— Боюсь, — произнес Александр, — вам надо запастись терпением. Мне было трудно ему научиться, труднее, чем всему остальному, но в конце концов я научился, и после этого все остальное стало казаться уже очень простым.

Странный какой-то ответ; Энджи почувствовала некоторое замешательство. За столом наступила тишина, и, чтобы нарушить неловкое молчание, она вдруг попросила без всякой задней мысли:

— Александр, расскажите мне о вашем детстве. Мне очень интересно. Каким оно было в таком прекрасном доме? Наверное, счастливым?

Это было ее талантом, одним из самых сильных ее качеств — умение показать, да и в самом деле искренне испытывать интерес к людям, к их жизни; и не поддаться ей в таких случаях было трудно. Александр задумчиво посмотрел на нее, налил им обоим еще по бокалу вина (густого кларета, который, как он сказал, удивительно подходит к рыбе) и начал рассказывать.


— Мой отец был очень жестоким человеком, самым жестоким, какого мне приходилось встречать. Он был очень жесток к моей матери.

— Вы хотите сказать, что он ее бил?

— Да, иногда. По большей части говорил ей разные гадости. Что она безобразна, что она дура, что… ну и тому подобное.

Энджи решила действовать осторожно и не выспрашивать у него, что еще говорил его отец матери.

— А к вам он как относился?

— Точно так же. Тоже говорил гадости. Тоже бил. Самым жесточайшим образом. Порол плеткой для верховой езды.

— Почему? И за что?

— Господи… да за что угодно. За то, что я не все доел за обедом. За то, что мне нездоровится. За то, что я ошибся в таблице умножения или в каком-нибудь грамматическом правиле. Каждое утро он заставлял меня повторять вслух таблицу умножения. Мне никогда не давалась математика. — Александр улыбнулся, как бы извиняясь. — Не знаю, с чего вдруг я вам все это рассказываю.

— Потому что я вас спросила об этом, — ответила Энджи. До этого момента она сидела очень тихо, устремив взгляд на Александра. Тот был бледен, его рука, сжимавшая бокал, сильно напряглась.

— Да… вы как-то располагаете к исповеди. И к доверию. — На лице его вновь промелькнула улыбка. — А еще он бил меня, если я мочился во сне, что со мной случалось довольно часто. Обычно он приходил проверять по ночам или рано утром. Няня старалась опередить его, но очень трудно было угадать: он приходил в разное время. И если кровать оказывалась мокрой, он прямо там же, в комнате, бил меня, а потом заставлял ложиться в эту кровать и так и спать на мокром.

— Какой ужас, — проговорила Энджи.

— Не знаю, с чего вдруг я вам все это рассказываю, — повторил Александр, взглянув на нее. — Мы ведь могли бы и о вас поговорить.

— Во мне и моей жизни нет ничего интересного, — ответила Энджи.

— Напротив, — возразил он, — мне так вы кажетесь очень интересной. Вы меня просто восхищаете.

— А сколько вам было, когда он прекратил вас бить? — спросила она, не обращая внимания на его слова.

— Девятнадцать.

— Девятнадцать?! Александр, но почему же вы не ушли из дома?

— Мне казалось, что у меня нет никакого выхода. Конечно, отец был просто ненормальным. Если бы я родился в бедной семье, меня бы, наверное, как-нибудь от него спасли, отдали бы в какой-нибудь приют. Но когда подобные вещи происходят в таком доме, как этот, вокруг них складывается заговор молчания.

— А вы пытались что-нибудь предпринять?

— Не особенно. Если я начинал сопротивляться, устраивал скандал, то он отыгрывался на моей матери. Она была очень мужественной женщиной, с большой силой духа, но в конце концов сломалась и она. Мы оба сломались. Просто сдались и смирились. — Он умолк и молчал очень долго; Энджи сидела неподвижно и тоже молчала, только неотрывно смотрела на него.

— Это была тюрьма, — проговорил он, — ловушка. Абсолютно безвыходная.

— Но разве вы не могли рассказать обо всем, врачу или еще кому-нибудь?

— Однажды я так и сделал. Рассказал нашему семейному врачу. Так этот старый дурак приехал сюда и заявил моему отцу, что, по его мнению, тому надо лечиться. Что необходимо показаться психиатру. Реакция отца была очень интересной. Он отвез меня в клинику для душевнобольных, она неподалеку отсюда, там один из его приятелей работал консультантом. Отец сказал этому человеку, что я собираюсь учиться на врача, и заставил меня смотреть, как делали электрошоковую терапию какой-то женщине. В то время это было жуткое зрелище. Никакой анестезии тогда не было. Я… мне стало плохо, такое впечатление это на меня произвело. А когда мы уже ехали назад, домой, то отец в машине спокойно так спросил: «Ты хочешь, чтобы и со мной сделали то же самое, да?» Я ответил, что нет, ничего подобного я не хотел, он меня просто не так понял, но он принялся орать на меня, повторяя без конца, что я добивался именно этого. А когда мы вернулись домой, он меня избил. Жесточайшим образом. Больше мы не пытались ничего предпринимать.

— Ужасающая история. — Энджи была искренне потрясена, в глазах у нее стояли слезы.

— Простите меня. Простите ради бога. — Александр тоже казался потрясенным. — Я не должен был начинать этот разговор. Извините, пожалуйста.

— Вам не за что извиняться, — ответила она. — Я же сама вас спросила. Это вы меня простите. И что же… как он умер? И когда?

— От сердечного приступа, в то время когда я учился в Оксфорде. Никогда не забуду, что я почувствовал, когда узнал о его смерти. Не облегчение, не радость, даже не счастье. Только какое-то величайшее умиротворение. День его похорон был, по-моему, самым счастливым в моей жизни — тогда, еще до свадьбы.

— А ваша мать? Как он с ней себя вел?

— Я же вам сказал. Бил ее. Говорил ей жуткие гадости. И еще хуже.

Энджи посмотрела на него. В его голубых глазах застыло выражение боли и ужаса. Ей нетрудно было представить себе, что могло скрываться за словами «и еще хуже». Она достаточно насмотрелась на всякого рода мерзости и в собственной семье, и среди своих друзей и знакомых; но и она чувствовала, что все это не могло сравниться с ужасом того, когда подобные вещи творятся в замкнутом, закрытом мире такого вот дома. Какое-то время она посидела не двигаясь, потом подалась немного в его сторону, тихо и нежно взяла его руку в свою и так застыла, держа его за руку. Она вдруг ощутила необычайно сильную близость к нему, почти такую, что возникает между любовниками в постели. Александр взглянул на нее и сильнее сжал ее руку. Теперь и у него в глазах тоже стояли слезы, он был явно взволнован этими своими воспоминаниями и потрясен тем, что рассказал ей о них.

— Извините меня, извините, — снова повторил он. — Я не должен был расписывать вам все это в таких подробностях. Не очень-то это приятная история. Боюсь, как тема для разговора за ужином она совсем не годится.

— У нас с вами не официальный прием, — возразила Энджи, — и к тому же мы ведь старые друзья. Разве не так?

— Мне бы хотелось так думать. — Александр поднес ее руку к губам и поцеловал; потом, сделав над собой видимое усилие, вырвался из охватившего его настроения, преодолел странную и напряженную атмосферу, созданную его рассказом, и произнес: — Давайте-ка перейдем в библиотеку, попьем там кофе и обсудим нашу завтрашнюю поездку в Берфорд.

— Александр…

— Да?

— Александр, предположим, у вас бы не было детей. И этому дому предстояло бы отойти по наследству к какой-то другой ветви вашего рода. Или пойти на продажу. Что бы вы при этом чувствовали?

— Думаю, я бы этого не пережил, — прямо и просто ответил он. — В таком случае я бы, наверное, скорее сжег его.

— Понимаю, — задумчиво протянула Энджи.


Наутро настроение у Александра было бодрое. Оказалось, что накануне вечером, уже совсем поздно, ему позвонил Макс; сказал, что заедет на денек, пояснил Александр. Макс возвращался из очередной своей поездки, на этот раз в Японию, и должен был приехать в Хартест из Хитроу примерно к чаю.[38] Александр был взволнован приездом Макса, и это производило трогательное впечатление.

— Пожалуй, нам стоит поторопиться, — сказал он. — А вы не хотите взять с собой ребят?

— Господи, нет, конечно! — воскликнула Энджи, которую сама мысль о такой возможности повергла в ужас.


Дом в окрестностях Берфорда, называвшийся «Монастырские ключи», оказался самим совершенством; это была помещичья усадьба XVII века, выстроенная из золотистого котсуолдского камня и в плане напоминающая букву «Г». За невысоким домом располагался обнесенный стеной сад, а за ним еще один, так называемый водный парк, с прудом и маленькой речкой; были в усадьбе и конюшня, и теннисный корт.

— Здесь даже есть место для бассейна! — ахнула Энджи, в восторге от увиденного. — Это мне подходит. Поехали. Из дома позвоню агенту и сразу обо всем договоримся.

— А разве не нужно, чтобы и Малыш взглянул?

— Малышу нравится то, что нравится мне, — спокойно, но твердо ответила Энджи.


Пообедать они заехали в пивную, и Энджи спросила, нет ли у них шампанского; Александр возразил, что в пивных его не бывает, однако официант принес откуда-то бутылку немного тепловатого, но хорошего шампанского, и они с Александром выпили ее, закусывая бутербродами с сыром, которые считались в этой пивной обедом, и от души посмеялись над столь противоестественным сочетанием.

У обоих закружилась от выпитого голова, садиться за руль ни одному из них было нельзя; но день был великолепный, и потому они решили немного погулять. Совершенно машинально, не отдавая себе отчета, почему она это делает, Энджи взяла Александра за руку.

— Спасибо за то, что вы со мной поехали. Получилось необыкновенно удачно. Одна я не сумела бы быть такой решительной. И мне кажется, агент принял вас за моего мужа и поэтому не пытался ни приударить за мной, ни пудрить нам мозги.