Елена Арсеньева - Златовласая амазонка

Ничуть не бывало. Он просто сидел, безучастно шевеля вожжами, отчего упряжку бросало то вправо, то влево, сидел и тупо, безразлично смотрел на Анжель. Она поняла, что страшная весть еще не дошла до сознания Павла, а как дойдет… И тут она увидела, что разрумянившееся от мороза лицо Павла меняет цвет. Вся кровь отхлынула от этого лица, превратившегося в маску мертвеца, так что ни следа не осталось от былой чеканной красоты черт. Он на мгновение опустил распухшие вдруг веки, а когда вновь взглянул на Анжель, она тихо вскрикнула, прочитав в этом взгляде свой смертный приговор.

– Варвара умерла, – проскрежетал Павел… – От твоих рук умерла! Будь ты проклята!

«Опомнись! – хотела крикнуть Анжель. – Ее убили те французы, которых ты привел!» Но было уж поздно. Павел всей своей тушей бросился на нее.

Но чем ближе была опасность, тем менее страха ощущала Анжель, а потому она успела отшатнуться, да так резко, что в своем мощном броске Пашка едва не вылетел из саней – повис, цепляясь ногами за скользкую солому.

С победным криком Анжель схватила его тяжеленные ножищи, обутые в валенки, и толкнула от себя с такой силой, что сама чуть не вывалилась из саней.

Пашка перекувырнулся и какое-то время удерживался на неестественно вывернутых руках. И так сильно было его тело, что он на какое-то время смог упереться ногами в снег и даже чуть замедлить стремительный лет санок, однако вывернутые суставы его хрустнули, и, дико закричав от боли, он отпустил край повозки – и упал ничком в санный след.

Анжель торопливо переползла на коленях вперед и вцепилась рукой в вожжи.

Напрасный труд, не по силам ноша! Неумелые дерганья вожжами только задорили разозленных коней, они мчались все быстрее и быстрее, пока Анжель не оставила все свои бесполезные усилия и просто не вцепилась руками в края саней, положившись на судьбу.

На повороте сани занесло, они резко накренились, Анжель выпустила их края, всплеснула руками – и вылетела вон вместе с шубой. Почуяв свободу, кони понеслись с удвоенной быстротой, а Анжель еще долго лежала в сугробе, зарывшись лицом в снег и с трудом приходя в себя.

Наконец она села, прислушиваясь к тяжелому звону в голове и ломоте в суставах. Но нет, она ничего не сломала, не повредила.

Утерев с лица налипший снег, Анжель огляделась. Она была одна в чистом поле, рядом с черным лесом.

Словно для того, чтобы усугубить это одиночество, краешек солнца канул за острые еловые вершины, и тотчас небо сделалось черно-синим, и чернота эта сгущалась с каждым мгновением, словно для того, чтобы ярче засияла маленькая студеная звездочка, проглянувшая в вышине.

Звездочка та была одна на всем небе, как Анжель – на всей земле.

Главное – не терять присутствия духа, решила Анжель, постараться вспомнить, как вернуться в охотничий домик. Она немного подумала и быстро зашагала по едва различимой дороге… Впрочем, уже через несколько мгновений она ничего не могла различить – сгустилась ночная тьма.

Мороз вдруг унялся, воздух сделался тих и влажен. Анжель смертельно устала от своих блужданий по сугробам. Страшно хотелось лечь прямо на снег и хотя бы на миг смежить усталые вежды, однако Анжель уже слишком много видела людей, уснувших сладким сном в пуховиках сугробов, под колыбельную метели, потому и не поддалась этому смертельному соблазну.

Она шла и шла неведомо куда, стараясь только, чтобы волчий вой все время оставался за спиной, шла, укрепляя свою веру в то, что звери ее не сыщут, а при первом блеске зари ночной вор вернет дорогу на место, – и не поверила ни глазам, ни ушам своим, вдруг увидав впереди желтые огоньки и услышав рычание уже готового к прыжку зверя.

Волк! Он обошел ее, подстерег! Теперь ей не спастись.

Анжель резко развернулась, побежала, упала, запутавшись в валежнике, с трудом перебралась через ствол и снова пустилась бежать. И вдруг сырое похрустывание снега под ногами сменилось стеклянным скрежетом, и Анжель лишь тогда сообразила, что это река, что она провалилась под лед и ледяные объятия сковали ее от ног до пояса.

Прорубь или промоина? Впрочем, какая разница… так и так погибель…

Анжель всматривалась во тьму, пытаясь разглядеть берег. Что-то почудилось, она ринулась вперед, но дно ушло из-под ног, и Анжель беспомощно забарахталась, пытаясь ухватиться за хрупкий лед.

Шубка и тяжелые юбки тащили Анжель на дно, а освободиться от мокрого меха не удалось: она только вовсе обессилела. Едва уперлась руками о края проруби, как глубинное течение стало уволакивать ее под лед.

Теряя последнюю надежду, Анжель закричала, и… И совсем рядом ей откликнулся торжествующий вой. Чудилось, волк ухмылялся, чуя поживу.

Анжель повернулась, пытаясь уплыть как можно дальше от волка, но ощутила еще более холодные токи и поняла, что попала на стремнину.

Все. С этим ей уже не совладать. Или волк, или река – кто-то из этих двоих, равно алчущих, заберет себе ее тело. И, теряя разум от страха, Анжель издала нечеловеческий, предсмертный вопль, и сперва всего лишь эхом показался ей прозвучавший неподалеку отклик:

– Tiens ferme![41]

Нет, никакое эхо не могло облечь ее отчаянный вопль во французскую речь – как ни обезумела Анжель, это она все-таки сообразила.

– Держись, держись! – повторял незнакомец, и Анжель ринулась, ломая лед, к нему навстречу.

И вот наконец ее протянутые руки вцепились в мех шубы, а в ноздри ударил запах мокрого сукна.

Незнакомец крепко прижал к себе Анжель, сделал два-три мощных рывка и вместе с нею вырвался из смертельно-ледяных речных объятий.

Он отстранил от себя Анжель, вглядываясь в ее лицо, и вдруг громко, утробно расхохотался.

– Я так и знал, что еще увижу тебя! Так и знал! – послышался торжествующий голос, знакомый до тошноты, до отвращения, до смерти.

Лелуп.

Это Лелуп.

И волк.

Так он все-таки настиг ее, этот ночной хищник!

Оливье де ла Фонтейн был из тех немногих счастливчиков, которые отправились из Москвы отнюдь не с пустыми руками. В его ранце было порядочно запасов: несколько фунтов сахару и рису, немного сухарей, бутылка водки. Однако основную тяжесть составляли сувениры: несколько драгоценных безделушек, и между прочими – обломок креста Ивана Великого, две серебряные чеканки, изображавшие суд Париса на горе Иде и Нептуна на колеснице в виде раковины, влекомой морскими конями. Кроме того, было у него несколько медалей и усыпанная бриллиантами звезда какого-то русского князя.

Еще в ранце хранился парадный мундир Оливье и длинная женская амазонка орехового цвета, подбитая зеленым бархатом. Оливье хотел выкинуть платье, но пожалел и оставил, выбросил только свои парадные белые лосины, предвидя, что они не скоро ему понадобятся.

Время показало, что он был прав: о парадах никто не помышлял, а из амазонской юбки Оливье сам сшил себе двойной жилет и простегал его; верхнюю же часть платья отдал какой-то маркитантке за бутылку рома. Еще он случайно разжился большим воротником, подбитым горностаем, но не переставал ругательски ругать себя, что вовремя не позаботился о хорошей шубе. И вот как-то раз судьба оказалась к нему благосклонна. Небольшая группа казаков, отправившись на разведку, слишком близко подобралась к колонне отступающих и уже изготовилась к нападению, когда из лесу показалась еще одна группа французов. Они были на сытых, резвых лошадях, и казаки сочли неблагоразумным связываться с превосходящими силами противника и повернули назад. Один из них отстал, и Оливье, пришпорив своего коня, кинулся на него. Прежде чем тот успел выстрелить, француз схватил его за ворот полушубка, но тут откуда ни возьмись появился громадный всадник в дохе (из вновь прибывших) и тоже ухватился за казака.

Испуганная лошадь выскочила из-под русского, так что тот повис между двумя всадниками, однако выскользнул из тулупа и рухнул на снег; но тотчас же, вскочив, задал стрекача с таким проворством, что за ним и конный не угнался бы. А Оливье и тот, другой всадник тянули трещавший по швам полушубок каждый к себе; и неведомо, сколь долго бы длилось сие соперничество, когда б краснорожий не вытащил из-за пояса пистолет и не наставил его весьма недвусмысленно на Оливье, вынудив того выпустить добычу. Оливье смотрел вслед победившему сопернику, удивляясь – куда это он скачет с меховым трофеем? И вдруг увидел в стороне укутанную попоною фигуру, неподвижно сидевшую на коне.

Победитель подскакал к ней и небрежно набросил на плечи полушубок. Жадность соперника, оказывается, объяснялась желанием одеть потеплее свою даму… ибо на том коне сидела женщина.

Оливье всегда был любопытен не в меру. Он подскакал к странной паре и отвесил низкий поклон и своему бывшему сопернику, и женщине.

– Простите, сударь, мою недогадливость и упрямство! – затрещал он. – Ради прекрасной дамы я и сам не замедлил бы раздобыть не только полушубок, но и… – Он осекся, потому что ему запечатали уста два взгляда: свирепый – мужчины и остекленевший – женщины.

Оливье сразу узнал ее. Ведь и в прошлый раз он видел ее в состоянии такого же тупого равнодушия, хотя на глазах у нее застрелился ее муж. Да и невозможно было забыть эти синие глаза с каймой длинных золотистых ресниц, эти тяжелые, словно из золота, кудри. Впрочем, сейчас волосы ее обвисли кудлатыми сосульками, а роскошное бархатное платье имело такой вид, будто его выстирали в грязной воде. И все-таки даже такая – нечесаная, неопрятная, смертельно усталая – она была красива какой-то трогательной красотой, и сердце Оливье заныло.

Он видел ее второй раз в жизни, но чего бы только не отдал, чтобы не расставаться с нею больше! Хотелось стереть эти морщинки поцелуями, заставить смеяться глаза, целовать улыбающиеся губы! Должно быть, эти мысли ясно отразились на его лице, потому что красномордый великан грязно выругался и так ткнул железным кулачищем Оливье в грудь, что тот едва не слетел с коня. Было очевидно: пока синеглазая красавица находится под покровительством этого грубияна, к ней не подступишься!