Ирина Лобановская - Злейший друг

Отец свой загородный дом лелеял, как все москвичи, убежденные, что за городом жить и дышать полезнее, вычеркивавшие за ненадобностью из памяти Обнинск, Дубну, Электросталь… Не желавшие знать, что Подмосковье задыхается от мусорных свалок, что вода большинства рек и озер там не пригодна ни для купания, ни для питья… Все равно — леса, пруды и луга манили придурковатых горожан зеленью и грибами-ягодами, которыми тоже, кстати, угощаться не стоило. Но угощались. Вволю. Обманывались. Хотели обманываться.

Ксения дачу не любила. Не потому, что так уж боялась отравленного воздуха — в столице он еще хуже. Просто не выносила гонора соседей, всегда встречавших ее ласково-снисходительно:

— А вот и наша артистка! Как успехи? Есть новые роли?

— Как не быть, — бурчала она, торопясь укрыться в доме от надменных, насмешливо-холодных взглядов.

Нередко Ксения удивлялась: надо же, что получилось в результате отцовских трудов и стараний, то есть денег, из их ветхого домушки, где когда-то она чуть не убила Варьку. И мама, стиравшая во дворе… И огромные старые деревья с разлохмаченной, кусками висящей корой… Грядки в дальнем углу, возле сараюшки… Каждый год сестры упоенно отгадывали, на какой этой весной мама посадила огурцы, а на какой — лук. Спорили. Проигрывали друг у друга и выигрывали. Скрипели, неохотно распахиваясь, старенькие окна, темнели деревянные полы… Те самые, с занозами…

И вот теперь вместо всего этого огромного чуда — каменные высокомерные хоромы из светлого кирпича, паркет в комнатах, стеклопакеты и телефон. Коттедж… Звучит выразительно.

Но последние годы загородный чванный а-ля дворец жил самостоятельно, без хозяев. Отец, несмотря на бодрость, ездить туда перестал, мать одна — тем более. Варвара предпочитала кататься всей своей семьей за рубеж, Ксения… О ней и говорить нечего.

Но отец довольно часто вспоминал загородный дом, заводил о нем речь. Как в тот памятный день.

— Почему бы тебе не съездить туда? — загудел Георгий Семенович. — Заодно отдохнешь от города, проветришься… И дачку навестишь.

— Через почему… — пробубнила Ксения, аккуратно обходя отца глазами. — А там с твоим Альбертом не отдохнешь.

Этот Альберт был колоритной, чересчур оригинальной личностью, награжденной к тому же точно такой же своеобразной судьбой.

Георгий Семенович приспособил его стеречь дачу. Жить Альберту все равно было негде.

Его жена, перешагнув пятый десяток, внезапно ошалела и сделала цирковой кульбит — влюбилась в тридцатипятилетнего дэзовского электрика. Обольститель был высок и атлетичен. С электропроводкой обращался на «ты». Нехватка одного резца справа вверху даже его красила, придавала выразительный штришок очевидной харизме.

И Альберт стал грустно напевать слова известной песенки, поменяв там женское имя:

Взрослая дочь тоже оказалась материнской «электрической» любви не помеха. Тем более что давно намыливалась замуж. И жена объявила Альберту:

— Павлу жить негде. Он из Тулы. Так что съезжай отсюда! И нам не мешай!

Альберт совсем загрустил. Характера у него не водилось никогда, даже в молодые годы, а уж теперь, когда он превратился в облысевшего, пузатого старикашку, Альберт и вовсе не знал, как жить дальше. По профессии он был музыкант, кларнетист. Но из оркестра его давно уже вежливо попросили, потому что Альберт много болел, без конца опаздывал и иногда посреди репетиции вдруг застывал, погружаясь в свои мысли.

— Или музыка, или думы! — изрек руководитель. И Альберт остался без работы.

Он ничуть не расстроился, а засел писать. Пальцы зудели уже давно — Альберт мечтал создать эпопею о своей фамилии, описать всех предков-дедков, глобальный труд, так сказать. А вечерами бегал по концертам. Особенно уважал джаз. Домой он возвращался счастливым, напевая и пританцовывая по дороге. В метро люди смотрели на него, смеялись и радовались, что есть на свете такой забавный, веселый старикашка.

— Кто будет это печатать? — иронически справилась однажды жена, с возмущением оглядывая кучу исписанной бумаги.

Писал Альберт по старинке, шариковой ручкой, не помышляя не то что о компьютере, но даже о пишущей машинке.

— Издам за свой счет, — сказал Альберт. — Маленьким тиражом.

Это было роковой ошибкой. С женой случилась истерика.

— Нахлебник! — кричала она. — Сидишь у меня на шее и еще собираешься на мои деньги издавать свои паршивые творения!

— Почему они паршивые? — искренне удивился непонятливый Альберт. — Ты ведь не читала…

— И не собираюсь! — орала жена. — Выметайся вон!

Георгий Семенович наткнулся на лысоватого, отощавшего, прямо-таки желто-серого человечка возле магазина. Коротышка стоял понуро с большой сумкой и тоскливо глядел перед собой, ничего не видя. Шерстяная детская смешная шапка с помпоном упала на снег. Куртка была чем-то выпачкана.

— Кто это? — спросил Георгий Семенович продавщицу.

Его здесь все знали.

Продавщица хихикнула в ладошку:

— В грузчики приходил наниматься…

Леднев изумился:

— Вот этот?! В грузчики?!

— Ага! Его жена выгнала, а на его место, в супружескую постель, молодого хахаля привела. Он у нас тут электриком. А Альберт — мужик хороший, безропотный. Роман пишет.

— Вот этот?! Роман?! — снова изумился Георгий Семенович, кинув взгляд в окно.

Лысый мужичок по-прежнему смотрел перед собой. Лицо — как засунутое на время в бутылку.

— А чего такого? — вдруг обиделась продавщица. — Нынче все пишут. А он не хуже других, даже лучше, уж вы мне поверьте!

Георгий Семенович сделал покупки и вышел на улицу. Подошел к странному мужичку:

— Вас как звать-величать? Мужичок молчал.

— Альберт… а дальше? По батюшке-то как? Коротышка молчал.

— В сумке-то у вас что? Тяжелая, кажется. Вы бы ее поставили.

— Роман… — вдруг хрипло выговорил он. — Дело всей жизни…

— Ладно, подбирай шапку, писатель. Я тебя усыновляю! — объявил Леднев. — Были две девки, теперь еще сынок прибавится.

И Альберт, отчества которого никто так и не узнал, попал на дачу. И зажил там в свое удовольствие, работая сторожем и сочиняя свою бесконечную эпопею.

— Что характерно — эти неравные браки, когда двадцатипятилетний внезапно женится на даме в возрасте своей матери. Мужчины системы «старушатник». Одна из форм материнского комплекса, — объяснял отец дома. — Есть и женщины системы «стариканщица». Пример — странный второй брак вдовы президента Кеннеди, Жаклин, выскочившей замуж за мультимиллионера Онассиса, годившегося ей не то что в отцы, а в дедушки.

Альберт бурно радовался, когда приезжали хозяева. Во-первых, благодетели, во-вторых, развлечение. Он немного скучал — сторожа соседних дач его игнорировали, словно брезговали им и презирали. За что — непонятно.

А потому, когда Ледневы выбирались за город, они готовились к длинным беседам с оживленным летописцем, спешившим поделиться творческими успехами и планами. А планов у него было — громадье! При этом он привычно весело подпрыгивал, напевая. Последняя жалкая, выцветшая от невзгод и годочков прядка на его голове — двадцать три волосенка — тоже подскакивала в такт Альбертиным прыжкам. Он холил, ревностно лелеял, из последних сил берег этот кустик оставшихся волос, старательно и нежно расчесывал, ласково мыл, хотя с точки зрения любого здравомыслящего человека, владеющего бытовой логикой, уцелевшие хилые волосенки следовало давным-давно сбрить, чтобы не мучиться и не смешить народ.

— Каждый писатель должен помнить о докторе Франкенштейне, — рассуждал Альберт. Он любил пофилософствовать. Особенно располагала к этому загородная тягучая жизнь. — Увлекшись эстетикой, неконтролируемыми чувствами и творческими образами, ты можешь создать такое, от чего потом смерть покажется избавлением, если твое создание выйдет в мир и натворит там дел в силу своих способностей. А все из-за чего? Из-за того, что ты не в меру увлекся и не подумал о нравственной стороне и о том пределе, который нельзя переступать. Голем — очень поучительная еврейская легенда. Она повествует, как мудрый раввин Лев бен Безалил, из средневековой Праги, вылепил из глины слугу, при помощи каббалы вдохнул в него душу и поручил ему защищать евреев от антисемитизма. Но оживший Голем вдруг почему-то начал лупить самих евреев. И так же как Голем, повернулась против евреев и советская власть, которую они создали своей марксистской каббалой. А потом, несколько веков спустя, другой ученый создал другого монстра, по сути — тоже Голема, только более мощного. И фамилия этого ученого была — Франкенштейн.

Отец тоже начинал впадать в ненужные размышления.

— Для чего пишет писатель? Прежде всего, чтобы достичь известности, чтобы его читали. Но этой известности сотни недостойных быстро добиваются случаем, происками и родственностью натур, в то время как один достойный идет к ней медленно и доходит поздно. Первые имеют друзей, потому что сволочь всегда есть в толпе и тесно придерживается друг друга. Второй наживает лишь врагов, потому что умственное превосходство везде и при всех условиях — самая ненавистная вещь на свете, особенно для бездарных тружеников, тоже мечтающих что-нибудь значить на том же поприще.

— Ты бы уж Альберту все это не высказывал! — советовала Ксения. — Возомнит себя великим, а потому и непечатаемым.

Но отец не слушал.

— Ведь не видит червяк птицы в небе! А люди, несчастные и бестолковые, ждут похвал их уму и творениям. От кого? От тех, у большинства которых столько же способности к правильному суждению и оценке, сколько у кастрата к оплодотворению. Они не могут отличить истинного от неистинного, зерна от мякины. И потому все правдивое и отличное, появляясь на свет, прежде всего встречает на пути дурное, которое занимает его место и считается превосходным. И здесь главное — не обращать никакого внимания ни на своих современников, ни на их мнения и воззрения, ни на их похвалы и порицания. Знатность и богатство всегда могут рассчитывать на почет в обществе, но никак не духовные способности.