Оливье стоял, привалившись к стене, как если бы его не держали ноги. На белой щеке его алело пятно пощечины, соперничая в яркости с красным цветком в петлице.

Но ведь Ангелина его сорвала. Откуда же взялась еще одна красная гвоздика?

Оливье потерял опору, ноги его подогнулись, он медленно сполз по стене и поник на полу.

Ангелина подошла – медленно, недоверчиво. Склонилась – и увидела, что рубашка на груди Оливье вся пропитана кровью.

* * *

– Господи Иисусе! – выкрикнула она, кидаясь к дверям, но тут же метнулась к массивному гардеробу, выхватила оттуда батистовую сорочку, принялась рвать ее на полосы и заталкивать их под рубашку Оливье, пытаясь приостановить ток крови, потом приникла губами к его лбу, с ужасом ощутив, какой он влажный и холодный. Сколько же крови он потерял! Где его ранили, откуда он шел?

Она схватила его запястье, нащупывая пульс, веки Оливье поднялись, открыв невидящие глаза.

Ангелина вскочила, открыла погребец и налила в рюмку коньяку, поднесла к губам Оливье:

– Ну-ка, глоточек. Ну, пожалуйста, милый!

Он с усилием втянул в себя немного жгучего напитка, и взгляд его чуть прояснился. Губы шевельнулись – сперва беззвучно, а потом Ангелина разобрала слова:

– Клянусь, цветок был белый. Всегда… только белый…

Она кивнула, боясь, что разрыдается, и опять поднесла к губам Оливье рюмку. На сей раз он осушил ее до дна, и голос стал отчетливее:

– Он не ушел живой, ты не бойся больше. Он меня достал, но и сам остался лежать с моим стилетом в груди.

– Хорошо, хорошо, – сказала Ангелина. – Ты пока помолчи, береги силы, а я сбегаю, пошлю за доктором.

Оливье слабо сжал ее пальцы.

– Не надо. Я человек конченый. Патроны расстреляны, свечи погасли.

– Какие свечи? – с ужасом спросила Ангелина.

– Это Монтескье… – выдохнул Оливье, с трудом раздвигая губы в улыбке. – Я всегда хотел сказать эти слова перед смертью. Красиво! Вот… сказал.

– Какая смерть?! – фальшиво возмутилась Ангелина. – Подумаешь, чуть-чуть поцарапали его. Из-за чего дрались? Из-за прекрасной дамы?

Она болтала, что приходило в голову, неприметно пытаясь высвободиться из пальцев Оливье и побежать за слугами, но он не отпускал ее.

– Из-за прекрасной, да… Глаза у нее синие, а волосы золотые. – Оливье попытался коснуться растрепанных, как всегда, кудрей Ангелины, но рука его упала. – Ничего, ты его больше не бойся. И теперь ты можешь вернуться домой. Слава Богу и русскому войску – победа уже близко. Ты уедешь… там тебя ждут. Угрозы больше нет – я убил Моршана!

У Ангелины потемнело в глазах.

– Каким же образом ты?.. – пролепетала она. – А я ведь думала…

– Я понял, – молвил Оливье, устремив на нее взгляд, исполненный особой, провидческой силы. – Ты думала, я предал тебя… Да и что еще могла ты подумать?! Когда я увидел, что Миркозлит выходит из той же калитки в парке Мальмезона, откуда вышла ты, я почуял: здесь что-то неладно.

– Миркозлит? – переспросила Ангелина. – Это еще кто?

– Я знал его под этим именем. Но его зовут Моршан, хотя и это ненастоящая его фамилия. Он поляк, ненавидит русских за то, что они владеют польскими землями. Я никогда не верил ему, никак не мог понять, почему маркиза так доверяет ему.

– Маркиза? – насторожилась Ангелина.

– Да. Миркозлит – ее ближайший поверенный. Я узнал, что именно он должен был переправить де Мона и тебя в Англию. Это окончилось смертью де Мона, ты тоже чуть не погибла. Потом мы хотели послать курьера с известием барону Корфу – и этот курьер был убит. Но она так заступалась за Миркозлита, а я верил ей. Я ей до сих пор верю, хотя негодяй не постеснялся и ее оболгать: сказал, что советовался с маркизой д’Антраге, как получше встретить русского императора Александра – выстрелом, или ударом кинжала, или даже взрывом. Конечно, я не мог не вступиться за эту святую женщину. Схватился за кинжал – он тоже. Он ударил меня первым, но я успел его ударить кинжалом… Попал в самое сердце! Что с тобой, Ангелина? – Он осекся.

Ангелина кивнула, не с силах вымолвить ни слова.

– А маркиза? – спросила она. – Кто она?

– О, это чудесная женщина! – Бледные губы Оливье дрогнули в улыбке. – Она уже немолода, но кажется молодой и прекрасной благодаря своим черным глазам. Лицо у нее прикрыто вуалью – потому что изуродовано шрамом. Мне все время кажется, что я видел ее прежде. Она была бы красавицей, если бы не этот шрам.

– Нет там никакого шрама, – глухо проговорила Ангелина, почувствовав, как силы враз оставили ее.

– То есть как? – недоверчиво переспросил Оливье.

– Да так, – вздохнула Ангелина. – Нет и никогда не было. Потому тебе и казались знакомыми ее глаза, что ты видел их. Помнишь… там, на Березине? Графиня д’Армонти? Это и есть маркиза д’Антраге. Моршан тебе не солгал – он и вправду виделся с нею в Мальмезоне. Значит, она руководит группой роялистов? Ксавьер говорил мне перед смертью о какой-то даме, которая направила его в трактир контрабандистов, и он ей открыл тайну нашего брака. Ох, какая паутина! Мне никогда из нее не выпутаться! – Она в отчаянии покачала головой.

– Ничего, Анжель, – долетел до нее слабый шепот. – Бодрись! Моршана больше нет. А ты… ты ведь русская! Я же знаю тебя. Ты сумеешь так расправиться с этой дамой, что от нее пойдут… Как это вы говорите? Ко-люч-ки по у-лач-кам? – попытался выговорить он по-русски, и Ангелина невольно засмеялась:

– Пойдут клочки по закоулочкам!

О Оливье! Милый, неоцененный друг! Спасибо тебе за мудрость, за пресловутую французскую иронию, за веру и надежду! Еще несколько твоих насмешливых слов – и к ней вернутся утраченные силы, и она поверит в удачу!

Но Оливье молчал, и Ангелина с ужасом увидела, что голова его поникла, а кровь из раны снова хлынула струей.

– Оливье! – вскричала она, хватая его за плечи. – Потерпи еще немного!

– Все, – выдохнул он. – Для жизни моей этого достаточно… Ох, какая эпитафия! Cela me suffira! Не забудь…

Он умолк, но несколько мгновений еще смотрел в глаза Ангелины, словно цепляясь взглядом за жизнь, потом не выдержал – сдался, умер.

* * *

Два дня спустя, вернувшись с кладбища, Ангелина, повинуясь всевластному зову, воротилась в эту комнату и застыла на пороге, глядя сухими, до боли наплаканными глазами.

Комната казалась безжизненной; запах табака, кожи, лаванды уже выветрился, словно Оливье никогда и не было здесь. «У жизни на пиру он быстрым гостем был», – вспомнились чьи-то стихи, и Ангелина в тоске покачала головой. Подошла к окну.

Со дня на день в Париж войдут союзники. Близок час, когда на улицах французской столицы зазвучит русская речь! Тогда не Ангелине, а графине д’Армонти, мадам Жизель, придется скрываться и таиться. Пока же… Ну что же, все ее козни Ангелина уже знает наперечет и сможет им противостоять!

Будущее, однако, показало, что знала она далеко не все.

6. Париж встречает победителей

Знающие люди говорят, что на войне один час, одно мгновение могут изменить весь ход кампании. Истинность такого утверждения союзники могли проверить на подступах к Парижу.

Князь Шварценберг, командующий австрийскими войсками, видя упорное сопротивление Наполеона, намерен был отступить: война, полагал он, может длиться еще долго! Но Александр I, умевший, как говаривали его современники, соглашать умы, в сем важном случае был непоколебим.

«Я не соглашусь на это, – заявил он. – Продолжение войны возбудит отчаяние в сердцах населения Парижа. Сейчас парижане видят в нас безусловных победителей и готовы покориться. Увидев же нашу нерешительность, они начнут вооружаться против нас!»

Отступление было отменено. Так Александр I решил жребий кампании 1814 года.

Это случилось десять дней назад, и тогда же вновь затрепетали сердца парижан: чего ждать им от победителей и прежде всего – от русского царя? Уж если Александр сжег свою столицу ради поражения врага, во что же превратит он столицу побежденного неприятеля?

Но Александр под стенами Парижа изрек бессмертные слова: «Обещаю особенное покровительство городу Парижу. Безусловно, отдаю всех французских пленных». После сих слов дело мира можно было считать выигранным.

И вот наконец наступила последняя ночь осады Парижа. Огни, озарявшие стан союзников, засверкали на окрестных холмах, на виду у французской столицы. Сияние сих огней, столь страшных для другого осажденного города и в другое время, было тогда для парижан вестником свободы Франции и спасения великого города. Тщетно приверженцы Наполеона распускали злобные слухи, побуждали народ к сопротивлению. Жители Парижа убеждены были, что жребий их зависит от дружественного приема союзных войск.

* * *

В трактире «Поросячья ножка», одном из многих, притулившихся возле огромного «Чрева Парижа», главного рынка Парижа, пели новые куплеты про Наполеона. Полицейские изъяли сотни рукописных списков, но автора пока найти не удалось.

Я в этой грешной, растревоженной стране

Посеял смуту, нищету, раздоры.

И, не хвалясь, скажу, что заслужил вполне,

Чтобы палач петлю на шею мне

Накинул скоро!

«Скоро! Скоро! Скоро!» – скандировали хором посетители, в большинстве своем грузчики. Как раз сегодня на рынке проходил ежегодный отбор силачей, поглазеть на это собирались сотни зрителей. Вдобавок ко всему с часу на час ждали вступления русских. Это тоже стоило отметить, потому в «Поросячьей ножке» собралось куда больше народу, чем мог вместить кабачок. Толстуху-хозяйку рвали на части. Она сбилась с ног, пытаясь угодить всем этим орущим, пьющим, жрущим мужчинам, потому долго пришлось ждать немолодой, скромно одетой даме в глубоком трауре, пока хозяйка наконец показала ей того, о ком она спрашивала.

Человек огромного роста, большеголовый, с коротко стриженными, будто у новобранца, волосами, одетый в поношенную куртку, сидел, уныло облокотившись о стол и прикрыв глаза, и слушал певцов.