. Но мне надо это знать.

— Понимаю. Позднее начнутся затруднения с речью: поначалу она будет сбивчивой, потом станет почти нечленораздельной. Другая проблема: станет трудно глотать, возникнет постоянная угроза подавиться. У некоторых больных… — Он смолк.

— Да? У некоторых больных что?

— У некоторых больных начинает постоянно течь изо рта слюна, они не могут ее удерживать.

— Вот черт, — пробормотала Энджи сквозь зубы.

— У вашего… у мистера Прэгера ослабеют грудные мускулы, ему может стать трудно дышать, особенно по ночам.

— А какое лечение? — еле слышно спросила Энджи.

— В общем-то, никакого. Может немного помочь физиотерапия. Плавание, но без нагрузки, может поддержать мускулатуру. Можно наложить специальные шины, чтобы легче было держать что-либо в руках. Если будут судороги, их можно ослабить таблетками.

— И… какой же прогноз? Я хочу сказать, сколько ему еще осталось?

— Трудно сказать. От трех до пяти лет. Может быть, меньше. Мало кто живет дольше пяти лет при таком диагнозе.

— Понятно, — произнесла Энджи. — Что ж, благодарю вас. Возможно, вам трудно будет в это поверить, но теперь мне стало гораздо легче. А мистер Прэгер знает все это?

— Я ему все это изложил в несколько… скажем так — облегченной версии. Но никаких ложных надежд я в нем не пробуждал.

— Хорошо. Трудно представить, как и что тут можно облегчить. — Она горько усмехнулась. — И что же я должна делать, доктор Куртис? Надо ли мне убеждать его бросить работу?

— Совершенно не надо. Если работа ему нравится. Но должен абсолютно честно вам сказать, я не думаю, что он еще долго проработает. Его…

— Да?

— Похоже, его состояние очень быстро ухудшается. Правая рука у него уже значительно слабее, чем я бы ожидал на этой стадии болезни.

— Вот как, — уныло проговорила она.

— Самым трудным, конечно, будет примириться с происходящим. И научиться как-то с этим жить. Признать то, что случилось. Принять и сам факт болезни, и ту помощь, которая может быть оказана. Ложные надежды здесь ничем не помогут. Ему нужно посмотреть правде в глаза и постараться принять ее.

— Посмотреть-то он посмотрит, — сказала Энджи, — но не думаю, что сумеет принять.


Энджи испытывала какие-то очень странные ощущения, она была одновременно и напугана, но и необъяснимо спокойна. Она неторопливо шла пешком через Риджентс-парк, смотрела на деревья, на которых только недавно появились молодые зеленые листья, и думала почему-то о том, что скоро эти листья сморщатся, потемнеют и начнут отмирать, и картина эта представлялась ей хотя и жестокой, но странным образом уместной. Она размышляла о Малыше, о том, что должно с ним случиться, представляла его себе больным, неподвижным, беспомощным, утратившим всю жизнерадостность, всю энергию, все присущие ему способности извлекать удовольствие из каждого мгновения, каждого события жизни, представляла, как из сильного и жизнелюбивого человека он превратится в немощного и разбитого; и, пожалуй, в самый первый раз за всю свою жизнь думала не о себе, не о том, чем это обернется для нее и что будет для нее значить, но просто задавалась вопросом, сумеет ли Малыш — и как — вынести все это.