— Э-э… да, — уклончиво ответила Георгина, несмотря на свое восторженное состояние все-таки сообразившая, как трудно будет Няне справиться с сообщением о том, что отцом ребенка может быть любой из тех троих. — Да, из школы.

— Ну, так ведь он же на тебе женится, верно? Не знаю, успеем ли мы еще организовать свадьбу.

— Нет, Няня, он на мне не женится. Совершенно определенно нет.

— Он обязан жениться, — заявила Няня, — и я сама с ним об этом поговорю.

— Нет, Няня, не сможешь. Я тебе не скажу, кто он такой.

— Ну, отцу-то ты должна будешь это сказать.

— Да, — вздохнула Георгина, — он, конечно, захочет это узнать. Послушай, Няня, ему я скажу, я просто должна буду это сделать, я понимаю. Но дай мне еще денек или два. Хорошо?

— Ладно, — согласилась Няня, — ты ведь все равно ничего не ешь.

Подобная логика показалась непостижимой даже Георгине. Она поднялась и поцеловала Няню.

— Спасибо тебе, — сказала она.


Лидия Пежо позвонила на следующий день. Результаты анализов оказались положительными.

— Как я и думала. Так что, Георгина, надеюсь, вы со мной свяжетесь, когда почувствуете себя готовой.

— Спасибо, — ответила Георгина.

— И позвольте мне еще вам сказать — я, конечно, понимаю, вы можете возразить, что это не мое дело, — позвольте все же сказать, что девушка вашего возраста, даже столь благополучная в материальном отношении, как вы, не должна с легкостью бросаться в материнство. Было бы гораздо лучше… всерьез подумать о возможности прекращения беременности.

— Это действительно не ваше дело, — весело отозвалась Георгина, — хотя я на вас и не обижаюсь. Нисколько. Но честное слово, миссис Пежо, ни о каком прекращении беременности я даже думать не буду. Я очень, очень хочу этого ребенка.

— Не сомневаюсь, — проговорила Лидия, — и я вас понимаю. Но как вы думаете, он вас хочет? В вашем нынешнем положении? Подумайте об этом, Георгина. Пожалуйста.

— Подумаю. Но решения своего я не изменю.


Разговора со своим отцом она не испугалась. Георгина рассказала ему все. Что она не знает, кто отец ее ребенка; что в лучшем случае число потенциально возможных претендентов может ограничить тремя; и что по этой самой причине никому из них не может предъявить никаких претензий — да и как бы она могла это сделать? А также что собирается оставить ребенка и что отцу никоим образом не удастся убедить ее поступить иначе.

Александр выслушал все это молча. Он не кричал, не устроил скандала, не ругал ее. Он лишь напряженно и внимательно слушал, ни на мгновение не спуская с нее холодного, отстраненного взгляда. Никогда еще Георгина не видела Александра в таком состоянии. Она привыкла к тому, что он всегда относится к ней с теплотой и любовью, с юмором и доброй иронией; иногда он сердился на нее, как это было, когда ее исключили из школы, но в таких случаях его реакция была оправданна и всегда естественна. Теперь же она испугалась.

Наконец она произнесла последнюю фразу:

— И миссис Пежо обещала помочь мне с родами и со всем остальным, — и замолкла.

Тогда заговорил он:

— Георгина, я почти ничего не могу во всем этом изменить. Разумеется, ты можешь жить здесь, и твой ребенок тоже. Я не собираюсь выгонять тебя на улицу, как отец из какой-нибудь мелодрамы времен королевы Виктории. Но я тебя не прощу, и не ожидай этого. И любить твоего ребенка я тоже не смогу. Боюсь, что ты мне уже больше не дочь.

Странно, но ее глубоко задела его реакция.

— Разумеется, нет, — ответила она, — может быть, потому-то все так и вышло.

— Конечно, ты не моя дочь, — произнес он. — Ты не моя плоть и кровь. Но я всегда так тебя любил, так тобой гордился; да простит мне Бог это признание, но ты была моей любимицей. Существуют ведь не только гены и хромосомы, но и какие-то другие нити, которые объединяют и связывают людей. Для меня ты всегда была дочерью. Самой любимой дочерью. Подчеркиваю: была. Теперь, после всего этого, я к тебе отношусь иначе.

Александр повернулся и вышел из комнаты.

* * *

В конце концов она все-таки сделала аборт. Прикидывала так и эдак, терялась и мучилась в раздумьях, и это продолжалось до тех пор, пока под тяжестью чувства вины, горя и отчаяния она вообще не утратила способность что-либо соображать; тогда, в состоянии полнейшей безысходности, она позвонила Лидии Пежо и попросила ее о немедленной операции.

— Только не говорите, не говорите мне, что я поступаю правильно, — заявила Георгина, — а то я вообще с ума сойду.

— Не буду, — сказала Лидия, — обещаю. И никому другому тоже не позволю так вам говорить.


Все прошло легко, быстро и безболезненно. Георгина предпочла бы, чтобы лучше уж было наоборот. Ей казалось, что, убивая своего ребенка, которого так любила, она должна была, просто обязана была немного пострадать. То, что ребенка так легко и просто, без боли и мучений, даже без каких-либо неприятных для нее ощущений взяли и выбросили из ее теплого, кормившего и растившего его тела, показалось ей верхом предательства. Она проснулась после операции на узкой больничной кровати, лежала, кровоточа и душой, и плотью, и ей страстно хотелось, чтобы тело ее испытывало боль. Но оно не желало страдать.

— Я хочу, чтобы мне было больно, — говорила она пришедшей навестить ее Няне, прижимаясь к ее руке лицом, по которому градом катились слезы. — Ты это можешь понять или нет? Я хочу, чтобы мне было больно. Для меня невыносимо, что у меня совсем ничего не болит.

— Тебе и так больно. — Няня откинула ей со лба волосы. — У тебя только болит не так, как тебе хочется.

Георгина удивленно посмотрела на нее:

— Да, и в самом деле. Ты права. Мудрый ты человек, Нянечка. Что бы я без тебя делала? Что бы мы все без тебя делали?


Боли она в конце концов все-таки натерпелась. Она подхватила инфекцию, у нее резко подскочила температура, и она много дней пролежала в жару, зовя в бреду то маму, то Александра, то Няню.

— Знаете, она пошла на это только ради вас, — сказала Няня. — Запомни это, Александр, и никогда не забывай, хорошо?

— Да, — ответил он, — запомню. Обещаю.


Постепенно, медленно, но ей становилось лучше. Через неделю она уже сидела в постели, все еще очень бледная, но выздоравливающая, и пила слабый сладкий чай, который так любила.

— Так-то лучше, — проговорила Няня, заходя в комнату, чтобы забрать у нее чашку и тарелку с недоеденными бутербродами с маслом. — Понемногу поправляемся.

— Да. Я так рада, что заболела. Мне от этого стало как-то легче. Я себя чувствую не такой виноватой. Ты меня понимаешь. — Она вдруг улыбнулась. — Я начинаю рассуждать совсем как ты, Няня, да?

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, — кивнула Няня. — Отец совсем осунулся, выглядит изможденным.

— Да, я видела. Он ко мне заходил сегодня. Мы с ним поговорили. Он надеется, что я его прощу.

— А ты ему что ответила?

— Что ему не за что просить прощения. Все это очень грустно, и я еще чувствую себя совсем разбитой, но я понимаю, что в конце концов должна была пойти на это — ради него. Он для нас всю жизнь так много делал, всегда нас так любил — одно это было очень не просто. Я этого раньше не понимала.

— А я понимала.

— Разумеется. Но ты ведь у нас старая и мудрая.

Георгина одновременно и улыбнулась, и вздохнула.

— Не очень у меня все здорово выходит, да, Няня? Но это так трудно. Все трудно. Ты и сама знаешь.

— Да, — согласилась Няня, — знаю.

— Я так завидую Максу. — Георгина внезапно расплакалась, став вдруг похожей на обиженную маленькую девочку. — Ужасно, ужасно ему завидую.

— Нечего тебе ему завидовать. — Няня обняла ее и стала гладить по голове, похлопывая ласково по плечу. — Особенно завидовать-то и нечему. Подумаешь, мальчишки: что в них такого? — добавила она, помрачнев.

— Конечно, есть чему, — возразила Георгина, удивленно и озадаченно глядя на нее и утирая слезы, — я хочу сказать, есть чему завидовать. Ты и сама должна это понимать.

— Что? — спросила Няня. — Я не понимаю.

— Но как же ты не понимаешь? С ним ведь совсем иное дело. Совершенно иное.

— Нет, Георгина, я не понимаю. — В потускневших от времени глазах Няни сквозило искреннее недоумение. — Боюсь, что я ничего не понимаю. Почему с Максом совсем другое дело?

Глава 16

Шарлотта, 1981–1982

— Я начинаю думать, что папа просто сошел с ума, — проговорила Шарлотта. — Или, может быть, мы все сумасшедшие.

— Возможно, она его довела до такого состояния, — отозвалась Георгина, — своим поведением.

— Господи, и что же нам теперь делать?

— Не знаю. Не имею ни малейшего понятия.

Они сидели в библиотеке, в Хартесте, и смотрели, как за окном целеустремленно льется на землю августовский дождь.

— Слава богу, что есть на свете Нантакет, — мрачно произнесла Георгина. — Уже несколько недель так льет.

Разговор их происходил за день до того, как им предстояло отправляться в Америку. Шарлотта только что вернулась из своих путешествий по Европе; Георгине пришлось мучительно дожидаться ее возвращения и этого разговора целых шесть недель. Ей особенно нужны были и присутствие старшей сестры, и ее утешения и совет в те дни, когда она боролась с собственной совестью, решая, сохранять ей ребенка или нет; она страстно хотела, чтобы Шарлотта в тот момент была рядом с ней, но именно та неделя оказалась единственной за все лето, когда Шарлотта ни разу не позвонила домой.

Сейчас Шарлотта страдала от угрызений совести, ей было невероятно жаль сестру, на которую обрушились такие испытания и которой пришлось столько пережить.